— Что слышно, Дима?
— Товарищ командир, похоже, что попали в приповерхностный звуковой канал! — радостно сообщил мичман. — Такая плотность звуков… Помните, как весной?
…Нынешней весной, еще в самом начале похода, случился вот какой казус. Едва ушли с перископной глубины, как в наушниках среди подводных шумов и потресков — Голицын ушам своим не поверил! — прорезался голос Мирей Матье:
«…Танго, паризер танго!..»
Ему показалось, что он нездоров, вызвал старшину 1-й статьи Сердюка. Но и Сердюк явственно слышал:
«…Майн херц, майн танго!»
Пришел начальник радиотехнической службы лейтенант Феодориди, затем командир лодки. И они тоже обескураженно сдвигали наушники на виски — Мирей Матье! Корабельная трансляция молчала, молчали все лодочные магнитофоны — случайного соединения с гидроакустическим трактом быть не могло. Замполит даже открыл чемоданчик с проигрывателем пластинок: может, он наводит тень на плетень. Но электрофон молчал, да и пластинки такой у зама не было.
Ломали головы, выдвигали идеи одна фантастичнее другой: от электронной несовместимости приборов до свехдлинноволнового радиомоста, который возник между Эйфелевой башней и лодочным шумопеленгатором из-за ионосферных бурь или по вине неизвестных науке эфирных аномалий.
Штурман достал карту меньшего масштаба, что-то вымерил на ней и доложил Абатурову свою версию:
— Товарищ командир, в ста десяти милях по курсу Т-ские острова. На них расположены всемирно известные курорты. Там для аквалангистов через подводные динамики прокручивают эстрадную музыку, чтоб веселей плавать было. В «Вокруг света» читал. Надо бы гидрологию проверить. Возможно, Мирей Матье идет по ПЗК.[8]
Так потом и оказалось. Бывают такие слои в океане, которые не хуже кораблей распространяют звуки, даже не очень громкие, на тысячи миль. Именно в такой звуковой канал и вторглись гидрофоны подлодки…
Абатуров присел рядом на разножку и надел пару свободных наушников. Связист по образованию, он нередко заглядывал в рубку гидроакустиков «послушать шумы моря на сон грядущий».
Голицын охотно подвинулся, вжимаясь плечом в теплую переборку. Дурное тепло шло снизу из-под настила от свежезаряженных и изнывающих от скопленной энергии аккумуляторов. С появлением Абатурова — широкого, жаркого — в фанерной выгородке под бортовым сводом стало еще душнее. Но Дмитрий рад был столь почетному соседству.
Они слушали океан, как слушают симфонию, забыв на время о шумах противолодочных кораблей. Да здесь их и быть не могло. Где-то далеко-далеко постанывали сонары[9] рыбаков да гудел, вгрызаясь в шельф, бур нефтяной платформы. В остальном ничто не нарушало величественную какофонию Дна мира. Как знать, может быть, именно нынешний подводный звуковой канал связал все океаны планеты, может быть, только сегодня им удалось услышать голос всего гидрокосмоса, слитый из шума прибоя на скалах и шороха водорослевых лесов, гула подводных вулканов и стеклянного звона, с каким морские попугаи обкусывают кораллы, хорища рыб и грохота разламывающихся айсбергов, скрипов потопленных кораблей и воя песчаных метелей, наконец, из этих странных, может быть, вовсе никем еще не слышанных сигналов из глубин…
— Товарищ командир, через семь минут взойдет луна, — сообщил динамик голосом штурмана.
— Добро, — откликнулся Абатуров, — не препятствовать.
Голицын мог поклясться, что услышал, как всходит луна. Желтый бугристый шар выплыл из-за покатого морского горизонта, и вся океанская мантия планеты встрепенулась, взволновалась, чуть вспучилась навстречу ночному светилу. С новой силой заструились по подводным желобам и каньонам токи мощных течений, с новой силой пали с уступов океанского ложа подводные водопады, и моря полились из чаши в чашу. И встали из бездны исполинские волны, и прокатились по всей водяной толще, вздымая соленые отстой пучин, мешая слои тепла и холода. Повинуясь полету мертвого шара, всколыхнулась и пошла вверх планктонная кисея жизни, а за ней ринулись из глубин стаи мальков, рыбешек, рыб, рыбин, косяки кальмаров и прочей живности.
Голицын услышал, как волшебный звуковой канал «поплыл», планктонная завеса заволокла его, словно марево ясную даль. Зато появились новые звуки — тусклое гудение, будто луна и в самом деле тянула за собой шумовой шлейф…
Абатуров снял наушники и растер затекшие уши. В коридорчике отсека сновал народ: новая смена готовилась на вахту. Голицын почувствовал на себе взгляд. Скосил глаза и увидел Белохатко. Всего лишь секунду разглядывал боцман Голицына и Абатурова, но Дмитрий понял: боцман ревнует его к командиру.
По обычаю, заведенному на всех подводных лодках, койка старшины команды акустиков устраивается поближе к боевому посту. Голицын разместил свой тюфяк на ящиках с запчастями в узком промежутке между кабинкой офицерского умывальника и переборкой рубки гидроакустиков. Ноги лежащего мичмана выходят против двери командирской каюты. За этой простецкой деревянной задвижкой живет могущественный и загадочный для Голицына человек — командир подводной лодки капитан 3-го ранга Абатуров. Он довольно молод и весел, и Дмитрий никак не возьмет себе в толк, как вообще можно радоваться жизни, взвалив на плечи такой груз забот и опасностей, такую ответственность, такой риск… Иногда в часы злой бессонницы приходят странные мысли: вдруг покажется, что лодка так далеко заплыла от родных берегов, так глубоко затерялась в океанских недрах, что уже никогда не найдет пути домой, что все они так и будут теперь вечно жить в своих отсеках и выгородках и вместо солнца до конца дней будут светить им плафоны. Но тут разгонят стылую тишь тяжелые шаги в коридорчике, отъедет в сторону каютная дверца, и Голицын увидит из своей «шхеры» широкую спину человека, который один знает час возвращения и который всенепременно найдет дорогу домой — по звездам ли, радиомаякам или птичьему чутью. Но найдет! И от этой радостной мысли в голицынской груди поднималась волна благодарности, почти обожания…
Если дверь каюты оставалась неприкрытой, мичман становился невольным свидетелем таинственной жизни командира. Он не видел самого Абатурова, он видел только погрудную его тень на пологе постели. Тень читала, листала страницы, писала, посасывала пустую трубку, надолго застывала, опершись на тени рук. Когда в отсеке после зарядки аккумуляторных батарей становилось жарко, тень командира обмахивалась тенью веера. Голицын знал, что этот роскошный веер из черного дерева подарила Абатурову та женщина, чьи фотографии лежат у него под стеклом на столике. Над этим столиком висит гидроакустический прибор для измерения скорости звука в воде. Абатуров по старой привычке сам определял тип гидрологии. Но однажды попросил это сделать Голицына. Вот тогда-то Дмитрий и увидел ту женщину. Сначала ему показалось, что под стеклом лежит открытка киноактрисы: миловидная брюнетка прятала красиво расширенные глаза в тени полей изящной шляпы. Но рядом лежали еще два снимка, где Абатуров в белой тужурке с погонами капитан-лейтенанта придерживал незнакомку за локоть, обтянутый ажурной перчаткой, а потом — где-то на взморье — по пояс в воде, застегивал ей ремни акваланга.
Командир не был женат, и кто эта женщина, неведомо было никому. Она никогда не встречала Абатурова на пирсе и ни разу не провожала в море.
Из всех лодочных мичманов наиболее близки к командиру корабля двое: боцман и старшина команды гидроакустиков. Если боцман на рулях глубины — это мозжечок субмарины, направляющий ее подводный полет, то гидроакустик — ее слух и зрение, слитые воедино. При обычном подводном плавании на первом плане — боцман, кормчий глубины, при выходе в торпедную атаку — акустик, главный наводчик на цель. Голицын всерьез задумался об этом первенстве, когда прочитал в глазах Белохатко неприязнь, смешанную с почти детской обидой: командир-де не сидит с ним в центральном посту, не величает Андреем Ивановичем, не ведет между делом разговоры за жизнь, а просиживает в клетушке с «глухарями» лучшие вахты и вообще возится с этим беломанжетником как с дитем, как с писаной торбой…
Теперь понятно было, почему в мичманской кают-компании, в этой боцманской вотчине, день ото дня сгущался для Голицына неуют и холодок. А тут за обедом Дмитрий обнаружил в стопке вина кусочек рвотного камня, коим электрики определяют в аккумуляторах примеси сурьмы. Старшина команды электриков мичман Лишний, верный партнер боцмана в домино, предвкушая потеху, исподтишка следил за реакцией Князя. Голицын заставил себя проглотить испорченное вино и сделал вид, что ничего не случилось, а про себя решил столоваться отныне в первом отсеке на одном баке с матросами-гидроакустиками.
После достопамятного заседания комитета ВЛКСМ лейтенант Феодориди и мичман Голицын потянулись друг к другу. К тому же выяснилось, что оба они родились в одном году да еще под одним зодиачным знаком — Стрельцом, что оба любят Булгакова и Маркеса, Яка Йоалу и Людмилу Сенчину, а эстрадная манера Валерия Леонтьева обоим глубоко противна. Они сошлись и как специалисты: если Голицын был силен в теории радиодела, то Феодориди прекрасно разбирался в тактике радиоэлектронной войны. Единственное, что их разъединяло, так это то, что звездочки на погонах Феодориди располагались горизонтально, а у Голицына точно такие же звездочки — вертикально: одна над другой. Дмитрий, несмотря на все старания друга-начальника сгладить служебную грань, никогда о ней не забывал, при посторонних сразу же переходил с Феодориди на «вы», и, кто знает, может быть, эта предупредительность втайне льстила южанину и по-своему упрочала их приязнь. Во всяком случае, Феодориди сумел ввести Голицына в офицерскую кают-компанию, присутствие в которой матроса, старшины, мичмана, как известно, оговаривается всякий раз у старшего помощника командира. Дело пошло так, что лейтенанту Феодориди вскоре уже не надо было испрашивать разрешения у капитан-лейтенанта Богуна, чтобы пригласить мичмана Голицына в кают-компанию посмотреть фильм или сыграть партию в кости. Институтский ромбик на кителе Дмитрия как бы ставил его в один ряд с офицерами, так что его визиты в длинную тесную выгородку под левым сводом второго отсека стали чем-то самим собой разумеющимся.
Почти все лодочные офицеры, кроме командира, старпома и механика, были отчаянно молоды, и Голицыну нравилось их шумное веселое сообщество, нравились их азартные споры, долетавшие порой до гидроакустической рубки; нравились их шутки и взаимные розыгрыши. Нравилось, что инженер-механик Мартопляс, обязанный офицерским собранием не употреблять крепких словечек, изъяснялся теперь на манер тургеневских барышень: «Ах вы гадкий юноша, — журил он верзилу трюмного, — опять скрутили вентиль?! Фу, уйди, постылый!»
Нравилось, что капитан-лейтенант Богун, проспорив Феодориди пари «на американку», честно выполнял наложенное на него заклятие — говорить в кают-компании только в рифму, только стихами (служебные совещания и партсобрания не в счет). И теперь, прежде чем спросить за столом какой-нибудь пустяк, Богун должен был изрядно поморщить лоб: «Голубь милый, подай мне джем из сливы!», «Вон там за бутылкой лежит моя вилка!», «Вестовой, не забудь положить мосол мозговой!»
Однажды Феодориди, застав в рубке Голицына одного, повел такую речь:
— Слушай, Дима, а почему бы тебе не стать офицером?! «Верхнее» образование у тебя уже есть… Досдашь экстерном за ВВМУЗ,[10] присвоят тебе «лейтенанта»… Придешь на лодку не «группманом»,[11] а сразу командиром бэчэ, начальником службы. Еще послужишь — глядишь, «помоха». Помощником в «автономку» сходишь, вернешься старпомом. А там на Классы и в тридцать два командир большой подводной лодки капитан третьего ранга Голицын!
Дмитрий на минуту представил себе, как обладатель такого блестящего титула появляется в сухопутной Москве в квартире Ксении… Разумеется, это звучит ничуть не хуже, чем «водитель лунохода». А пожалуй, даже и лучше… Голицын тут же отогнал тщеславные мысли, как совершенно мальчишеские. Но слова лейтенанта не упали в песок. По ночам, наблюдая из своей спальной «шхеры» беспокойную тень Абатурова в приоткрытой каюте, Дмитрий все чаще пытался подыскать такую московскую профессию, которая могла бы затмить ореол этих обжигающих слов — «командир подводной лодки». Искал и не находил…
Он прекрасно понимал, какая пропасть лежит между ним, «мичманом-любителем», как зовет его Белохатко, и подводником-профессионалом, командиром сложнейшего корабля; сколько дерзостной решимости надо ощутить в себе, чтобы сказать: «Это мое! Это на всю жизнь!»
Но ведь если представить себе эту цель как горную вершину, то ведь он не из низины на нее взирает; пусть невысоко, но все же поднялся Голицын на некий выступ, на первый карниз; ведь вступил он уже на этот головоломнейший путь. Надо, как альпинисты, промерить стенку глазами, наметить опорные точки, рассчитать силы, крючья, метры… И пошел!
«Мы рубим ступени! Ни шагу назад!»
В последний день осени подводная лодка вошла в один из тех районов, что разделяют среди моряков печальную славу Бермудского треугольника. Суеверный и падкий до всяких таинственных историй механик помянул Бермуды за вечерним чаем, и командир против обыкновения не только его не высмеял, но и предупредил всех офицеров, а затем по трансляции весь экипаж о том, что лодка входит в зону сильных вихревых течений и потому на боевых постах необходимо удвоить бдительность. Вскоре и в самом деле стало происходить необычное. Лодку затрясло, будто она съехала на булыгу. Стрелки отсечных глубиномеров, всегда тихие и плавные, вдруг задергались, запрыгали. На пост горизонтальных рулей вне смены был вызван боцман, но в его опытных руках субмарина плохо держала глубину: то проваливалась метров на десять, то выскакивала под перископ, то дифферентовалась на корму, то стремительно клонилась на нос. Сквозь сталь прочного корпуса невооруженным ухом было слышно, как клокотала за бортами вода, булькала, журчала, будто лодка попала в кипящий котел. Время от времени снаружи что-то било по надстройкам, и стонущие звуки этих непонятных ударов разносились по притихшим отсекам.
