То было время, когда они постепенно узнавали один другого, рассказывая о своей жизни и засыпая друг друга вопросами.
— Ты чувствовал себя одиноким?
— Мне недоставало тебя, Виола.
— Но ты чувствовал себя так, словно ты один в целом свете?
— Нет.
— Почему же?
— Я всегда был занят делом и не избегал людей. Я собирал плоды, подрезал деревья, изучал с аббатом философию, сражался с пиратами. Разве остальные живут иначе?
— Ты один такой, и поэтому я тебя люблю.
Но Козимо еще не понял толком, что Виола в нем приемлет и что отвергает. Иной раз достаточно было пустяка, одного его слова или замечания, чтобы вызвать неудержимый гнев маркизы.
К примеру, он говорил:
— С Лесным Джаном я читал романы, с кавалер-адвокатом составлял планы оросительных работ…
— А со мной?..
— С тобой я предаюсь любви. Как прежде собирал плоды, подрезал деревья…
Она молчала, застыв в неподвижности. Козимо тотчас замечал, что она разгневана: глаза ее внезапно становились холодными как лед…
— Что с тобой, Виола? Что я такого сказал?
Но она смотрела перед собой с каменным лицом и, казалось, не видела и не слышала его, словно уже была далеко, за тысячу миль от Козимо.
— Виола, Виола, что с тобой, послушай?
Виола вставала и легко, без всякой помощи, спускалась с дерева.
Козимо еще не догадывался, что ее оскорбило, еще не успевал об этом подумать, а может быть, и вообще не хотел думать — с чистой душой легче доказывать свою невиновность.
— Ты меня не так поняла, Виола, подожди… Он спускался за ней на самую нижнюю ветку.
— Виола, не уходи, не надо, Виола.
Она что-то говорила, но не ему, а коню, потом, отвязав его, вскакивала в седло и мчалась прочь. Козимо приходил в отчаянье, прыгал с дерева на дерево.
— Виола, нет-нет! Ответь мне, Виола! Но она уже уносилась вдаль. Козимо гнался за ней по ветвям.
— Умоляю тебя, Виола, я люблю тебя, Виола. — Но ее уже не было видно. Он бесстрашно прыгал по тонким веточкам. — Виола! Виола!
Уверенный, что потерял ее, Козимо не в силах был сдержать рыдания, но вдруг она проносилась вскачь мимо дерева, не удостоив Козимо даже взглядом.
— Смотри, смотри, Виола, как я страдаю! — И он начинал колотиться о ствол головой, которая, по правде говоря, была у него довольно крепкая.
Но она уносилась вдаль.
Козимо ждал, пока она вновь промчится, лавируя между деревьями.
— Виола! Я в отчаянии! — И он бросался с ветки, повисал вниз головой над землей, крепко цепляясь ногами за сук и осыпая лицо и голову градом ударов. Или же он начинал крушить ветки, и развесистый вяз в несколько минут становился голым и безлистым, словно после сильного града.
Однако ни разу он не грозил покончить самоубийством, больше того, вообще ничем не грозил, ибо домогаться чего-либо, играя на чувствах возлюбленной, было не в его правилах. Все, что он собирался сделать, он непременно делал и, уже творя свои безумства, но никак не прежде, объявлял о них.
В какой-то миг гнев донны Виолы утихал столь же неожиданно, как вспыхивал. Из всех безумств Козимо, казалось ничуть ее не трогавших, какое-нибудь одно внезапно пробуждало в ней жалость и любовь.
— Нет-нет, Козимо, дорогой, подожди!
Она спрыгивала с коня, бежала к дереву и взбиралась по стволу, а сверху его крепкие руки уже тянулись, чтобы подхватить любимую.
И снова любовь их вспыхивала столь же неистово, как недавняя ссора. Собственно, и ссора была проявлением любви, но Козимо этого не понимал.
— Почему ты заставляешь меня страдать?
— Потому что я люблю тебя. Теперь уже он начинал негодовать:
— Нет, ты меня не любишь! Кто любит, хочет счастья, а не страдания.
— Кто любит, хочет только любви, даже ценой страдания.
— Значит, ты нарочно заставляешь меня страдать.
— Да, чтобы убедиться, любишь ли ты меня! Тут уж философия барона не могла ему помочь.
— Страдание есть противное природе состояние души!
— Любовь — это все.
— Но со страданием нужно бороться.
— Любовь ничего не отвергает.
— Нет-нет, с этим я никогда не примирюсь.
— Еще как примиришься! Ведь ты любишь и страдаешь.
Порой Козимо вдруг овладевали порывы пьянящей неудержимой радости, такие же бурные, как и приступы отчаяния. Иногда ощущение счастья было столь сильно, что он непременно должен был оставить на время возлюбленную, чтобы, прыгая по ветвям, громогласно прославить достоинства своей дамы:
— Yo quiero the most wonderful puellam de todo el mundo![55]
Бездельники и старые моряки, сидевшие на скамейках Омброзы, уже привыкли к его внезапным появлениям. Вот он вынырнул из рощи и, прыгая с дуба на дуб, декламирует: