Врачи слушают объяснения Салаха Саматова, который дежурил в те часы, когда умерла Чиберкеева. Он старается свалить всю вину на больную; дескать, если бы она не была такой глупой, не стала бы пить зелье, беды не случилось бы.
— Почему вы считаете, что она умерла от разрыва сердца, испугавшись бродившего в коридоре Исмагила? — спросил Абузар Гиреевич. — Вскрытия еще не было, но, по-моему, она умерла от отравления. Убедившись, что больная выпила снадобье, вы должны были немедленно сделать ей промывание желудка и принять меры против возможного отравления.
— У меня создалось впечатление, что она просто одурманена или даже пьяна и до утра протрезвится, — отвечал Саматов. — И потом — ведь это не единственный случай в медицинской практике… — В глазах Саматова замелькало смущение, он начал оглядываться по сторонам, ища поддержки.
— Есть показания, что больная начала беспокоиться с одиннадцати часов вечера, — продолжал неумолимо изобличать профессор. — Она требовала позвать меня или Магиру-ханум. Почему вы не дали нам знать о требовании больной? Откуда у вас такая самонадеянность?
— Абузар Гиреевич! — крикнул Саматов. — Беспокоить вас среди ночи!..
— Когда больной в тяжелом состоянии, для врача не существует ни дня, ни ночи! — резко оборвал его профессор. — Вы должны это знать, Салахетдин. Вообще непонятно — что вы сделали для спасения больной. О чем вы думали?
— Я сделал все от меня зависящее, Абузар Гиреевич! — из последних сил оправдывался Саматов, впрочем не сбавляя развязности. — Чем обвинять меня во всех грехах, лучше навели бы I порядок в отделении Магиры Хабировны. А что смотрела Гульшагида Сафина, которая дежурила днем, когда больным приносили передачу?..
— Салахетдин, — опять перебил его профессор, — не пытайтесь уйти от ответственности. О порядках в больнице будет особый разговор… Разговор пойдет и о том, почему мне не докладывали об исключительно угнетенном состоянии больной за последние дни. Со всех спросят ответ. А сейчас мы говорим о другом. По-моему, можно было спасти Чиберкееву в эту роковую ночь. Вы этого не сделали, Саматов! Это — позорное равнодушие! Больше того — это преступление! Я думаю, вы и сами должны согласиться с этим… Вы, Салахетдин, не можете больше оставаться лечащим врачом. Вам нельзя доверять самое дорогое — жизнь человека. Нельзя!
Заносчивый, спесивый и столь же беззаботный Салах теперь заскулил, как испуганный пес:
— Разве я один виновен… Вы хотите свалить на меня одного общую вину, сделать меня козлом отпущения…
— Нет, Салахетдин, это не так: виноваты и я и Магира-ханум. Может быть, и Гульшагида что-то недосмотрела… Повторяю — все будем отвечать. Однако в решительную минуту больная была в ваших руках, и вы отнеслись к ее судьбе равнодушно, черство. Вот в чем дело!
— Вы всегда меня…
— Согласен — это не первое предупреждение! Если бы вы были более серьезны, чувствовали свою ответственность, давно сделали бы для себя вывод. Тогда не произошло бы и этого несчастья.
Саматов с надеждой посмотрел на Алексея Лукича. Главврач знал, что у Саматова есть сильные покровители вне больницы, и обычно избегал выступать против него. Но сегодня даже он не решился открыто защищать виновного.
Саматов попытался пустить в ход последние средства, не раз выручавшие его в трудные минуты.
— Вы просто мстите мне, — заявил он, не моргнув глазом.
— Надо все-таки уважать и себя и коллег, Салахетдин! — с глубокой обидой ответил за всех профессор. — Наглость не украшает человека.
— Нет, дорогой профессор! — перешел в наступление Саматов. — Вы сегодня взваливаете всю вину на меня, вместо того чтобы обвинить Магиру Хабировну и Сафину. Вы пристрастны! Делите врачей на две группы: одни — ваши любимчики, это те, кто низкопоклонствует перед вами…
Врачи гневно зашумели. Даже нерешительный Алексей Лукич поднялся с места и, побагровев, сказал:
— Салах Саматович, сейчас же извинитесь перед коллегами и прежде всего перед Абузаром Гиреевичем!
Салах, насмешливо глянув на него, ответил:
— Я не трус, как вы! Я сумею, где надо, сказать свое слово!..
Теперь и планерка была воспринята в больнице как еще одно чрезвычайное происшествие.
О смерти Чиберкеевой велось много разговоров и споров среди врачей, приехавших на усовершенствование, — такое из ряда вон выходящее событие не могло пройти бесследно.
Гульшагида, явившись в понедельник в больницу, еще не знала, что ее имя тоже упоминалось на планерке. А узнав, оторопела. Побежала к Магире-ханум. Но в терапевтическом отделении ее не было. Заглянула в палату медсестер. Здесь одиноко сидела очень грустная Диляфруз. Гульшагида заметила, что девушка украдкой вытирает слезы.
— Расскажи толком, Диляфруз, что случилось? — недоумевала встревоженная Гульшагида.
Диляфруз ответила очень странно:
— Скоро все узнаешь. Наверно, тебе и самой захочется плакать… — Встала и вышла.
Это было сказано с глубокой обидой и болью. Недружелюбный, холодный взгляд, брошенный девушкой через плечо, особенно поразил Гульшагиду. Что же это такое? Неужели она чем-то неосторожно обидела Диляфруз? Или тут скрыто что-то более серьезное, еще не известное Гульшагиде?
Она вышла в коридор. На диване у окна сидела Асия, опершись о подлокотник. Она задумалась, рассеянно смотря в окно.
— Почему ты сидишь в одиночестве такая грустная, Асенька? — спросила Гульшагида, хотя и у самой было тяжело на сердце.
— Не могу войти в палату — все Аниса-апа перед глазами. Когда была жива, терпеть ее не могла, а теперь жалко… — Асия утерла слезы кончиком рукава. — Вот и Диляфруз тоже…
Утешая девушку, Гульшагида все же спросила:
— А при чем тут Диляфруз?
— Ах, не спрашивайте… Она как-то непонятно ведет себя… Не будем о ней… Мне очень грустно, Гульшагида-апа. Всякие мрачные мысли приходят в голову… Если у вас есть немного времени, поговорим о другом. Вы не рассердитесь на меня? Ведь вначале я оставила очень плохое впечатление о себе, правда? Я действительно какая-то странная…
— Я не люблю думать о людях плохо, Асия. А потом — мы врачи. Этим многое сказано…
— О вас здесь говорят разное, — вдруг открылась Асия. — Будто вы из богатой семьи, потому и гордая, ставите себя выше других…
Тень задумчивости легла на лицо Гульшагиды. Что за сплетни глупые ходят о ней? Кому нужны эти выдумки?.. Она грустно посмотрела куда-то вдаль, на видневшиеся за окном белые облака.
— Да, Асия, я действительно дочь очень богатых людей, — справившись с собой, серьезно и задумчиво сказала Гульшагида. — Когда я осиротела, меня растил и воспитывал народ. А народ — он большой и очень богатый…
— А потом что было с вами?
— Что было потом, Асия, я расскажу когда-нибудь после.
— Вы не доверяете мне, думаете, что не сумею сохранить вашу тайну? — обиделась девушка.
— Нет, нет, Асия! Мне сейчас очень трудно говорить о себе. Слишком много накопилось всего. А вот вы — другое… Вы гораздо моложе меня. Вам, пожалуй, было бы легче рассказать о себе.
— Я не знаю, с чего начать, смущенно и в тоже время доверчиво сказала Асия.
— С чего хотите. Каждая сторона жизни по-своему интересна. Обычно девушек больше всего волнует любовь. Не правда ли?
— Ой, не знаю… Я многим ребятам нравилась. Мне говорили, что я красивая, — засмеялась Асия. — Разве может быть красивой худая, болезненная девушка с длинной, как у гуся, шеей? Если любили меня, так не за красоту, а, наверно, за хорошую игру на гармонике. Не задевали меня, побаивались моего своенравного характера, — ведь мне недорого стоило разругать в пух и прах слишком навязчивого парня. Но как. я ни сердилась на парней, они все же интересовались мной… Какие-то годы я жила легко и бездумно, опьяненная своей юностью и вниманием ребят. Все мечтала о консерватории, а учиться поступила… в техникум связи. Два курса уже закончила. Но эта специальность оказалась мне не по душе. Все подумываю, чтобы уйти из техникума. А куда — еще сама не знаю. И вообще не знаю, что будет со мной… Из-за болезни целый год вовсе не могла учиться. И вот — опять осень… Другие учатся, а я все еще валяюсь в больнице…
Асия помолчала, худенькой рукой убрала упавшую на лоб прядь волос и вдруг улыбнулась.
— Теперь, возможно, все идет к лучшему. Я познакомилась с одним студентом из мединститута. Ильдаром его зовут. Вот этот Ильдар как-то незаметно и оттеснил прежних моих поклонников. Я стала думать только о нем. Он несколько раз делал мне предложение, но я говорила: «Подожди, вот кончим учиться…» Он был уже на четвертом курсе. И вдруг решили перевести его в Военно-Морскую медицинскую академию. Я очень рассердилась на него, заявила: «Или я, или академия». А он отвечает: «И ты и академия».
— Мы поссорились, — продолжала Асия свой рассказ — и на глазах Гульшагиды будто взрослела с каждым словом. — Знаете, я решила проучить его. В этом возрасте все мы, девчонки, не прочь проявить свой норов и власть над парнем. «Ах, так! Ну, посмотрим!» — сказала я. И перестала встречаться с ним. Вот так я и дурила… Он уехал в академию. Потом посыпались письма. Сперва мне нравилось играть роль несправедливо обиженной девушки, а у самой душа так и пылала. Наконец не выдержала — стала и сама писать ему. Так прошел еще год.