- А какие-нибудь любовные песни ты знаешь? - Мегера говорит тихо, но ее хрипловатый голос легко преодолевает разделяющее их расстояние.
- Немного. Попробую вспомнить.
Поджав губы, юноша перебирает в памяти знакомые мелодии и ерошит рукой волосы. Наконец он начинает мурлыкать первые такты мелодии, стараясь добиться серебряного звучания. Смотрит он при этом на юг, вроде бы и не на Мегеру, но и от нее не отворачивается.
...Поймай упавшую звезду и в небеса верни,
Не дай угаснуть ей,
И пустоту печальных глаз наполнит свет любви,
Что ярче ясных дней...
Мегера слушает, не шелохнувшись и не промолвив ни слова. Приободренный этим, Креслин вновь начинает мурлыкать, а потом запевает новую песню:
...Жить без тебя? Нет, я б не стал
Жить так, как страдальцы, каких я знал,
Чьему одиночеству нет конца,
И чьи от тоски каменеют сердца!
Жить без тебя? Нет, я б не стал!
Как дом опустелый, что я видал...
- Это очень грустная песня...
- Прости.
- Не за что. А повеселее ты ничего не знаешь?
- Не то, чтобы я знал много веселых песен... Дай подумать.
Сумрак сменяет ночная тьма, на небе проступают мерцающие звезды, а в голове Креслина складываются слова - может быть, избитые, но те самые, которые он хотел и не решался произнести иначе.
Ты и свет моих очей,
И огонь моих ночей,
Цель и долгого, и трудного пути.
Ты как ягода в лесах,
Ты как солнце в небесах,
Но не знаю, как тропу к тебе найти...
Закончив, юноша не запевает снова, а направляется к Мегере и садится на каменную стену в нескольких локтях от нее.
- Ты пел так, будто действительно чувствуешь нечто подобное, произносит она, и голос ее чуть громче мягкого шелеста прибоя.
- Но ведь так оно и есть.
- Знаю. В том-то и беда.
- Беда?
- Мне больно. Тоска гложет. Никто... - она умолкает, потом начинает снова: - Порой ты можешь быть таким нежным, и мне кажется... что все могло бы... Но потом, потом... - она качает головой, и рыжие волосы вспыхивают в темноте искорками.
Креслин буквально впитывает в себя и слабую хрипотцу ее голоса, и легкий наклон головы.
- Помню, - продолжает она, - ты как-то говорил, что видишь, как сияют в воздухе серебром ноты. Я, кажется, тоже видела серебряный отсвет звуков твоих песен.
- Я пытался добиться золотого звучания, но не смог. На моих глазах это удавалось только одному человеку.
- Твоему отцу?
- Верлинну.
Ночь темна и прохладна. Креслин так и не решается смотреть на Мегеру прямо.
- Ты никогда не называешь родителей ни матерью, ни отцом. Почему?
- О том, что Верлинн - мой отец, я узнал лишь по прошествии долгого времени после его смерти. А маршал никогда не относилась ко мне как к сыну. Я и узнал-то о нашем родстве лишь когда достаточно подрос для того, чтобы она могла запретить мне называть ее матерью.
- И ты никогда не думаешь о ней как о матери, да?
- Да.
- Жаль, что она никогда не слышала, как ты поешь. Жаль.
Креслин молчит.
- Желания не всегда сбываются, - продолжает после долгой паузы Мегера. - А иногда, когда исполнение желания зависит от чужих действий, все идет насмарку, если тебе приходится говорить людям, чего ты действительно хочешь.
- Это так, - соглашается Креслин, думая, что на самом деле он хочет, чтобы Мегера полюбила его. А еще желает понять, почему она отталкивает его, хотя - и это для него не тайна - ее к нему тянет.
- Да, тянет, - откликается она на его мысли, - но это ничего не меняет.
Удивляться не приходится: Креслин слишком близко от нее, да и чувство его слишком сильно, чтобы надеяться что-то скрыть.
- Почему? - спрашивает он и, непроизвольно потянувшись к ней, касается ее руки.
- Потому что я не выбирала тебя. Потому что у нас обоих не было выбора.