Леонидов положил руку на письмо, прикрыл глаза. Его воображению предстала мрачная и напряженная обстановка, которая определяла теперь ход всей жизни в квартире Дубравиных. «Бедный Александр! Как только справляется он со всеми непривычными для него делами? О нервном напряжении и говорить нечего. От одних огорчений могут опуститься руки. Но еще больше жаль Магду. Это при ее-то неугомонной натуре, при ее увлечении делом, которому она посвятила жизнь, и обязательности во всех домашних заботах — лежать в постели да и к тому же, возможно, испытывать мучительную боль!» Леонидов представил себе, как Магда терзается оттого, что бессильна пойти в свое училище или в институт, от своей вынужденной бесполезности…
«А что, если она не успеет? — подумал он. — Что, если не успеет доучить новых выпускников балетной школы, новых инженеров? — И снова задал себе вопрос, удивляясь тому, как он мог задать первые два: — Разве в этом главное? Главное в том, что Магда есть и будет! Иначе невозможно! Надо подбодрить Александра и написать самые добрые пожелания Магде и завтра же, не откладывая ни на один день, заняться добыванием лекарств…»
Он подошел к незашторенному окну, посмотрел на уснувшие дома. Только два-три окна светились ярким электрическим светом. И еще одно окно окрашивал тусклый малиновый цвет. «Что за светом этих окон? — подумал Леонидов. — Припозднившаяся ли компания юнцов отплясывает шейк, или люди заняты какой-нибудь срочной работой, а может быть, там кто-нибудь тяжело болен? Не так ли теперь и у дубравиных?»
Тяжесть легла на сердце, недобрые предчувствия настойчиво наплывали от сумрачных видений ночного города, все неспокойнее становилось на душе. Еще так много боли на свете, помимо массовых трагедий, которые приносит безумство войн, и потому надо как можно больше успеть человеку во имя жизни.
Александр только на несколько минут прилег в своей комнате на кушетку, уткнувшись головой в подлокотник, а проспал, видно, часа полтора-два. Его разбудила чуть скрипнувшая дверь. Он открыл глаза и в отсвете красной лампы, что, по обыкновению, всю ночь горела у Магды, увидел ее. Она вся как-то съежилась, скрестив руки на груди и приподняв обострившиеся плечи, отчего показалась Александру девочкой-подростком, до слез обиженной и не умеющей найти силы для того, чтобы успокоить себя. По щекам Магды и в самом деле скатилось несколько крупных слезинок.
— Прости меня, Сашечка, я больше не могу, — моляще произнесла она.
Доля секунды потребовалась Александру для того, чтобы прийти в себя, а вместе с тем восстановить в сознании ужас трагедии, вошедшей в его жизнь. «Действие морфина кончилось, — тотчас понял он. — Нужен новый укол». Только этим он и мог помочь теперь Магде. Она же верила во всемогущество Александра, и, если он был спокоен, приходя на помощь в нужный момент, добывая редчайшие препараты и народные средства, которые ей помогали, и уверял ее в том, что она обязательно выздоровеет, Магда тоже обретала стойкость. Она начинала верить, что все эти непонятные хвори, разом навалившиеся на нее, в конце концов отступят, силы вновь вернутся к ней и невыносимые боли покинут ее. Она не хотела думать о том, что есть такие болезни, при появлении первых признаков которых нельзя мешкать. Иначе момент, когда можно еще что-то успеть, предпринять самостоятельно, будет упущен. Она не думала об этом теперь, хотя нередко, когда была здорова, высказывала твердую убежденность в том, что человек, обреченный болезнью на неминуемую гибель, не должен смиренно дожидаться своего часа, мучиться сам и обременять других.
