— И напишу! — Но тут же улыбнулся: — Во всяком случае, попробую. А вы мне поможете?
Александр сказал, что Леонидов, конечно же, и без него справится с романом. Он и сейчас так думал. Каждому — свое, дай бог управиться со своими делами и заботами.
Дверь мягко откатилась, и в купе вошла проводница. Она принесла чай, поставила стаканы на стол у окна. Магда открыла глаза, посмотрела вверх на Александра.
— Я, кажется, крепко уснула. Который час?
Александр сказал, что Магда спала ровно два часа.
— Это безобразие. — Она сладко зевнула, затем резко поднялась. — Пора от всего этого отвыкать. Сколько дома работы, а через два дня — в училище. Все приходит к своему концу. Не люблю рассказывать сны, но ты бы знал, что мне сейчас снилось! А смысл такой, что никогда нам не было так хорошо. Все у нас ладится. Все, в общем-то, у нас есть. Еще и дачка будет у Белых камней. Какая там благодать… И Алешка растет умницей. И вот при всем этом снится же такая чушь, будто все это кто-то у нас отберет. Какие-то невероятные обстоятельства помешают нам. Словом, все время я просила кого-то, умоляла дать нам еще каких-нибудь два десятка лет. Чтобы ничего не менялось. В принципе. Конечно, Алешка за это время станет большим, и мы постареем. Но ничего не изменится в главном: будем мы. И еще все время возникала тревога о тебе. Ты совсем не бережешь себя. Без конца куришь, не отдыхаешь даже летом. Ведь прав Леонидов: надо дорожить каждым мигом жизни. Через двадцать-тридцать лет все это умчится в вихре, в том самом, который кружил вокруг, когда я спала. Кажется, я так ясно рассказала, — улыбнулась Магда, — что ничего не ясно даже себе самой.
— Сны — мерихлюндия. А уж если мы заговорили о бессмертии, то бессмертны, пожалуй, только искусство, литература. И еще — вечна жизнь, частицей которой мы являемся.
— Меня это не очень устраивает: мы частица — во времени. А что касается литературы, разве кто-нибудь напишет о нас?
— По-моему, уже пишут.
— Кто?
— Все те, кто пишет сейчас. Наше время, наши заботы, наши тревоги. Все едино. Так ведь? Ты меня спрашивала, о чем мы подолгу говорим с Леонидовым? Раскрою тайну — он тоже пишет роман. О нас.
— Любопытно! Что он может написать о нас, если мы сами ничего толком не знаем о себе? Тем более не знаем, что будет впереди.
— Пусть фантазирует. Мы — отправная точка.
— А о себе?
— Не обязательно о себе, важно — через себя. Пусть пишет, как видит. А что касается нас и каждого, то ведь и в самом деле мы частицы во времени. Не зря человечество придумало понятие и законы времени. Человек всю жизнь выверяет свое отношение к окружающему миру, а время напоминает о реальных возможностях, о несовершённом, задает темп, и хорошо, если мы готовы выдержать его. Евгений Семенович, по-моему, с этим справляется.
— Странный этот Леонидов. Он мечется. Нет у него покоя. И — непонятно: сам весь неустроенный, а рядом с ним необыкновенно уютно. Как старый английский шкаф. Хочется забраться с ногами в кресло против него и задремать. И ни о чем не думать. Он сам подумает о тебе. Интересно, приедет ли он к нам на Новый год, как обещал?
— Не думаю. Скорее всего ему будет не до нас. Такие люди запрограммированы. Вряд ли он возьмет и поедет в какую-то глушь просто так. Другое дело — за материалом, на завод.
— Он может, — возразила Магда. — В нем, по-моему, запрограммирован и просто человек… А чай, наверное, совсем остыл.
Магда придвинула к себе сумку и начала выкладывать на стол все, что они успели купить на дорогу.
Леонидов гнал свой «москвичок» в многорядном потоке машин, умело перестраиваясь и маневрируя между ними, чтобы успеть в телецентр к назначенному времени. Только что он побывал на заседании художественного совета киностудии и теперь терзался тем, что не поняли замысел его сценария. Ну как Горшковичу пришло на ум свести все к разбору конфликтной ситуации? Толмил об одном: чему учат отраженные в сценарии неполадки и компромиссы? Да ясно, чему они учат, суть не в них! Его, Леонидова, в данном случае не интересует, к каким именно последствиям эти компромиссы приведут, будут ли наказаны бюрократ-начальник и карьерист-подчиненный. Это бы выглядело обычно и просто. Насмотрелись уже предостаточно такого кино! Ему были важны психологические линии сюжета, внутреннее состояние героев в результате конфликта. И то, что удалось показать просто человеческие взаимоотношения после конфликта. Однако Горшкович не увидел этого. Или не пожелал…
Теперь не хотелось думать о личном. Леонидов знал, что Горшкович год назад сблизился с Фаней и, кажется, официально стал ее мужем. Во всяком случае, они обменяли квартиру и жили теперь в центре неподалеку от Театра сатиры. Фаня, несмотря на ее заурядные способности, стала сниматься в кино. Она даже в какой-то мере оказалась на виду, впервые за долгие годы.
