Так, теперь займемся подготовкой. Настроение у меня боевое… только всхлипы за дверью начинают на нервы действовать. А не слишком ли я поспешила, окончательное решение принимать? Ну, да ладно, сначала дело, потом все остальное. А приготовить мне нужно многое.
Достать в потайном кармашке простенький на вид мешочек, развернуть.
Некоторые, очень нужные предметы рассовать по карманам, остальное рассортировать по степени нужности.
Поправить макияж и прическу, брызнуть духами, протереть углом коврика ботиночки, ну вот я и в ажуре!
Засунуть сумку в мешок вместе с курткой и метлой, шепнуть заветное словечко… и у меня в руках небольшой кошелечек, в виде кисета.
Его я повесила на шею, под платье, проверила еще раз, все ли предусмотрено… и вперед!
На кухню, разумеется.
Нет, сначала я, конечно решила, что улечу отсюда немедленно, но поразмыслив, решила дать гномам второй шанс.
В чужом мире нужно быть крайне осторожной, если хочешь выжить… а я очень хочу. Потому и останусь тут до утра. А утром раздобуду местную одежду, запасусь едой и… неплохо бы разжиться здешней валютой, боюсь, моя карточка туземных банкиров не впечатлит!
Поэтому радуйтесь, гномы, сегодня мы идем к вам! Открывая дверь, пробормотала я, и сразу наткнулась на опухшие от слез глазенки Талма.
Эх, гном, ну сколько раз тебе говорить, что мужчины плакать не должны?!
Привели меня, стало быть, в покои урчиева сына. А там… Мать честная! Духота стоит страшенная, потолок чесночными плетенками увешан, на подоконнике ягоды рябиновые рассыпаны – погнили уже… Видать, от нечисти спаленку прятали – да болезнь приманили. Хвороба-хворобушка в духоте почивать любит, на мягких перинах.
– Огляделась, странница? – тихо урчи спрашивает. Присмирел – верно, за сына взабыль боится. – Вылечишь моего Кирия?
Я киваю – вылечу, мол. А про себя думаю: одним глазком сейчас посмотрю, что за немочь сына урчиева одолела, ежели не по силам будет мне ее одолеть – через окно сбегу, в полях схоронюсь.
Подхожу к ложу богатому ближе.
Лежит Кирий на льняных простынях, на пуховых перинах. Одеяло из доброй шерсти сделано, беленой, по краю синий узор вьется. У многих здесь такие узоры на одеже – от духов, от навок хозяина охраняют. Изможденный парнишечка, бледненький, но все ж видно, что красавец растет: кудри густые, темные, как у отца, кожа светлая. Лицом Кирий, верно, в мать пошел – черты тонкие, почти девичьи… Ну да ему простительно: вряд ли парнишке и четырнадцать сравнялось, еще подрастет, заматереет.
Дышит Кирий слабо-слабо, но ровно. И кожа чистая. Губы обметало, но сыпи никакой, как при болезнях бывает, нет.
И ведь не расспросишь, что да как. Сразу поймут, что чужая! Остается только старым способом, ведовским, посмотреть, что за хвороба урчиева сына точит.
Оглянулась я на урчи Ильяна – стоит у дверей, руки на груди скрестил. Смотрит, не шелохнется. А глаза темные, будто насквозь взглядом пробивают.
Отложила я букет на пол, взяла руку парнишечки в свои ладони – холодная, как в реке держал! Сжала маленечко и зову тихо по pимени:
'Кирий, Ильянов сын!'
Сначала-то ничего не было… И вдруг как накатит, как вывернет!
Я так на пол и села, еле руку мальчишкину отпустить успела.
Урчи – тут как тут, подбегает, подняться мне помогает.
– Ну что, – говорит, – поглядела на сына моего? Что скажешь?
Головой мотаю и на рот указываю – мол, не могу ничего сказать.
– Немая, – хмурится урчи. – Или вправду, что ль, обет дала… Так чем он болен?
Подумала я – и опять головой покачала.
– Нет? – удивляется. – Что сказать-то хочешь? Не болен? Так лежит?
Опять – 'нет'.
– Уснул? Навки околдовали? Порчу злой человек навел?
Про порчу услыхала – и киваю.
Урчи аж с лица спал.
– Ну, ясно теперь, почему лекари не сдюжили… Проклят, стало быть… – помолчал и добавляет тихонько: – Странница… неужто его теперь в могилу живьем да кол сверху вколачивать, чтоб навьем не встал?
Я испугалась, руками замахала – нет, что ты, урчи, говоришь такое! И ну показывать то на себя, то на Кирия… А сама чуток подколдовываю – так, чтоб Ильян меня с одного жеста понять сумел.
Объяснились кое-как – уразумел урчи, что я с сына его порчу могу снять. Еще б – это по моей, колдовской части. Будь Кирий болен, мне б с хворобой совладать ох, как непросто было бы.
А порчу как-нибудь да прогоню.
Вышел урчи, да прежде созвал слуг, приказал меня слушаться, как самого себя.
И отправился по делам своим, урчиевским. Оно и к лучшему: мужик в доме – не кот, колдовству не помогает, а мешает только.
Перво-наперво приказала я снять с потолка да окон плетенки. Потом приспособилась руками говорить и велела прислуге, девке молчаливой, принести мне блюдо медное, две чаши серебряные, метлу да воды ведро. Как доставили все, что потребовала – выгнала и девку. Велела до рассвета не возвращаться, а то худо будет.
Девка догадливая попалась – поклонилась, и нет ее.
Одна осталась – пошла работа настоящая. Засучила я рукава, взяла метлу – да и давай выметать сор, посолонь, от ложа – к дверям. Целую горку намела! Сгребаю в медное блюдо – да приговариваю: «Мету, мету сор, да не за порожек; мету, мету сор – да во горячую печь. Сор сгорит – дым улетит, злобу потянет, хворобы не станет». Все, как бабулечка моя учила, светлая ей память – семь раз нашептала, потом достала из сумы своей спички, чиркнула, к сору поднесла – тот занялся, как береста сухая! Знать, правильно все сделала.
Как спаленка стала чистая – с подоконника рябину смела, ставни отворила. Из букета яркого, ароматного надергала зверобой, дедовник и купальницу. Чашу медную водой семь раз ополоснула, сложила в нее травы, сверху из припасов своих масла из вербены капнула – и вновь подожгла. Пусть курится, зло прогоняет.
А после еще по цветку дедовника по углам положила. Еще б воском его прилепить – да нет воска, не знаю, как попросить. Свечи здесь из сала, дешевые, да лучины, да факелы…
Смотрю – уж и дышать полегче стало. Не давит на сердце вонь рябинная да чесночная, а дымок благодатный вьется и в окно вылетает. Ставенки-то открыты.
Ну, вижу, к самому серьезному приступать пора.
Набрала в первую чашу водицы, во вторую выливаю и шепчу:
– Беги, беги вода, уходи боль, хвороба, уходи злоба и зависть, уходи всякая беда… беги, беги вода…
Семь раз по семь перелила воду и только тогда решилась мальчишке поднести. Присела к нему на край ложа, коснулась лба холодного и позвала так, как только ведуньи могут – тихо, но из любого далека-далека дозовешься.