— И опять влезешь в спор, навредишь здоровью, осложнишь прохождение своего сценария. — Лиза нервно вращала тонкими пальцами пачку сигарет, подбирая слова, которые могли бы убедить Леонидова. — По-моему, после всего, что произошло, тебе надо сосредоточиться на романе, вести размеренный образ жизни и ограждать себя от всяких ненужных волнений. Пойми, что поступать иначе просто неразумно.
— Ты права, — сказал он, отметив про себя, как на красивом, ярком лице Лизы проступила искренняя озабоченность. — Мне действительно надо бы сосредоточиться на романе и вести размеренный образ жизни. Но не могу согласиться с тем, что говорить правду в глаза — неразумно. Не буду говорить я, не будет говорить второй, третий, и может получиться, что ее не скажет никто.
— Не обольщайся, второй и третий промолчат. Они прежде подумают о своих личных интересах. Как будто ты не знаешь, как устроена жизнь…
— Уточним: как хотят ее устроить для себя разного рода приспособленцы. А каждый честный человек должен противостоять этому всюду и везде, в том числе — на собрании, в общении с людьми, наконец, — своими произведениями, трудом вообще! Не пойму, на что ты меня толкаешь? — выходя из себя, спросил Леонидов. — Прятаться в кустах я не привык! И давай кончим об этом.
— Хорошо, хорошо, — согласилась Лиза, видя, как разволновался Леонидов. — Бог со всем этим. Если не возражаешь, выпьем лучше чаю! Я приготовлю мигом.
Она поспешила на кухню, а Леонидов подумал, как резко изменилась его жизнь после ухода Ирины. Отсутствие возможности и необходимости заботиться о ней опустошило его. Он был благодарен Лизе, которая сама испытывала потребность заботиться о нем, и одновременно терзался тем, что не может с такой же теплотой относиться к ней. Точно такое же чувство он испытывал по отношению к Шурочке. Может быть, он и в самом деле чем-то нехорош? Недаром же его упрекали в неуживчивости и пренебрежительном отношении к людям. Правда, кто упрекал? — бездушные чиновники! Но все равно, и в их критике могла быть доля правды.
Лиза пригласила к чаю, и Леонидов, как будто только и ждал, когда она позовет его, прошел в кухню, сел на свое излюбленное место у окна, поднял воротник халата и придвинул к себе чашку.
— О чем ты думаешь? — спросила Лиза. — Неужели ты не можешь просто отдохнуть?
— Отдохнуть мы еще успеем, — двусмысленно ответил он и затем уточнил: — Многие уже отдыхают — недоделавшие, несвершившие и недолюбившие — тоже.
В третьем часу ночи Александр проснулся от короткого и звонкого стука оконной рамы. Он открыл глаза и увидел Магду, которая стояла в ночной рубашке у открытого окна. Он спросил, почему она не спит. Магда сослалась на ужасную духоту. В комнате и в самом деле было душно, и это стало совсем ясно теперь, когда через открытое окно врывался прохладный воздух. Магда оставила окно открытым и прилегла. Судя по тому, как она долго и беспокойно ворочалась, можно было понять, что ей не спится. Потом она призналась, что ей снился дурацкий сон. По времени он относился к студенческим годам, когда Магда еще не знала Александра.
В университете вместе с Магдой училась Муза Никифорова, милая, но очень болезненная девушка. На ее совершенно белом лице никогда не было румянца. Редкие каштановые волосы Муза зачесывала назад, крепко стягивала их в крохотный пучок на затылке, отчего удивительно круглые розовые ушки, казалось, жили своей обособленной жизнью. Белая кожа на темени проступала местами меж прядками волос, и Муза очень страдала от этого. Узнав, что Магда решила сделать себе короткую стрижку, Муза упросила отдать ей косу, которая по цвету точь-в-точь подходила к ее волосам. Через некоторое время после этого она вместе с подругами по общежитию гадала перед зеркалом. Вся эта потешная затея с гаданием по воле случая обернулась нешуточным образом. Однажды при встрече с Магдой Муза весело прощебетала о том, как во время гадания она увидела себя лежащей в гробу. На ней, по уверению Музы, было темно-зеленое платье с воротником а ля Мария Стюарт. Еще Муза увидела Магду, которая вдруг ни с того ни с сего упала в обморок.
Странный рассказ Магды разогнал сон, и Александр лежал с открытыми глазами, ожидая, чем же кончится вся эта история с Музой.
Оказалось, что Муза вскоре уехала к морю, где жили ее родители. Там она много купалась и грелась на солнце, надеясь хотя бы немного загореть, чтобы не выглядеть такой бледной и болезненной. За два дня до отъезда, выходя из воды, она ушибла ногу о камень. Нога сильно разболелась, но Муза все же собралась в дорогу, потому что время каникул подходило к концу, и ей не хотелось пропускать начало занятий. Она вернулась на Урал, однако в университет ей пойти не довелось. Муза слегла, затем ее увезли в больницу, где она скончалась от саркомы.
