— Значит, и там, за Камчаткой, тоже Советская власть Установлена, вона как…
В ленинградский поезд Пэнкок входил уверенно, как в свою ярангу. Он быстро занял место, оттеснив какого-то парня в овчинном полушубке. Вообще он заметил, что его морская форма как-то выделяет его и даже чуть-чуть возвышает над другими людьми. И это ему нравилось.
Поезд пришел в Ленинград к вечеру. Трудно было поверить в то, что уже не надо никуда ехать, что достигнута конечная цель долгого путешествия, сложного не столько своей продолжительностью, сколько обилием впечатлений, часто непонятных и непривычных.
Как-то Сорокин поднялся на сопку и удивился, как изменили облик селения новые дома Улака. В интернате все было готово к приему учеников: в комнатах стояли аккуратно застланные кровати, длинный стол, покрытый клеенкой, тянулся через всю столовую.
За учениками надо было ехать в тундру.
Раньше Сорокин думал, что на нартах можно ездить только зимой, а тут собаки бежали по пожелтевшей тундре, и нарта скользила по траве ничуть не хуже, чем по снегу. Лишь на каменистых осыпях да на крутых склонах приходилось спрыгивать на землю и помогать собакам.
Удивительно красива осенняя тундра. По ночам прихватывал морозец, покрывал прозрачной ледяной пленкой лужицы, бочажки, берега тихих рек и озер. Утром лед быстро таял под лучами неяркого солнца. Сорокина поразило обилие грибов, ягод и пышных осенних цветов, местами покрывающих тундру сплошным красочным ковром.
На привалах собирали морошку, объедались черной шикшей, пачкая соком руки и губы.
— Вот тебе и пустыня! — повторял Сорокин.
Первый большой привал с ночевкой устроили у горячего источника. От воды пахло сероводородом. Горячий ручеек впадал в небольшой водоем, и температура здесь была вполне приемлемой для купания.
— Американский торговец Пони Карпентер, который жил в Кэнискуне, любил здесь купаться, — сообщил Тэгрын.
Натянули палатку, разделись и забрались в воду.
— Наверное, Пэнкок сейчас в настоящей городской бане моется, — сказал Тэгрын.
По Улаку гуляло множество разных слухов о жизни Пэнкока на русской земле. Долгое время от него не было никаких известий. Но потом из Анадыря пришла телеграмма, подтверждавшая, что парень благополучно добрался до Ленинграда и приступил к занятиям на подготовительном отделении Института народов Севера.
Иногда в радиорубку приходила Йоо и часами просиживала там, наблюдая за работой радиста.
— Что ты тут сидишь? — как-то спросил ее Сорокин.
— А вдруг оттуда Пэнкок заговорит, — с затаенной надеждой прошептала Йоо.
Но Пэнкок молчал, и, грустная, Йоо уходила в свою ярангу.
В темноте пар от горячей воды был не заметен. Но сероводородный запах чувствовался, и поэтому голову приходилось держать высоко. Сорокин видел перед собой яркие созвездия и узкий серпик зарождающегося месяца. На сердце у него было тревожно. В Улаке чувствовалось напряжение. В скором времени должен состояться сход, на котором надо будет принять решение о создании товарищества. В Улаке только об этом и толковали. Говорили, что общим станет все — не только вельботы, байдары, оружие, но и одежда, жилище и даже жены. Источник этих слухов был ясен. Беспокоил Сорокина и интернат. Как-то все получится?..
Вдоволь накупавшись, Сорокин и Тэгрын поужинали холодным мясом и улеглись спать.
Проснулся Сорокин от ярких солнечных лучей, пробивающихся сквозь плотную палаточную ткань. Потянуло запахом костра, — значит, Тэгрын уже встал и готовит чай.
Высунувшись из палатки, Сорокин на нарте, которая служила им столом, увидел кучку каких-то корешков.
— Попробуй, — сказал Тэгрын, — это пэлкумрэт.
Сорокин взял в рот корешок. Он был сладкий и необыкновенно вкусный.
— Где ты набрал? — спросил Сорокин.
— Пойдем покажу.
Чуть в стороне от лагеря, на небольшом возвышении, Тэгрын показал учителю развороченную землю. В ямке лежала щепотка кирпичного чаю. Сорокин вопросительно взглянул на Тэгрына.
— Это же мышиная кладовая! — засмеялся Тэгрын. — Я взял у них корешки.
— А чай откуда у мышей?
— Я положил.
— Зачем?
— Как — зачем? — удивился недогадливости учителя Тэгрын. — Как бы в обмен.
— А что, мыши чай пьют? — недоумевал Сорокин.
Тэгрын расхохотался так громко, что собаки навострили уши.
— Это такой обычай, — объяснил он Сорокину. — Считается, что мыши потом выменяют у своих богатых сородичей на этот чай корешков. Ведь многие звери живут как люди, только мы не понимаем их разговора.
После утреннего чаепития свернули лагерь и поехали дальше.
— Нам бы поспеть ко дню, когда оленеводы забивают телят на зимнюю одежду, — сказал Тэгрын. — Увидим интересный обряд.
— А Млеткын понимает разговор зверей? — спросил Сорокин Тэгрына.
— Понимает, — серьезно сказал Тэгрын. — Он хороший шаман.
— Что значит — хороший шаман? Разве шаман может быть хорошим?
— Может, — ответил Тэгрын. — В самом деле, он неплохой. Лечил раньше хорошо, знал все обычаи и заклинания, старинные предания и установления. Советы давал. Нынче он испортился, потому что захотел потягаться с сильными людьми. Неразумно поступил. Если бы он на нашей стороне был, многое было бы легко сделать…
— Да что ты говоришь, Тэгрын! — с удивлением воскликнул Сорокин. — Советская власть и шаман — это вещи несовместимые!
— Да, Млеткын не годится для Советской власти, — согласился Тэгрын. — Он теперь наш враг. Но многое, что сейчас говорят люди, идет от него. И правильно делает наш советский закон, что отделяет его от государства.
Поднявшись на плато, далеко внизу увидели четыре яранги, крытые лоскутной покрышкой из стриженой оленьей шкуры.
Собаки навострили уши, подняли морды.
— Оленей почуяли, — сказал Тэгрын, — где-то поблизости стадо.
За небольшим пригорком увидели оленей, и Тэгрын едва успел воткнуть между копыльев палку с железным наконечником — остол, чтобы сдержать упряжку.
Навстречу уже бежали пастухи.
— Какомэй, етти, Тэгрын! Кто это с тобой?