Леонидов не желал ей зла, пусть растет и преуспевает. Лишь бы не трогала его и Ирину. Однако в последние дни она несколько раз звонила по телефону и просила вернуть ей дочь. И это после двух лет полной неосведомленности о жизни Ирины! Ей просто было не до того, когда она жила неустроенная, с единственной мыслью: либо вернуть Леонидова, либо при первой возможности выйти замуж. И вот теперь она, кажется, достигла одной из этих целей. Теперь в ее голосе впервые почувствовалась уверенность и апломб. В последнем телефонном разговоре она даже пригрозила судом. «Имей в виду, — сказала она, — права матери на ребенка всегда предпочтительнее!» Разумеется, Фаня говорила под диктовку Горшковича, но что из того? Удар был направлен в самое сердце Леонидова, потому что в его теперешних годах на любви к Ирине замкнулась вся жизнь. А что, если Фаня и впрямь подаст заявление в суд? Побороться, конечно, можно: она в течение двух с лишним лет не интересовалась дочерью. И еще не известно, сможет ли справиться с воспитанием ее. К тому же голос Ирины в такой ситуации мог стать решающим. Расчет был в другом, и он тоже продиктован Горшковичем: Леонидову, заслуженному артисту республики, человеку с именем, вряд ли есть смысл ввязываться в судебную историю. Это могло бы скомпрометировать его и лишить возможности свободно заниматься творческим трудом. А впрочем, что думать и надумывать? Гром не грянул, а если грянет, перенесем и это!
Справа обрисовывались контуры Белорусского вокзала, значит, нужно рулить правее и там, переулками, выбираться к Большекаменному мосту. До Шаболовки и рукой подать! Но как воспримут его затеи телевизионщики? Уж не повезет — так три раза. Не лучше ли бросить все и действительно вплотную сесть за роман?..
Леонидов подъехал к телецентру, остановил машину, сдал немного назад, но мотора не выключал. Далекий день у Белых камней словно приблизился, и живо вспомнилось все, что окружало тогда — вплоть до голубовато-стального, цвета воды, до клубящихся причудливых облаков и дурманящего запаха прибрежных трав. Он, этот памятный день, был, конечно, отравлен и легкомысленным поступком Фани, и не самым благоразумным ответом на него: совсем не обязательно было ехать к Белым камням вместе с девушкой, которую звали, кажется, Людой…
Леонидов повернул ключ зажигания, машинально засунул его в карман брюк и пошел к дверям студии. Миновал вестибюль, затем коридор и скоро оказался в кругу знакомых актеров. Среди них была и Лиза. Все они приветливо улыбались, высказывали сожаление, что Леонидов так долго медлил и не присоединился раньше к коллективу, создавшему цикл популярных юмористических передач. Как позже понял Леонидов, он сразу же повел себя неосмотрительно. Двумя-тремя фразами дал понять, что «популярные» передачи уже давно не соответствуют этому определению, их просто никто не смотрит, очень было бы не худо, чтобы телевизионный театр миниатюр смотрели и молодые. Леонидов предложил оригинальное режиссерское решение, вызвался даже набросать примерный сценарий очередной передачи. В ответ же увидел потупленные взоры или безразлично застывшие лица. Никто не поддержал разговора, а иные начали демонстративно собираться, явно давая понять, что разговаривать тут не о чем и пора домой. Лиза помедлила со сборами, но, в конце концов, тоже взяла свою сумочку, накинула плащ и ушла вместе со всеми.
— В таком случае, — обратился Леонидов к режиссеру, — ваши передачи обречены. Не может быть полуюмора или полусатиры! Все должно быть интересным, правдивым и неожиданным, как сама жизнь!
Речь его осталась без ответа. Садясь в машину, Леонидов, конечно же, подумал о том, что неудачно начавшийся день должен прийти к своему логическому концу. Он резко давнул педаль, и машина взревела, как рассерженный зверь. «Выручай, старушка», — обратился он мысленно к ней. Но Лиза! Как она могла присоединиться ко всей этой компании? Ушла даже не попрощавшись.