Хоронили Музу из факультетского красного уголка. Подруги сначала робко толпились в сторонке, потом одна за другой стали подходить к гробу для прощания. Последней приблизилась Магда. Она взглянула на белое, такое же, каким оно было при жизни, лицо Музы, увидела на ней темно-зеленое платье с воротником а-ля Мария Стюарт. И вдруг ее взгляд остановился на туго заплетенных каштановых косах, уложенных на голове Музы венчиком в два ряда. «Так это же мои косы!» — с чувством ужаса и омерзения поняла она и попыталась крикнуть: «Я не хочу». Но голоса Магды никто не услышал, потому что она и не сумела ничего выговорить, а только шевелила губами. Голос безнадежно пропал, лишь одна фраза, произнесенная еле уловимым шепотом: «Я не хочу, я протестую!..» — донеслась до слуха стоявшей поблизости старушки, на что та не преминула заметить: «А дело енто, девонька, такое, наши желания тут не учитывают»…
Рассказ Магды на этом оборвался. Она лежала молча и больше ни о чем не говорила. Тогда спросил Александр:
— Ты что, в самом деле отдала свою косу этой Музе?
— Конечно, это было давным-давно.
— И она действительно умерла?
— Вот этого я не знаю. Вообще ничего не знаю о ней. Муза уехала сразу после окончания университета, по-моему, туда, где жили ее родители. Я же говорю — дурацкий сон. От этой жути до сих пор меня бьет какой-то озноб. И уснуть боюсь: вдруг повторится все сначала.
— Вряд ли может повториться такое, — успокоил Александр. — Приснятся же страсти-мордасти. Но ведь это сон!
— Иди ко мне, — позвала Магда, — вдвоем не так страшно.
Александр захватил с собой подушку и одеяло, лег рядом с Магдой, бережно обнял ее. Она прижалась к нему и, судорожно вздрогнув, затихла, как ребенок. Потом сказала:
— С тобой не пропадешь. И надо же присниться такой ерунде. Сейчас даже смешно вспомнить, а ведь было по-настоящему страшно. И, главное, — все как наяву. Бывают, видно, все-таки моменты, когда ты должен один противостоять какой-то беде. Не зря говорят: каждый умирает в одиночку. И болеет и умирает, и видит кошмарные сны — всё в одиночку. А видеть кошмары тоже не просто… Да и когда человек творит, он тоже — один на один со своим произведением. Не правда ли? Например, Леонидов. И ему не легко, да и тебе… В училище проще… Эх… — Магда сладко и продолжительно зевнула. — Скоро кончится отпуск, и все начнется сначала: планы, конспекты, уроки… Я даже соскучилась по всему этому. Наверное, это хорошо. Говорят же, — идеально тогда, когда, выходя из дому, хочется спешить на работу, а после работы тянет домой… А скучно все-таки без Алешки. Как-то он там? После вольной жизни — сразу солдатская дисциплина… — Магда помолчала, гладя руку Александра, которую она крепко держала все это время. — Вот только не знаю, когда выбрать время на эту операцию.
— На какую? — не придавая значения вопросу Магды, спросил Александр.
— Ну, как же! Вера Яковлевна — ты помнишь ее — сказала, что эту штучку надо убрать.
Магда потянула руку Александра вверх, ей хотелось, чтобы он ощутил, наконец, то место, которое вызывало у нее в последнее время столько сомнений и тревог. Но Александр сдержал движение руки Магды и, поцеловав ее, сказал, чтобы она не придумывала себе новые страсти-мордасти.
— Все обойдется! — уверил он. — Никогда не надо торопиться с операцией, если нет крайней необходимости. Кому нужна эта косметика? Ну, жировичок, ну и что? Кому он мешает?
— Наверное, ты по-своему прав, — сказала Магда.
Она уснула. А у Александра пропал сон. Мерно тикали настенные часы. Ничто не нарушало тишины. Полный покой, кажется, воцарился в доме. Александр тихо поднялся, прошел в кабинет, сел за свой стол, разложил перед собой блокноты и страницы начатой в тайне от всех рукописи.
«Дай бы бог, чтобы все было хорошо с Магдой, с Алешкой, со всеми нами! И было бы здоровье для того, чтобы успеть совершить все задуманное! Не так-то уж много и хочется — только поработать всласть. Не принарядиться, не обогатиться, а всего лишь — поработать. Сделать то, что кажется тебе необходимым. Не этими ли думами живет Леонидов: лишь бы закончить роман, лишь бы его прочли люди?..»
