Миша вытащил пистолет из внутреннего кармана серого полуплаща. Передернул затвор, направил мужику в голову.
- Будешь дергаться - убью, - предупредил он. - Мне нравиться убивать людей, ты понял? Если будешь материться, тоже убью. Мы твои боги. Мы пришли на землю дать свет и знание. Мы пришли начать на земле правильную жизнь, и ущербные люди вроде тебя обязаны подчиниться. Мы пришли дать вам Заповеди и Закон. Ясно? Я бог - ты дерьмо. Ныне, присно и во веки веков. Повтори, кто ты и кто я. Наврешь - убью.
Мужик вытаращил глазки. Он вздрагивал пальцами, не двигался и молчал.
- Будешь молчать, тоже урою, - лениво предупредил юноша. - Отвечай.
Гутэнтак смотрел с любопытством, слегка почесывая ухо и улыбаясь краешком губ.
- Ты бог, - неуверенно сказал мужик и замолк.
- Это понятно, - произнес школьник. - А вот скажи нам, кто ты?
Он нехотя шевельнул губами:
- Я дерьмо.
- Умница, - похвалил Миша. - Способный мужик, способный. У тебя есть задатки к пониманию. А ответь-ка мне, должно ли дерьмо любить бога?
- Наверное, должно, - неуверенно сказал он.
- Слушай, я поражаюсь, - сказал Миша. - Ты с виду идиот, а говоришь разумные вещи. Я думаю, ты еще не совсем потерян. А как ты думаешь, надлежит ли дерьму обращаться ко мне на вы?
- Конечно.
- Ну блин, ты почти талантлив, - ухмыльнулся Миша. - Жалко, если тебя придется убить. А ведь придется, если ты сейчас не оформишься.
- Это как? - боязно спросил он.
- Это просто. Я устраиваю тебе экзамен, и если провалишься - ну что ж, карма твоя такая, конец тебе будет. Экзамен простой, я бы сказал, жизненный. Первый вопрос такой: а зачем ты, мужик, родился? Учти, что долго думать всегда рискованно - кто не отвечает, тех сразу валим.
Мужик опустился на корточки и заплакал.
- Не надо, - просил он, - пожалуйста. Я оформлюсь, вы подождите. Вы только не убивайте.
- Ты чего? - не понял Миша, ласково теребя зеленый значок.
- Ну ради бога, пацан, не трогай!
- Какой я тебе пацан? - брезгливо возмутился воспитанник. - Это сын у тебя пацан. И ты тоже. Понял, нет?
Он подошел и ударил сидящего ногой в лицо. Тот повалился на землю, устланную желтизной и газетными лохмотьями, лицом вниз. Показался кровавый ручеек.
Сломана челюсть? Выбит глаз?
Молодого не интересовали нюансы.
Он приблизился и схватил мужика за шкирку. Перевернул на спину. Стоял над ним, ноги вширь, глаза вниз. Нагнулся и прижал ствол ко лбу. Недобро усмехнулся:
- Отвечай.
- Нет.
- Чего нет, кого нет? - рассмеялся он. - Я не понимаю. Ты же был почти умный.
Подошел Гутэнтак, положил руку на плечо, мягко сказал:
- Ну его. Пойдем, Миш.
- Мы не пойдем, пока урод не ответит! - заорал Миша. - А если урод не ответит, я убью его.
Гутэнтак недовольно морщился.
- Мне приказать тебе? - спросил он тихо.
- На хер тебе этот полудурок? - взвился Михаил Шаунов. - Ну прикажи, герой, прикажи. Ты же иерарх без двух пуговиц. Я подчинюсь. Я ведь тоже будущий куртозвон.
- Да какой я тебе приказчик, - вздохнул Гутэнтак. - Делай что хочешь...
Поверженный дядька закрыл лицо руками: он не мог видеть двух богопацанов.
- Да пошли, конечно, - согласился Миша, пряча во внутренний карман пистолет. - Пошли куда-нибудь. Пошли к простым бабам?
Это было совершенно особое развлечение: галантные школьмэны почитали за женщин только воспитанниц. Остальные, конечно - простые бабы. Сходить к ним едва ли не увлекательнее, чем оформить заурядного мужика.
Дело не в сексе.
Это отвязка. По Закону Империи граждане и пассионарии жили не в одной юрисдикции. В их кодексе тяжесть изнасилования обнулялась. Юридически вторжение в женщину каралось всего лишь занесением в карточку-5, если гражданка заявляла на пассионария. В обратном случае полагалось наказание плетью: за дискомфорт, который любая воспитанница могла легко пережить. Но надо хоть за что-то стегать их спины?
Удовольствие - в том, как все происходит. А вовсе не в том, что учащается дыхание и содрогается член (понятно, что подлинную любовь и нежность школьмэны искали по свою сторону Центра - там тебе и член, и дыхание...). Удовольствие в стороне мирян называлось оформить бабу.
Обычно это делали на виду.
Для этого шли в людное место. Лучше летом, но сгодится и в сегодняшний ветерок. Миша поднес запястье: без пяти одиннадцать.
Они бросили мужика валяться на желтомуте, пошли дворами. Натыкаясь на редких прохожих и подталкивая друг друга, вышли на проспект Труда, главную улицу полумиллионного города.
Пропустили троих, четвертая показалась ничего. Так говорил Гутэнтак. Ее отличали зеленая курташка и голубоглазая двадцатилетняя мордочка. Не красавица, но ничего. Куртка обтягивала, еле закрывая мини-юбку, а та еле закрывала колготки, совершенно не закрывавшие стройных ног...
- У нее ноги, - шептал Гутэнтак Михаилу Шаунову. - И улыбается. Я обожаю, когда женщина улыбается. У нее лицо студентки, мирской студентки. Она не дура. Я счастлив, когда баба не дура. Я уже хочу ее.
Дурным голосом на перекрестке взревел пегий автомобиль. Зеленая курташка обернулась на рев. Из-за тополей к ней спешили двое.
- Воспитанная? - на всякий случай спросил Гутэнтак.
Он был уверен, но мало ли.