Лиза позвонила у двери ровно в восемь вечера.
— Я на минутку, — сказала она, повесив на крючок косынку и кожаную вишневую куртку.
Она вошла в комнату, оглядела хорошо знакомые ей стены, фотографии на них, афиши.
— Давно не была у тебя, а здесь все так же.
— Что может измениться, пока хозяин жив и здоров?
— Удивительно, как тебе удается поддерживать весь этот домашний уют? Все на своих местах, кругом чистота. Приходишь к тебе и отдыхаешь.
— Отдыхать некогда. Кстати, через полчаса я должен уехать, и нам надо успеть поговорить.
— Всегда торопишься. Ну, что ж, — независимо произнесла Лиза, — говори, я слушаю тебя.
Она закурила.
— Опять куришь взахлеб! — заметил Леонидов, присаживаясь в кресло против Лизы.
— Какая разница? Скажи прямо: ты любишь меня? Наши отношения настолько затянулись и запутались, что никто не знает, кто я тебе.
— Лишь бы ты знала сама.
— Нет, ты все же ответь!
— Эх, друг Лиза, горе в любви и искусстве тому, кто говорит все. С этим утверждением великого романиста я вполне согласен. Давай не будем выяснять отношений. В том числе и по поводу встречи на телевидении. Сейчас мне нужен твой совет. Ты помнишь, конечно, Горшковича, который работал когда-то у нас в Росконцерте?
Лиза утвердительно кивнула.
— Ты помнишь, что он сменил меня на посту художественного руководителя, когда я решил заняться исключительно одной драматургией? Он был неважным замом, а став худруком, вообще пустил под откос все, чего достигли мы. Помнится, однажды он совсем было завалил программу к открытию эстрадного сезона в «Эрмитаже». И тогда спасать эту программу пригласили меня. Кстати, на одной из репетиций мы и встретились с тобой впервые. Ты была начинающей актрисой, притом неплохой. Теперь-то ты в фаворе! Словом, раскрошил я тогда этого Горшковича, отменил его дурацкие режиссерские штучки, изрядно погонял актеров, изменил текст. Вначале все они были недовольны, а после премьеры так же дружно радовались успеху. Но времена меняются, и сегодня уже Горшкович высек меня, как мальчишку, не оставив камня на камне от моего сценария. Одновременно звонит Фаина. Она, видите ли, требует вернуть ей дочь. И это после двух с половиной лет полного забвения материнских чувств! Ну, вот и все, — посмотрев на непроницаемое лицо Лизы, закончил Леонидов. — Что ты скажешь на это?
Лиза молчала.
— И еще! Сегодня я в твоем присутствии в дым разругался с исполнителями и режиссером театра телевизионных миниатюр. Вам, видите ли, удобнее строить передачи так, как вы к этому привыкли! А за этим «удобнее» кроется нежелание тратить время на дополнительные репетиции и разучивание новых текстов. Плюс робость перед острыми миниатюрами. Это хлопотнее, чем теперешняя голубиная воркотня.
— По-моему, Женечка, ты часто бываешь несдержан. Каждый способен причинить неприятности другому, но, когда удается не делать этого, потом не наступит душевный дискомфорт, и ты останешься довольным самим собой. Тебя, конечно, любят, но, учти, не все.
— Я не красная девица, чтобы вздыхать о безответной любви. Притом можно не любить, но не причинять зла. Его и без этого полно на каждом шагу. Ну, а что ты скажешь еще? О моей несдержанности я знаю сам. Учу других самообладанию и вообще жить проще, легче, веселее, но — увы!.. Не все от меня зависит, хотя повторяю: убежден, что радость — скорее мудрость, но не глупость.
— Вот-вот, а что касается Фани, я не думаю о серьезности ее намерений. Впрочем, я могла бы с ней поговорить. У нас вполне приятельские отношения…
— Нет уж, пожалуйста, без адвокатов! Лучше поговори с Горшковичем, для его же пользы. У тебя, по-моему, и с ним приятельские отношения. Пусть имеет в виду, что при подобном хамстве и ноги моей не будет на студии! Я веду речь о другой любви, любви к делу. Им нужны тишь, гладь да божья благодать и для зрителя и для себя. А я хочу, чтобы зритель думал, радовался и страдал точно так, как радуются и страдают мои герои. У меня хватит сил противостоять нивелировке и благодушию.