Совершенно неожиданно для Александра Магда объявила о том, что она ложится в клинику на операцию. Александр вначале не придал значения этому сообщению — ложится так ложится: косметические намерения женщины нужно принимать как должное, точнее — как естественное. И если Магду раздражает присутствие какого-то жировичка, то пусть ей его удалят.
В этот день, как нарочно, была назначена запись большой передачи. Но терзания Александра начались еще накануне, вскоре после того, как Магда сказала об операции. Он все больше тревожился, нервничал. Между одиннадцатью и двенадцатью часами должна была начаться операция, и ровно в одиннадцать планировалась запись, отказаться от которой теперь уже невозможно.
И вот наступило утро. В радиостудии было полно народу. Помимо дикторов, актеров-чтецов, здесь присутствовали знатные производственники, ученые и другие многочисленные участники передачи. Как уточнил редактор, голос Александра должен был прозвучать в первой десятиминутке. И Александр надеялся, что он в самом начале двенадцатого сумеет сесть в машину и быстро добраться до клиники. Но, как это нередко бывает, различные непредвиденные обстоятельства задерживали начало записи. Только в половине двенадцатого очередь дошла до Александра. Он читал свой текст, не слыша собственного голоса и не понимая, что говорит. В эти минуты Александр думал о другом: он предает Магду, возле которой надо ему быть теперь. Старший диктор радиокомитета, уже немолодой, глубоко поседевший человек, что сидел рядом с Александром, знал о его драматических обстоятельствах и, дивясь выдержке своего коллеги, поддерживал его как мог. У него самого болела жена, и он понимал, что это такое.
Александр внешне спокойно и даже выразительно прочитал свой текст до конца. Редактор кивнул ему: он может быть свободен и его дальнейшее присутствие в радиостудии не обязательно.
Выбежав на улицу, он не нашел машины, которую ему обещали предоставить сразу после передачи. Александр огляделся по сторонам и не увидел ни одного такси, ни одной свободной машины. Он бросился к автобусной остановке. На его удачу, по дороге бежала серенькая инвалидская мотоколяска. Александр в отчаянии махнул рукой, и этот неказистый тарахтящий автомобильчик остановился. Его хозяин — широколицый, загоревший и очень бодро настроенный человек — согласился ехать хоть на край света. Александр, не раздумывая, сел в эту крохотную машину, и она, стрекоча мотором и дребезжа износившимся кузовом, помчалась в нужном направлении.
На сестринском посту Александру сказали, что операция только что закончилась. Его пропустили в послеоперационную палату. В этой небольшой светлой комнатке Магда была одна. Она лежала еще не на койке, а на каталке, не отошедшая от наркоза, с дренажными трубками, полуспящая, отрешенная. Она почувствовала присутствие Александра, полуоткрыла глаза, затуманенные, без признаков мысли в них, пошевелила бесцветными сухими губами, но сказать ничего не смогла. Однако Александру и этого было достаточно. Самое страшное, как он понял, было позади. Он насколько мог нежно разгладил удивительно мягкие волосы жены, поцеловал ее в щеку и вышел в коридор. Здесь он встретил Веру Яковлевну. Она сказала, что операция прошла благополучно, правда, пришлось встретиться с некоторыми неожиданными сложностями. Оказалось, что удаляемая ткань проросла кровеносными сосудами, и это сделало операцию более сложной и длительной. Но теперь все позади, больная не требует никакого ухода — ближайшие полсуток она будет спать.
Александр все-таки не торопился уходить. Ему было тревожно за Магду и не хотелось оставлять ее одну. Он нашел укромный уголок неподалеку от палаты, в которой находилась Магда. Это был пустынный переход из одного здания в другое, застекленный с обеих сторон и напоминавший зимний сад. Здесь, среди пальм и розанов, растущих в огромных кадушках, сидел Александр часа два. За это время он несколько раз заглядывал в палату, Магда пребывала в глубоком сне.
Дежурная сестра, увидев беспокойство Александра, посоветовала ему идти домой, обещая не оставить Магду без внимания. Она уверила, что послеоперационные больные без присмотра не остаются. В этом Александр вскоре убедился сам. Пока он сидел в застекленном коридоре, в палату к Магде, по крайней мере, трижды заходила процедурная сестра со шприцем в руке. Заглянув еще раз в палату, Александр увидел спокойное лицо Магды, тихо, хотя этого совсем и не требовалось, прикрыл дверь и пошел из клиники.
В квартире стояла настороженная тишина. Александр умылся и прошел на кухню. На столе лежала свежая почта. Среди газет была и бандероль. Александр узнал почерк Леонидова.
