Я делаю паузу. Я должна описать крыльцо своего подъезда.
Это старое бетонное крыльцо со старыми перилами. Половина перил отодрана, и железные прутья торчат оголённые — четыре штуки. Кто-то, кому было некуда девать свои силы, кстати, весьма недюжинные, согнул эти прутья: три — к земле, а один начал гнуть в другую сторону, но не довёл дело до конца, и прут остался только погнутым в сторону ступенек. Он торчал под весьма угрожающим углом, но никто ничего не делал для того, чтобы привести перила в порядок. Так они и стояли, когда я выбежала на крыльцо.
На припорошенных снегом ступеньках лежала куртка. Я сразу узнала её, и у меня подкосились колени. Да, я узнала её, даже несмотря на то, что она была вся изодрана и в крови. Я прижала её к себе и завыла.
— Папа…
Эйне стояла передо мной.
— Это всё, что удалось вырвать у шакалов.
Впившись зубами в свой кулак, я выла, а по моим щекам катились слёзы. Эйне качала головой.
— Не надо так, Лёля. Не убивайся. Рано или поздно это всё равно бы случилось.
Когда её руки протянулись ко мне, чтобы обнять меня, я оттолкнула её. Тот, кто сгибал железные прутья перил, вряд ли знал, какую они сослужат службу, — точнее, один из них, загнутый в сторону ступенек и торчавший под опасным углом. Именно на него напоролась спиной Эйне, падая, и он пронзил её грудную клетку насквозь. Вот для чего я так подробно описывала крыльцо.
Я никогда не забуду её взгляд — недоуменный, полный боли и страдания.
— Помоги мне, — прохрипела она, протягивая ко мне руку. — Лёля!..
Она звала меня, но я оставила её. Прижимая к себе куртку, я бросилась домой.
Алла нашла меня сидящей на полу в прихожей и прижимающей к себе изодранную куртку. Я вся измазалась кровью, но не замечала этого. Алла тоже узнала куртку, и я пришла в себя от её крика.