— Надо здороваться не только со мной, но и с Пэнкоком.
— Здравствуйте, товарыч Пэнкок! — с насмешливой улыбкой произнес Роптын, а за ним и остальные.
— Здравствуйте, — серьезно ответил Пэнкок.
Драбкин, облаченный в дорожные меховые штаны с низким поясом, в который был продет тщательно свитый из оленьих жил шнурок, последний раз перед дорогой проверял снаряжение. Перед ним громоздились плитки прессованного чая, кулечки с мукой и сахаром, патроны, спички… В тамбуре стоял мешок с замороженными пельменями, которые под руководством Драбкина, приготовила Наргинау.
— Ну, я, пожалуй, готов, — тяжело дыша, сообщил Драбкин. — Мы еще берем целый кымгыт собачьего корма. Так что еды на первое время хватит и нам, и собакам.
— Сеня, — сказал Сорокин. В горле стоял комок. — Ты береги себя, не зарывайся. Каляч человек не очень надежный, близкий к Омрылькоту…
— Дорогой мой, Петь, — улыбнулся Драбкин. — Где наша не пропадала! Для меня в этом путешествии главное — собаки, а у Каляча они лучшие! Я этого типа раскусил давно, так что можешь не беспокоиться!
На столе среди других предметов лежал револьвер. Драбкин взял его, повертел.
— Петь, ты тут остаешься безо всякого оружия, возьми мой наган.
— Нет, — наотрез отказался Сорокин. — Тебе он будет нужнее. Я на охоту буду брать у Пэнкока его винчестер.
Драбкин подержал в руке наган, словно взвешивая:
— Верно, для охоты это ружьецо, как его называют местные жители, не годится… Ну, добро, поеду вооруженный до зубов. У меня ведь еще винтовка.
— Винтовка может отказать, а по дороге всякое может случиться — медведь нападет, волки…
Провожали Драбкина всем селением. Собаки повизгивали, коротко лаяли. Люди тихонько переговаривались.
Драбкин в толстых меховых штанах, в добротной кухлянке с белым нагрудником, в полосатой камлейке из матрасной ткани, в оленьих рукавицах выглядел настоящим луораветланом. Он попрощался с Наргинау в тамбуре, крепко ее поцеловал и сказал, что по возвращении они поженятся по новому закону, запишутся в родовом Совете. Сейчас Наргинау стояла чуть поодаль ото всех остальных и неотрывно смотрела на Драбкина, который время от времени тоже поглядывал в ее сторону.
Подошли Млеткын, Омрылькот, Кмоль…
— Давно не ездили так далеко, — заметил Омрылькот. — Когда торговала русская ярмарка на Колыме, через Улак проезжало много нарт. Иные шли даже с Анадыря.
Каляч заканчивал последние приготовления: лоскутком медвежьей шерсти наносил на полозья тонкий слой льда. Ему помогли поставить нарту на полозья. Поверх хорошо увязанного груза лежали две небольшие оленьи шкуры — дорожные сидения. Место Драбкина было позади каюра.
— Готово, — сказал Каляч.
— Ну, желаю успеха. — Сорокин обнял милиционера, едва сумев обхватить его, потолстевшего от меховой одежды.
Все с интересом смотрели на обряд прощания тангитанов. Потом Драбкин обошел всех и каждому дал подержать голую, без рукавицы, руку. При этом он потряхивал ею и говорил:
— До свидания, до свидания… Тэгрын по привычке переводил:
— Это он говорит — увидимся, когда вернемся.
— А как же еще! — воскликнул Млеткын. — Верно, увидимся!
Наконец Драбкин уселся на нарту. Каляч взялся за дугу, крикнул на собак, и упряжка медленно двинулась, сворачивая к морскому берегу.
Сорокин стоял вместе со всеми: никто не махал руками, никто не кричал на прощание. И он тоже молча смотрел вслед нарте, которая постепенно растворялась в снегах, держа курс на северо-запад, к тяжелой каменной плите Инчоунского мыса.
Дни прибавлялись. Солнце поднималось все выше. Во время пурги нередко выпадали дни, когда при сильном ветре и поземке на уровне пояса небо было чистое и солнечный свет плыл поверх мчащегося снега, словно освещал быструю снежную реку. А в тихие дни ослепительное солнце висело над землей, высвечивая даже самые затененные уголки.
Тэгрын принес Сорокину дымчатые очки.
— Надень, без них нельзя, — объяснил он, — глаза будут болеть.
В Улаке все носили такие очки или же специальные кожаные накладки на глаза, похожие на полумаски с узкой прорезью.
Тихими вечерами Сорокину часто мерещилась гармошка уехавшего Драбкина, и он боялся, что у него начинаются галлюцинации. Гармошку милиционер, по всей видимости, забрал с собой: ее не было на обычном месте, под столом у кровати. Но однажды Петр шел по селению и вдруг отчетливо услышал, как кто-то наигрывает «Светит месяц». Удивленный, Петр остановился, прислушался. Музыка доносилась из яранги Наргинау.
В чоттагине на бревне-изголовье сидела Наргинау. Наклонив голову, она довольно ладно играла на гармошке, вкладывая в исполнение что-то свое, собственное. Сорокин топнул несколько раз ногой, сообщая по чукотскому обычаю о своем приходе.
— Кыкэ! Сорокин! — воскликнула Наргинау и, засмущавшись, осторожно сунула гармошку в полог.
— Кто тебя научил играть?
— Драбкин, — просто ответила Наргинау. — Он меня учил.
Женщина замолчала и горестно вздохнула.
— Не надо было ему ехать с Калячом, — прошептала она. — Он — плохой человек. Может погубить.
Голос Наргинау задрожал, и она заплакала.
— Не бойся, — сердце у Сорокина сжалось. — Сеня все знает про Каляча. Он будет осторожен.
— Млеткын дал Калячу сильное заклинание, и я боюсь…
— Шаманские заклинания бессильны против красного милиционера, — твердо сказал Сорокин невесть откуда пришедшие слова.
— Правда? — с надеждой спросила Наргинау. — А то они все шепчутся, шепчутся. Наверно, затевают что-то…
— Кто шепчется?
— Омрылькот и другие, и Вамче вместе с ними, — дрожащим голосом сообщила Наргинау.
— Это они от страха перед новой властью, — твердо сказал Сорокин. — Боятся, поэтому и шепчутся.
— Это верно, — согласно кивнула Наргинау. — Я поставлю чайник.
Пока чайник согревался на жирнике, Сорокин попросил Наргинау что-нибудь сыграть.
— Только я плохо играю. Можно, я буду помогать пением?
— Хорошо, — обрадовался Сорокин.