Магда с признательностью и даже благоговением смотрела на Александра, принесшего прокипяченный шприц. Она уже перестала дивиться тому, как он ловко разламывает ампулы, набирает лекарство и совершенно безболезненно, лучше любой самой опытной сестры, делает укол. А ведь совсем недавно он даже смотреть не мог, как подносят шприц к телу, отворачивался и внутренне содрогался за нее. После укола Александр давал Магде капли, чтобы лучше работало сердце, успокаивающую таблетку и еще другую, при которой лучше действует укол. Потом он подогревал настой редкостных трав и просил выпить хотя бы полстакана. Магда безропотно выполняла все эти просьбы. Что ей оставалось, кроме надежды на спасение? Только после всего этого Александр оставлял в торшере малый, красный свет и, посидев немного в кресле возле Магды, пока она не уснет, еле слышно уходил к себе в кабинет.
Он решил не ложиться до тех пор, пока усталость окончательно не сломит его. Сел за письменный стол, придвинул к себе бумагу, но в голову не приходило ни одной мысли. Он думал о Магде, о непоправимой беде, нависшей над ней, и о своем бессилии помочь самому дорогому для него человеку. Ему хотелось выть, и он подвывал, стиснув зубы, горько и одиноко. Никто не слышал его, и никто не видел слез, скупо, через великую силу извергавшихся из глаз, слез воистину горючих: они жгли кожу, стекая со щек, были круто солены и горьки. Их не удавалось выплакать до полного облегчения. Кроме этого, Александр ничем не мог выразить себя. И он подумал, что, наверное, было бы лучше не выть вот так, жалея Магду и самого себя. Однако способность работать ушла. К тому же он совсем не был уверен в том, что написанное им сможет кому-нибудь пригодиться и помочь в таком же, как у него, или ином горе. Напротив — был уверен, что не поможет, потому что любой был бы бессилен помочь в сложившихся обстоятельствах.
Александр положил голову на скрещенные руки, тяжелый сон одолевал его. В ушах назойливо звенело. Этот невыносимый звон вскоре превратился в тревожные удары набатного колокола. Они доносились из глубины канувшего в вечность детства. Мерные удары заглушил дробный звон сверкавших на солнце колоколов. По булыжной мостовой также ушедшего в вечность старого города с цокотом копыт и грохотанием кованых ободов упитанные битюги, запряженные парами, с растрепанными гривами, с дико вытаращенными глазами лихо несли красные повозки с бочками и качалками. Все это стремительно катилось и ревело, рождая дикий страх, от которого некуда было деться. Где-то случилась беда, бушевал огонь, высоко к небу вздымались черные клубы дыма. Возникшая в памяти картина далекого детства — предел ужаса. Александр поднял голову, и страшное видение растворилось в малиновом свете торшера, который горел в спальне у Магды, но тревога, не та, давнишняя, ушедшая в прошлое навсегда, а сегодняшняя, реально существующая, с новой силой охватила Александра.
«Что делать? К кому взывать о помощи?..» Внимание лучших медицинских сил миллионного города было привлечено к Магде, но она, несмотря на удивительное свое мужество, день ото дня слабела и таяла на глазах, не теряя, однако, красоты и самообладания.
«Наверное, все-таки я умру», — сказала она вчера. «Неправда! — восстал Александр. — Умирать — так вместе». «Нет, — возразила она, — ты еще нужен Алексею».
Александру все же удалось рассеять мрачные предположения Магды. Удалось, как всегда. Он раздобыл новые чудодейственные препараты — они помогут одолеть болезнь! — и Магда вновь поверила в свое исцеление. В который раз подумал Александр о том, как мало нужно обреченному человеку для того, чтобы он верил в возможность продолжения жизни. Человеку всегда нужна хотя бы маленькая надежда. Он ее давал и как мог поддерживал силы Магды, но делать это становилось раз от раза труднее.
В ежечасной борьбе за жизнь Магды и в ее мучениях прошел еще почти целый год.
В начале лета, по обыкновению, в городе вновь появился Семен. На этот раз он остановился в гостинице. Дела у Семена пошли лучше: написал несколько удачных женских портретов, сделал эстампы. Все они были быстро распроданы, и Семен не нуждался в деньгах. Однако внешне он заметно сдал. Сказались врожденный порок сердца и ревматизм, расшатывающий центральную нервную систему. Семен стал чрезмерно раздражительным. Приходя к Александру поздно вечером, когда тот возвращался из больницы, куда теперь поместили Магду, Семен вел себя возбужденно, возмущаясь по поводу самых незначительных событий, происшедших с ним в течение дня. Пока он кипятился, рассказывая о всевозможных, на его взгляд, безобразиях, творившихся в гостинице, ресторане и на городском транспорте, Александр терпеливо молчал, считая все это мелочами, не стоящими внимания, и думал о своем. Потом Семен успокаивался и предавался воспоминаниям, касающимся, главным образом, его юности, годы которой проходили рядом с отцом.
— Нет, вы, Александр, послушайте. Приезжаю я как-то с Урала в Москву, стою на привокзальной площади и соображаю, у кого бы остановиться. Тогда я был молод и, все говорили, — красив. Потому, наверно, и относились ко мне благосклонно. Подошел к газетному стенду почитать, что пишет царь турецкий русскому царю. Рядом — доска объявлений: «Нужна няня», «Даю уроки французского языка», «Сдается комната студенту, улица Огарева…» Вот, думаю, это то, что мне надо. Записываю адрес, перехожу на Тверскую и не спеша поднимаюсь к телеграфу. Дверь мне открыла полная женщина лет пятидесяти. Ведет она меня по длинному коридору, и я попадаю в маленькую, заставленную вещами комнату. «Садитесь, пожалуйста, вы по объявлению?» — «Да». — «Вы студент?» — «Студент». — «А у вас московская прописка?» — «Московской нет», — С ужасом я вспоминаю о том, что у меня вообще нет никакой прописки. «Это хуже, и, откровенно говоря, я хотела бы девушку. Вы же сами понимаете: вы мужчина, я женщина. — И, опустив черные, чуть навыкате глаза, тихо добавила: — В одной комнате нам будет трудно».
На этом месте Александр прервал рассказ Семена. Ему надо было идти в кухню и приготовить на завтра что-нибудь диетическое для Магды. Семен поплелся вслед за Александром и, пока тот чистил рыбу, замачивал курагу и чернослив для компота, вновь вернулся к своим воспоминаниям.
— Так вот, я сказал этой позавчерашней красотке с глазами навыкате, что ей, конечно, лучше — девушку. Она моего юмора не поняла и порекомендовала зайти в соседний дом, к Моисею Яковлевичу. «Так и скажите: от Софьи Соломоновны». Хватит сдирать кожу с рыбы, — заметил Семен Александру. — Достаточно ограничиться чешуей. И потом, когда, наконец, освободится хотя бы одна конфорка? Мне пора заваривать валериановый корень. Мой доктор прописал принимать это пойло по полстакана трижды в день. Слушайте дальше. Пожилой человек в жилетке встретил меня так, как будто только меня и ждал. «Вы от Софочки? Проходите! Очень милая женщина… Вы не можете себе представить, какая она была лет тридцать назад». — «Нет, почему же? Могу себе представить: я — художник». — «Так вы художник?! И что же вы рисуете? Портреты или пейзажи? Ваша фамилия Каташовский?» Я подтвердил, пусть думает Каташовский! Главным было тогда договориться. «Вы одессит?» — спросил меня Моисей Яковлевич. — И я ответил: «Да, одессит». — «Так я знаю вашего папу, он торговал на Дерибасовской. И, если мне не изменяет память, он продавал пуговицы». — «Совершенно верно, — отвечаю я, — но, как насчет комнаты?» — «О чем вы говорите? Считайте, что вы уже живете!» — «Но, — замечаю я ему, — вы здесь не один?» — «Конечно, нет! Жена, дети, бабушка. Всего пять человек, вы будете шестой, кто вас заметит?» Однако он все-таки задумался: — «Конечно, вам это не очень удобно. — И вдруг выбросил вверх руку с вытянутым пальцем. Вот так, — показал Семен. — О! Я таки нашел вам великолепную комнату! Две сестры-красавицы! Я их знаю с шестнадцатого года. У них вам будет удобно…»
На плите освободилась одна конфорка, и Семен, сыпанув в эмалированную кружку сушеной валерианки, залил ее водой и поставил на огонь.
