До ранней зари они помогали таскать мясо, жир и кымгыты на берег, сваливая добычу в мясные ямы.
Когда солнце взошло, усталые, перемазанные жиром и угольным дымом, они ввалились к себе в домик и удивились — комнатка их была аккуратно прибрана. На столе на большой черной сковородке шипела жареная моржовая печенка, а на печке пыхтел чайник. У окна стояла улыбающаяся Наргинау, в гимнастерке, плотно обтягивающей грудь.
— Трастите! — весело приветствовала она вошедших.
— Настасья! — удивленно воскликнул Драбкин. — Что ты тут делаешь? Зачем это?
— Моя тут рапота, вари, стирай, мой, — стыдливо прикрываясь рукавом, произнесла Наргинау.
— Что делать с ней будем? — спросил Драбкин у Сорокина.
— Не знаю.
— Может, возьмем на службу? Нам же нужен истопник.
— То истопник, а не повар и горничная, — жестко ответил Сорокин, — тебе бы еще личного слугу.
— Ну ладно, ладно, — обескураженно произнес Драбкин.
— Настасья, — мягко обратился он к женщине, — ты уж не обижайся… но… услуги нам не нужны. Мы должны все сами делать — и стирай, и мой, и вари… Вот как наладим школу, возьмем тебя…
Наргинау не привыкла к быстрой русской речи и почти ничего не могла разобрать, но все же она догадалась, что от ее услуг отказываются. Ей стало обидно. Хазин был куда приветливее… А этот… Еще на морском берегу, в день приезда милиционера в Улак, она подумала о том, что будет служить ему, стирать матерчатую одежду, чинить кухлянку, готовить еду, убирать в комнате. Ей нравилось это делать, потому что у нее не было мужчины, о котором она могла бы заботиться, кому могла бы отдавать теплоту своего сердца. Наргинау ведь не виновата в том, что ее мужа унесло на льдине и она стала вдовой. Таких вдов замуж не брали — считалось, что муж ее может превратиться в оборотня и прийти за своей женой в страшном облике тэрыкы[14]. А бывало и хуже: унесенные на льдине посещали своих жен тайно, во сне, и даже случалось, что потом у тех появлялись дети.
Наргинау как-то виновато улыбнулась и быстро вышла из комнаты.
Присаживаясь к столу, Драбкин вздохнул:
— Зря мы так с ней…
— Может быть, — согласился Сорокин, — но мы не имеем права поступать иначе.
Рано утром перенесли на зеленый бугор деревянные части будущей школы и товары. Уголь пока остался на берегу. Омрылькот заверил: больших штормов больше не будет.
Сорокин достал инструкции по сборке дома. На чертеже домик был круглый, приземистый.
— Чисто яранга, — усмехнулся милиционер. — Зато собирать просто: ставь стенки да крепи. Работы всего на два дня.
И действительно, через два дня среди яранг поднялось необыкновенное сооружение — круглый деревянный дом с окнами. На макушке его торчала высокая железная труба.
Разбирая груз, Сорокин с ужасом обнаружил, что не хватает ящиков с карандашами и тетрадями. Он несколько раз переворошил все, но… ящиков нигде не было.
— Должно быть, по ошибке выгрузили в Анадыре, — предположил Драбкин.
Что же теперь делать? Как начинать учебный год? Плыть на вельботе в Анадырь невозможно — очень далеко. Омрылькот посоветовал купить карандаши и тетради в Номе. Пути туда — всего день от зари до зари при попутном ветре.
Сорокин прибежал в недостроенную школу, где работал Драбкин.
— Сеня, срочно развертывай свою лавку и торгуй! — крикнул он удивленному милиционеру.
— Что стряслось? То торопил со школой, теперь с лавкой.
— Наторгуешь пушнины — и в Америку! — торопливо сказал Сорокин.
— Да ты что — рехнулся? — вскинулся Драбкин. — Мигрантом хочешь стать? Сбежать с пушниной? Видали мы таких субчиков!
— Да нет! — махнул рукой Сорокин и объяснил все.
— Понятно, — уныло произнес милиционер. — Но согласно инструкции я обязан пушнину паковать и отправлять под пломбами в Петропавловск. Мы нарушим сразу несколько законов. Знаешь, чем это пахнет?
— Главная наша задача — открыть школу, — твердо сказал Сорокин, — любыми средствами.
— За нарушение монополии внешней торговли — расстрел, — коротко сказал Драбкин.
— Пока нас расстреляют, успеем кое-кого обучить грамоте, — ответил Сорокин.
Драбкин сел на только что сколоченную скамью.
— Давай покумекаем спокойно. Значит, так: советской школе нужны карандаши и тетради. Купить их можно только на валюту в Америке. Валюта, то есть пушнина, есть у местного населения. Всю эту коммерцию мы делаем в интересах народа… Ну, Петь, есть идея.
— Говори.
— Будет решение местного Совета — все законно!
— Да ты что? — Сорокин встал перед милиционером. — Совета-то нет еще! Пока мы его выберем, пролив замерзнет, пути не будет. И тогда что, ждать весны? Это же самый настоящий саботаж. Да кто мы на самом-то деле? Будем действовать от имени революции.
— Это можно, — неожиданно легко согласился Драбкин. — Начнем торговать.
По всему Улаку от яранги к яранге разнеслась удивительная новость: русские открывают лавку и приглашают туда всех, у кого есть пушнина, готовые меховые изделия и валюта.
Ранним утром к деревянному домику потянулись люди.
В круглом помещении, еще не разделенном на комнаты, за сколоченным из перегородок прилавком стояли Драбкин и Сорокин. Рядом с ними — Тэгрын, в качестве переводчика, и Гэмо, который, как сказали его земляки, знал толк в торговых делах.
Почти каждый пришел с холщовым мешочком, но товар не показывали, выжидая чего-то.
Пришел и Пэнкок. В его мешке лежали две лисицы и росомашья шкура.
Люди громко обсуждали выставленные на прилавке и развешанные на стене товары. Женщины, те, кто посмелее, щупали ткань, рассматривали котлы, посуду.
Продавцы переминались с ноги на ногу. Драбкин велел Тэгрыну спросить, почему никто не покупает.
— Непривычные товары, — пояснил Гэмо. — Сахар очень крепкий, не то что американский, а табак больно черный.
Пэнкок оглядел прилавок и увидел штуку белого холста. Ему как раз нужна была новая охотничья камлейка.
— Это можно купить? — спросил он у Гэмо. Гэмо покосился на Драбкина и важно ответил: