— Я не могу, папа. Боюсь, сердце разорвётся.
Он так и сказал «разорвётся».
— Идём, Григорий.
— Погоди, Лю, — сказал я.
Бедный мой сын.
Я подошёл к сыну, крепко обнял его, и прижал его голову к себе.
— Я люблю тебя, сынок.
— Здесь, — сказал Лю. — Идите и ничего не бойтесь. В конце будет маленькая дверца.
— А за ней?
Лю улыбнулся и не ответил.
Мы шагнули в дверной проём, за которым оказался длинный коридор уходящий во тьму. Никита крепко сжимал мою руку, и мы шли по этому коридору, и темнота постепенно сгущалась вокруг нас.
Я чувствовал себя хорошо и покойно впервые за много-много дней.
Хорошо знать, что даже в самой абсолютной темноте есть маленькая дверца, через которую мы выйдем к свету.
Лес осенний прозрачен, тих и по-своему красив. Даже пригородный, даже такой загаженный, как этот. Хрустят сухие веточки под ногами, мягко проминается под подошвой толстый слой перепревшей хвои.
В обрывчике — нора. Только в норе этой нет уже бабайки, и никто не постучится в дверцу моего стола изнутри. Так что надо идти домой и жить дальше. Интересно, как я объясню всё Оле? Халат этот дурацкий, желтую саблю. Только это сейчас меня почти не волнует. Точнее сказать, совсем не волнует.
Он ведь так и не сказал мне, что любит меня.
Не сказал.
Впрочем, всё не так уж и плохо. Можно считать, что мне повезло — у меня есть немного времени, чтобы это поправить.