— Вы будете слушать? — с раздражением спросил он, желая хотя бы на время отвлечь Александра от его нелегких дум. — Собственно, истории этой почти конец. Сижу я у тех самых сестер в теплой просторной комнате, отвечаю на их дурацкие вопросы, затем вручаю десятку за койку. Тут же приходит мысль: почему все спят бесплатно, а я плачу деньги, которых у меня так мало? Но мою мысль прервала одна из сестер. Показав глазами на раскладушку, она сказала приглушенным голосом: «Молодой человек, вот здесь спит девушка, и я вас очень прошу… У нее чудесный жених. Вы меня понимаете?» Я дал клятву. Слушайте дальше, — сказал Семен, схватив ложку и размешивая настой, запузырившийся пышной пеной и едва не сбежавший.
— Слушаю, слушаю, — отозвался Александр, — только идемте ко мне, здесь все пропитано вашей валерьянкой.
— Для меня это бальзам, — возразил Семен. — Кстати, вдыхать испарения валерианки тоже полезно. Так вот, я дал клятву. А часов в двенадцать, когда я уже лежал в постели, пришла девица. Не зажигая света, она начала раздеваться, щелкая резинками и грациозно поворачиваясь на фоне окна. Силуэт был прекрасный. Мне стоило немалых усилий отвернуться и уткнуть нос в подушку. Однако я уснул, а утром, уходя из дома, предупредил сестер, что вернусь поздно. «Когда хотите!» — в голос ответили они. И что вы думаете? Ночью они мне не открыли, уведомив через дверь о том, что койку мою уже сдали. Я был взбешен, возмущен и поносил их последними словами. Как сейчас помню: иду по улице, а там ни души. Медленно падал крупный снег. Прошел мимо Большого театра, затем незаметно добрался до улицы Герцена, совсем позабыв о ночлеге, потому что думал о Сухуми, куда вскоре должен был поехать. На Арбатской площади часы показывали два ночи. Кругом пустынно. Только милиционер в будке да на углах люди в пыжиковых шапках. Светофор замер на желтом свете. С улицы Фрунзе с ярко светящими фарами выплыли две черные машины. Первая прошла совсем рядом, и я наяву вижу: на откидном сиденье, чуть наклонившись вперед, в голубоватой маршальской форме — Сталин. Он был без фуражки, и я успел разглядеть резко срезанный затылок; а венчик седых волос и почти выпавшие усы делали его лицо неимоверно старым и в то же время величественным. Прошло какое-то мгновение, и машины скрылись в темноте Арбата. Еще несколько минут я стоял оцепеневший… Однако и самому надо было куда-то ехать. Встреча с вождем — хорошее предзнаменование. Набрался я храбрости и позвонил одному известному писателю, бывшему другу отца. К телефону подошла домработница Настя и заспанным голосом сообщила, что все на даче и чтобы я приезжал скорей. В ту ночь мне здорово повезло… А что все-таки с Магдой? — неожиданно спросил Семен, уставившись на Александра буравчиками зрачков. — Надеюсь, это не безнадежно?
— Гомо сапиенс — звучит возвышенно! — воскликнул Леонидов. — Какой-то наш безвестный предшественник на панцире каменной черепахи изобразил звездную карту — именно таким видели предки небо тридцать пять тысячелетий до нас. Четыре тысячелетия известно употребление антисептиков и полтора тысячелетия — антибиотиков. Люди уже восемь тысяч лет применяют нефть и нефтепродукты. Столько же или больше — лодки и лыжи. Даже косметические салоны ведут свою родословную от египетской царицы Хатшепсут, которая жила во втором тысячелетии до нашей эры!