Наскоро перекусив, Александр пошел к себе. Он пробежал глазами по страницам газет, затем не спеша вскрыл бандероль. Леонидов прислал новые главы романа. Александр разгладил их рукой, но, как и прежде, читать не стал'. Было в бандероли довольно пространное письмо. Оно не содержало каких-либо существенных новостей. Чувствовал себя Леонидов неплохо, много работал, притом параллельно — над романом и над новой пьесой, в которой ему очень хотелось выразить жизненные позиции Владислава. Александр сразу вспомнил тот давний разговор на лужайке, когда Владислав просил Леонидова показать в очередном фильме или в пьесе саму суть людских отношений, как хозяйничают простые люди труда у себя на заводе, стараются сделать побольше да получше и что им мешает конкретно и почему. И как с этим можно бороться. И как дотянуть до высокой сознательности всех остальных, в том числе не выстоявших в испытании более обеспеченной жизнью, чем та, что была раньше…
Была в письме Леонидова и приписка об Ирине. Она и не думала поступать на работу или в вуз. Но требовала, а если сказать мягче, — просила купить ей то кордовые брюки, то кожаное пальто, то еще бог знает что, напоминая об этом по телефону не по одному разу в неделю. «Как видите, — писал Леонидов, — дщерь не забывает о моем существовании. Но еще того больше не забывает о мальчиках, в том числе о вашем Алеше. Высчитывает по пальцам, через сколько лет он сможет стать генералом. Не ведаю об окончательных намерениях Алеши и не знаю степень его настойчивости в достижении поставленной цели, но уверен, что роль генеральши вполне устраивает мою дочь».
Концовка письма вся относилась к Магде. Тут были и вопросы о ее самочувствии, и самые разлюбезные приветы ей. «Вот Магда — пример для подражания всем ультрамодницам! — писал Леонидов. — Все на ней всегда в духе моды, но все просто и скромно. „Красавица, богиня, ангел!“ Любой наряд на ней выглядит волшебно. Так пусть же люди украшают вещи, а не вещи людей. Преклоняюсь перед Вашей Магдой». Это были последние слова письма воинственного, но довольно сумбурного.
«Любопытно, — подумал Александр, — а сам-то Леонидов купит Ирине кордовые брюки и кожаное пальто?..» Пораздумав, решил: «Во всяком случае, попытается, хотя, по всей вероятности, денег у него теперь мало. Но чего не сделаешь для родного дитяти?» Слова о преклонении перед Магдой опять задели Александра. Ему это было неприятно, а поделать он ничего не мог, и чувство неприязни к Леонидову нарастало.
Все недавние тревоги остались позади. В этот вечер настроение у Магды с Александром было приподнятое. Они вернулись из гостей, от Владислава с Валерией, и еще хранили в себе ощущение праздника. Было всего начало одиннадцатого. Однако Магда, помня о предстоящем напряженном дне, поспешила лечь в постель. Она всегда проявляла повышенное беспокойство о том, чтобы не опоздать к началу работы, хорошо выспаться и чувствовать себя бодрой в течение дня. Александра умиляла, а иногда и злила такая обязательность жены. «Ведь всем же надо утром вставать и всем надо идти на работу, — думал он, — но это не означает, что в связи с такой необходимостью следует забывать обо всем на свете. Так, в суете и спешке, может пройти вся жизнь».
В этот поздний вечер Александр чувствовал себя на редкость бодрым. Он сел за свой письменный стол и принялся за работу. Писалось Александру хорошо, неожиданные повороты мысли и слова для их выражения приходили как бы сами по себе, свободно, без напряжения. Так, в полной тишине, воцарившейся в доме, он проработал около часа.
Ровно в одиннадцать тридцать ожил телефон каким-то раздражающим, как сухой бронхитный кашель, звонком. «Кто бы это мог?..» — подумал Александр и неохотно поднял трубку. Он не сразу понял, что говорит профессор клиники, в которой Магде делали операцию. Наконец Александр узнал глуховатый и торопливый голос этого миляги-профессора, с которым был знаком чуть ли не с детства. Да, это, конечно же, был Степан Иванович Борисов, с кем, случайно столкнувшись где-нибудь на улице, он говорил запросто на «ты», обменивался парой анекдотов и прощался до новой, такой же мимолетной встречи. Но что заставило вдруг профессора Борисова звонить в столь поздний час?
Он начал издалека. Извинился за поздний звонок, спросил о самочувствии. Затем голос его сделался доверительным, мягким и убаюкивающим. Он слегка прокашлялся и сказал:
— Не хотел тебя, Александр Александрович, беспокоить накануне выходных. Думаю, пусть люди спокойно проведут субботу и воскресенье. А ведь анализ-то пришел еще в пятницу, в конце дня. — Голос Борисова на секунду отдалился. «Какой анализ?».. — хотел было спросить Александр, но Борисов перебил:
— Плохи дела у Магды, плохи, Саша. Болезнь века не обошла ее.