Как ни менял Голицын диапазоны частот, в наушниках стоял сплошной рев подводного шторма. Потом вдруг развертка помигала-помигала и начисто исчезла с экрана индикатора. Стоявший за спиной Голицына лейтенант Феодориди тихо выругался по-гречески. Из центрального поста перебрался к ним Абатуров и возглавил консилиум. Сошлись в одном: неисправность надо искать за бортом, в акустических антеннах.
Дождались темноты. Всплыли.
— Ну что, Дим Белое Ухо, — сжал Голицыну плечо командир. — Надевай турецкие шаровары и — «вперед и с песней!» А Андрей Иваныч тебя подстрахует. Надстройка — его хозяйство.
«Турецкие шаровары» — комбинезоны химкомплекта — Голицын и Белохатко натягивали в боевой рубке. Качка наваливала их друг на друга, на стволы перископов, но Дмитрий все же изловчился и перед тем, как всунуть руки в прорезиненные рукава, демонстративно поправил манжеты. Боцман криво усмехнулся.
Они выбрались на мостик и запьянели от солоноватого озона. Полная луна всплывала из океана в частоколе беззвучных молний.
Как ни странно, но подводная свистопляска давала себя знать на поверхности лишь короткой хаотичной волной. Острые всплески не помешали мичманам перебежать по мокрой палубе к носу. Боцман быстро отдраил лаз в акустическую выгородку, и Голицын спустился туда, где совсем недавно нежился в ночной «купальне». Теперь здесь звучно хлюпала и плескалась холодная чернь. Шальная волна накрыла нос, и в выгородку обрушилась дюжина водопадов, толстые струи хлестнули по обтянутой резиной спине. Дмитрий взял у Белохатко фонарь и полез, цепляясь за сплетения бимсов, вниз, поближе к антенной решетке. Для этого пришлось окунуться по грудь, стылая вода плотно обжала живот и ноги. Она была очень неспокойна, эта вода, и все норовила подняться, затопить выгородку до самого верха. Вот она предательски отступила, обхватив ноги всего лишь по колени, и вдруг резким прыжком метнулась вверх, поглотила с головой, обожгла едким рассолом рот, глаза, свежебритые щеки… И сразу подумалось, как в войну вот так же кто-то забирался в цистерны, в забортные выгородки, зная, что в случае тревоги уйдет под воду в железном саване…
— Ну как там? — крикнул Белохатко сверху, с сухого насеста.
— Антенна вроде в порядке… Посмотрю кабельный ввод.
Голицын поднялся к боцману и посветил аккумуляторным фонарем под палубу носовой надстройки. Толстый пук кабелей, прикрытый коробчатым кожухом, уходил в теснину меж легким корпусом и стальной крышей отсека. В полуметре от сальников кусок кожуха, сломанный штормом, пилой ерзал по оголившимся жилам верхнего кабеля. Голицын даже обрадовался, что причина неполадки открылась так легко и просто. Надо было лишь добраться до перелома и оторвать край кожуха.
Обдирая комбинезон о железо, Дмитрий протиснулся в подпалубную щель. Чтобы отогнуть обломок, пришлось приподнять извив трубопровода и подпереть его гаечным ключом. Просунув руки между трубой и обломком, Голицын соединял порванные жилы почти на ощупь, потому что фонарь съехал от качки в сторону и луч вперился в баллоны ВВД.[12] И в ту минуту, когда Дмитрий попытался поправить свет, ключ-подпорка вылетел со звоном, и трубопровод, словно капканная защелка, придавил обе руки. Запонка на левом запястье пребольно впилась в кожу, а правую кисть прижало так, что пальцы бессильно скрючились.
— О ч-черт! — взвыл Голицын и попробовал вырваться. Но западня держала крепко. А тут еще нос лодки вдруг резко просел, и в следующий миг в подпалубную шхеру ворвалась вода, затопила, сдавила так, что заныло в ушах, как при глубоком нырке. Дмитрий не успел набрать воздуху и теперь, с ужасом чувствуя, что вот-вот разожмет зубы и втянет удушающую воду, рванулся назад, не жалея рук, но так и остался распластанным на железе. Нос подлодки зарылся, должно быть, в высокую волну и томительно, не спеша вынырнул наконец.
— …Жив?!
Голицын едва расслышал сквозь залитые уши голос боцмана:
— Чего затих?!
— Порядок… Нормально… — отплевывался Дмитрий, все еще надеясь обойтись без помощи Белохатко.