— Все это вполне возможно, включая царицу Хатшепсут, — согласился сидевший против Леонидова Володя Долин. — Однако мы живем сегодня и не можем решить, казалось бы, довольно простых проблем.
— Чем больше сегодня, — попытался сострить Леонидов, — тем больше проблем, не решенных вчера.
Они сидели на кухне: Леонидов, Долин и Лиза. Ожидался еще приход Семена, который только что возвратился в Москву. На сетчатом пластике стола стояли наскоро приготовленные Лизой холодные закуски.
Семен не заставил себя ждать. Он явился через полчаса после телефонного звонка и сразу предупредил, что заскочил буквально на минутку. Вид его был не столь блистательным, как в совсем недалеком прошлом, однако, по мнению Леонидова, «фасон он еще держал».
— Что там? — сразу спросил Леонидов. — Вы видели Магду?
— Я видел Александра, — ответил Семен, — после чего совсем не обязательно встречаться с Магдой, чтобы представить ее состояние.
— Что? Неужели так плохо?
Леонидов потянулся к пачке «Казбека», но изящная рука Лизы легла на его длинные, чуть узловатые пальцы.
— Зачем возвращаться к тому, от чего отказался? — спросила она. — Курение тебе категорически противопоказано.
— Но мне не противопоказана жизнь, сколько бы она ни продолжалась.
— Это так, — согласилась Лиза.
Леонидов нащупал папиросу и, не торопясь, размял ее.
— Консветуд эст альтера натура.
— Слишком мудрено, — сказала Лиза.
— Ничего мудреного: привычка — вторая натура, — пояснил Долин.
— Я лично считаю, что привыкнуть можно ко всему, кроме боли. — Семен встал, видимо, собираясь уходить. — Мне сказал Александр, что Магда просила нанести ей, как говорят французы, удар милосердия, то есть — кладущий конец всем мучениям. Но Александр объяснил Магде, что такого уговора у них не было. Притом он полон надежд на лучшее. То же самое он внушает Магде, подкрепляя свои слова бесконечными инъекциями, для которых добывает ампулы с необыкновенно редкими лекарствами, поит ее разными, только ему одному известными настоями. Советуется, конечно, с врачами и без конца бегает в клинику, где теперь Магда. Можно сказать, он там живет.
— Не травили бы вы душу, Семеон. Все это так ужасно… Я, например, по-прежнему не хочу всему этому верить.
— Александр тоже не хочет. Вы удивительно едины в своем желании. Александр делает все, что в его силах. По словам врачей, он продлил жизнь Магды уже минимум на год.
— Скорее всего, — предположила Лиза, — врачи говорят об этом, желая подбодрить Александра. Что им остается еще?
— Им бы полагалось лечить, — ответил на вопрос Лизы Семен.
— Наконец-то вы заговорили здраво! Сколько раз все мы доказывали вам, что каждый человек должен делать свое дело честно, с полной отдачей.
— По крайней мере, от моего дела не зависит жизнь людей! — возразил Семен.
— Как сказать. Вспомните хотя бы рассказ «Последний лист». Не вам, художнику, умалять значение духовной пищи.
— Насколько я помню, Маркс говорил: сначала накормить пищей такой, а потом уж духовной. Александр же за такой пищей для Магды бегает полдня, потом готовит и несет в больницу. При чем тут какие-то мои фиговые листы?
Леонидов явно взвинтился.
— Я говорю об отношении к нашему общему делу. Будет каждый относиться к своему труду со всей ответственностью, найдет свое решение и проблема хлеба насущного, и борьбы с болезнями века. В этом, насколько я понимаю, заинтересован каждый. Весь народ должен и решать вопрос своего пропитания и в конечном счете — здоровья. Не кто-то и где-то, там, в деревне, обязан приготовить тебе бутерброд с маслом, а ты сам должен позаботиться об этом.