— Сначала полагается выбрать председателя, — говорит он и улыбается мне. — Привет, Грегори.
— Здравствуй, Лю. Рад тебя видеть живым, — говорю я, а сам думаю, значит, был ранен, а что в голову, ну подумаешь, и в голову может попасть по-разному.
Лю машет рукой, дескать, да ладно, и снова улыбается.
— Может, как в последний раз? — спрашивает бармен.
— Ну уж нет, — ворчит черепаха. — Я вам не нанималась.
— Тогда может Лавр? — предлагает бабайка.
Только сейчас его заметил. Сидит у барной стойки, как ни в чём не бывало. Впрочем, нет, уже не сидит, подходит и садится на диван рядом со мной.
Я смотрю на него, он смотрит на меня. К нему подходит официантка с кофейником, вам налить? да, конечно, он отводит взгляд и берет кофе.
— Ну если он не возражает… — говорит Лю и как-то нехорошо улыбается.
— Я не возражаю, — тяжко говорит кто-то откуда-то от стены.
— Ну и ладненько, — говорит черепаха. — Давай, Лавр, председательствуй.
Из полумрака выходит человек со стаканом в руке, садится в кресло, стоящее возле нашего дивана. Остальные посетители на происходящее внимания вроде как не обращают. Пьют из чашек, курят, читают газеты, беседуют вполголоса.
Иногда смеются.
Я делаю глоток фиолетового кофе.
Хороший кофе, симпатичное место, думаю я.
Председатель ставит стакан на столик и чешет указательным пальцем лоб. Он лысый, грузноватый, в костюме-тройке, и его тяжёлый взгляд прячется за отблеском круглых очков.
— Начнём по порядку, — наконец говорит он. — Первой будет Прима.
— Всё начинается с меня, — ворчливо говорит черепаха. — Всегда всё начинается с меня.
Председатель стучит ложечкой по стакану. Черепаха смотрит на него и… Вообще-то черепахи не должны улыбаться. У них нет мимических мышц. Но если это не улыбка…
— Он появился на третий день первого месяца лета, — начинает черепаха. — Был растерян и не знал, что делать. Я сделала ему переход. Но поскольку развлечений у меня маловато, я подумала, что сначала могу немного погулять с ним. Пообщаться, так сказать, в неформальной обстановке.
— Это всё факты, а нас интересуют суждения и впечатления, — сухо говорит председатель.
— Что происходит? — шёпотом спрашиваю я у бабайки. Тот прикладывает палец к губам — тс-с-с! — скоро сам узнаешь.
— Если коротко, не былинный герой, — продолжает меж тем черепаха. — Но при этом самонадеян до безобразия. Судя по моим впечатлениям.
— Вы имеете в виду драку? — спрашивает бабайка.
— Мистер, — говорит председатель, — вы как одна из сторон не должны задавать вопросов прочим фигурантам.
— Как ты сказал, Лавр? — интересуется черепаха.
— Ни одна из сторон…
— Нет, в самом конце какое-то слово.
— Фигуранты?
— Это что такое?
— Это… ну как сказать… — судья мнётся. Некоторые из посетителей переглядываются с ироничной усмешкой. — Это все кто в деле… э-э-э… фигурирует… фигуранты, в общем.
— Хорошо, я не буду, — кротко соглашается бабайка.
— Уж сделайте одолжение, — говорит судья. И снова обращается к черепахе: — А как он относится к своему сыну?
— Он не говорил со мной на эту тему.
— Это можно трактовать как … ну… что он не очень любит своего сына?
— Можно, — говорит сказала черепаха.
Ёлы-палы, что она говорит, думаю я.
— Погодите! Что тут вообще происходит?
— Подождите, товарищ, — говорит председатель. — Мы до вас ещё доберёмся. Что-нибудь ещё можете добавить, сударыня черепаха?
Сударыня черепаха думает недолго и потом говорит:
— Нет, наверное. Я подумаю, может, что вспомню.
— Тогда идём дальше. Сударыня черепаха, пока вы свободны.
Черепаха однако никуда не удаляется, так и остаётся лежать на столе, помаргивая на всё происходящее. Председатель недовольно смотрит на неё, но ничего ей не говорит.
— Товарищ! Да, вы, товарищ! Идите сюда! — говорит он, и человек, беседовавший за столиком, с девушкой, прерывает свою беседу: прошу прощения, мадемуазель, говорит он ей, и подходит к нам, и садится на диван, так что бабайка оказывается между нами. Я узнаю его сразу. Эту оранжевую рожу я никогда не забуду.
— Добрый день…
— Что вы можете сказать по этому делу?
— Он трус, — говорит оранжевый поэт, не раздумывая ни секунды.
— То есть?
— У него была возможность решить всё одним броском. А он стоял и слушал меня пять минут. Разве это любовь? Он не способен на безумство, на подлинную страсть. Он, как истукан стоял, как глыба бесчувственная.