— Жизнь хороша — вот и праздник, милая свояченица!
Ильхамия захихикала.
— Не знала, не знала я, что и на липе родятся орешки, — и повела оголенными плечами.
— А ты не очень-то хвастайся передо мной своими прелестями, — пробормотал Янгура, уставясь помутневшими глазами на Ильхамию.
И до этого, разумеется, случалось, что он заглядывался на нее. Молодая и соблазнительная, к тому же умеет смело кокетничать. Как созревшая ягодка, она возбуждала аппетит Янгуры. Но до поры до времени он умел сдерживаться. А теперь…
— Весна, милая свояченица, весна!.. Кровь играет, не ручаюсь, что может случиться! — уже весело проговорил он и захохотал.
— Тебе полагалось бы знать, джизни, что может случиться, — ответила Ильхамия, играя глазами.
— Да ведь говорят — грешно любить свояченицу.
— Умные-то люди, джизни, другое говорят: «Грех — что спелый орех, всегда приятно разгрызть…»
Утром, проснувшись в одной постели с Ильхамией, Янгура вытаращил глаза. Он с ужасом глядел на нее. Казалось, он хотел бы задушить ее, растерзать на мелкие клочки… Потом Янгура залился неуемным, почти истерическим смехом.
Гульшагида, Алексей Лукич и Абузар Гиреевич только что вышли из здания городского комитета партии и, остановившись на широких ступенях портала, засмотрелись на площадь Свободы. Был серый, туманный, с теплым ветерком денек, какие бывают перед ледоходом на Волге. Нет ни дождя, ни мокрого снегопада, а тротуары и мостовая покрыты влагой. Прямо перед глазами — сквер, в центре — памятник Ленину, дальше — величественное здание Оперного театра имени Мусы Джалиля, левее — Дом офицеров. Все как бы реет в сером, легком тумане, и от этого очертания здания кажутся расплывчатыми, непомерно громоздкими. Но вот небо стало проясняться.
— А все же красива площадь Свободы! — говорил профессор. — Я давненько не бывал здесь. И вообще — молодеет Казань! Не правда ли, Алексей Лукич?
— Да, да, — рассеянно согласился Алексей Лукич. — Признаться, мне еще не до красот. Я не могу прийти в себя. Знаете, я шел сюда, ожидая взбучки, а нам пообещали пристройку нового крыла… Что-то не совсем понятное произошло в этом мире.
— Не думайте, что крыло уже пристроено, Алексей Лукич, — пошутила Гульшагида. — Это еще только начало, выполнена самая легкая часть задачи. Я сужу по небольшому опыту строительства у нас в Акъяре… Прошу вас, Абузар Гиреевич, и вас, Алексей Лукич, давайте продумаем проект до мелочей. Вы же лучше меня знаете, что нужно для нашей больницы, чтобы она стала самой современной. Позже, когда начнутся строительные работы, менять что-либо в проекте будет очень трудно, а то и невозможно. Если будем дремать, так решение горкома может остаться только решением.
— Вы, Гульшагида Бадриевна, очень уж спешите и передохнуть не даете, — усмехнулся Алексей Лукич. — Все же не забывайте, — мы с Абузаром Гиреевичем не столь молоды. Если побежим во всю прыть, так можем ноги протянуть.
Они вместе пересекли улицу. Здесь Алексей Лукич и Гульшагида сели в трамвай и поехали в больницу, а профессор решил пройтись до дома пешком. Прощаясь, он напомнил Гульшагиде:
— В воскресенье ждем вас. Приходите пораньше, надо потолковать и о вашей учебе. А то, я вижу, Алексей Лукич собирается запрячь вас в администраторскую работу, да еще, чего доброго, прорабом сделает.
Михальчук промолчал. Но в больнице он все же не утерпел и сказал Гульшагиде:
— Я понимаю Абузара Гиреевича. Он хочет поскорее усадить вас за научную работу. Дело доброе. Но вы, Гульшагида Бадриевна, не покидайте меня в эти трудные дни. Мне без вас трудно вытянуть стройку.
— Вместе начали — вместе кончим! — заверила Гульшагида, тронутая этой просьбой главврача.
Воскресенье, о котором напоминал Абузар Гиреевич, подкрадывалось незаметно. Перевернув листок календаря, Гульшагида задумалась: что сулит ей этот день? Она давненько не видела Мансура. В тот неприятный вечер, когда она буквально сбежала от подвыпившей компании и резко, теперь уже, ясно, навсегда, поссорилась с Янгурой, она позвонила Мансуру. В несколько смягченном виде рассказала, что произошло. По голосу Мансура поняла, что он обижен, но, кажется, верит ей.
Всего лишь кажется… Очень нелепо получилось с этой вечеринкой. Да, ее пригласил хорошо знакомый врач железнодорожной больницы, где ей приходилось часто бывать: «У моих близких друзей — семейный праздник: день рождения хозяйки. Не откажитесь разделить компанию, одному что-то скучновато». Он просил так настойчиво, что отказать трудно. В этот день Гульшагиде было тоскливо: Мансур дежурит всю ночь. И она согласилась. Теперь уже поздно раскаиваться… Она и не подозревала, что на вечеринке будет Янгура. После выяснилась подлая игра Янгуры. Оказывается, это он упросил врача позвать Гульшагиду якобы для того, чтобы доставить ей приятную неожиданность. «Не говорите ей, что я буду здесь», — просил Янгура. И врач, сам того не зная, сыграл на руку Фазыл-джану.
При виде Янгуры Гульшагиде надо было бы немедленно уйти. Но это казалось неуважительным по отношению к хозяевам. Да разве могла предположить Гульшагида, что произойдет дальше. А дальше, в разгар вечеринки, один из друзей Янгуры произнес этот тост.
Сумеет ли Мансур стать выше этого неприятного случая? Поверит ли он до конца?.. Да и сама она правильный ли сделала выбор? Ведь у Мансура маленькая дочка. Сумеет ли Гульшагида заменить ей мать? Очень мучительны были все эти сомнения.
Во второй половинё дня Гульшагида все же отправилась к Тагировым. Все были очень приветливы, и Мансур тоже. Тревоги Гульшагиды словно остались за порогом гостеприимного дома. Она и не замечала, как шло время. Пили чай, расхваливали приготовленные Фатихаттай замысловатые печенья. Долго сидели впятером, увлеченные застольной беседой. Потом профессор играл на рояле, Гульшагиду попросили спеть. А Гульчечек потешно плясала. Все было как в родной семье.
Но вот Абузар Гиреевич поднялся с места, пригласил Гульшагиду в свой кабинет. Он заговорил о диссертации Гульшагиды. Говорил-так горячо и убежденно, что Гульшагиде захотелось немедленно бросить всякую другую работу, приняться за диссертацию.
Профессор показал ей две толстые папки:
— Вот здесь интересные материалы для вас, Гульшагида. Думаю, что они пригодятся. Сам я уже вряд ли успею воспользоваться ими. Гульшагида не нашлась, что и ответить. Абузар Гиреевич отдает ей самое заветное. Чем заслужила она это доверие? И как отплатить за него? Она только сумела сказать:
— Спасибо, Абузар Гиреевич. Вы очень добры ко мне… Я постараюсь…
— Возможно, я добр к вам, Гульшагида. Но я больше всего люблю медицину. И ради этой науки, так необходимой человечеству, мне ничего не жаль. Я понимаю: никто не в силах переделать все дела на свете. То, чего не успел доделать я, сделает ваше поколение. И так бесконечно. Это — непреложный закон. Каждый должен отдать людям все, что у него есть.
Счастливое чувство не покидало Гульшагиду и на улице. Недавние тревоги и волнения ее рассеялись, померкли, словно луна перед солнцем. Конечно, она будет любить, уже любит Гульчечек. Она заменит девочке родную мать. И переполненность этим чувством, должно быть, бросалась в глаза.
— Что с тобой? вдруг спросил Мансур.
— А что? — задорно переспросила Гульшагида.
— Как тебе сказать… — не сразу ответил Мансур. — Ну, очень уж радуешься, ликуешь в душе.
Гульшагида рассмеялась. И смех у нее был сегодня какой-то иной. Во всяком случае, раньше она очень редко смеялась на улице так непринужденно и звонко.
— Да, радуюсь, ликую, торжествую! — говорила она в приподнятом тоне. — Ах, Мансур, ты ничего не знаешь!..
Он взял ее под руку. Они повернули на Булачную улицу, пошли вдоль набережной. Небесный купол — темно-синий до черноты — весь был усыпан звездами. С тех пор как переехала в Казань, Гульшагида еще не видела здесь такого удивительного звездного вечера.
— Ну, значит, ты радуешься, что вам разрешили пристройку? — все еще пытался по-своему объяснить Мансур настроение Гульшагиды.
— Только-то?! Ну-ка, посмотри мне в глаза, — смеясь, приказала Гульшагида. — Нет, ты и правда недогадливый, Мансур!
По-разному можно сказать это слово «недогадливый». На этот раз в устах Гульшагиды оно прозвучало: «Я ведь очень-очень люблю тебя». И он ласково взглянул на нее.
— А ты слышала, как на днях одна студентка исполняла по радио твою любимую песню «Акъяр»? — вдруг спросил он, словно желая сказать ей что-то очень заветное. — Вот, слушай…
Он принялся напевать…
Что случилось с Мансуром? Он ведь никогда не рисковал петь при ней, не полагаясь ни на свой голос, ни на слух. Должно быть, сегодняшний вечер и для него какой-то особенный.
Над озером Кабан показался серп месяца. Весна чувствовалась во всем. Вода уже заливала поверхность льда. Слышно было, как она журчит и булькает.
— Мансур!.. — вдруг начала Гульшагида, — Я должна до конца объяснить тебе тот неприятный случай… — Странно — Гульшагида вроде и не собиралась объясняться подробно с Мансуром по поводу той вечеринки, и вдруг как-то само собой вырвалось. — Помнишь, я кое-что рассказывала тебе по телефону…,
— Да, помню, — подтвердил Мансур. — И, пожалуйста, не вдавайся в подробности. Я все понял… Я действительно немного обиделся тогда. Но это длилось какую-то минуту. Если говорить точно, это даже не обида была, а досада, что не могу тотчас же увидеть тебя. Вот как это было.
Гульшагида ни о чем больше не спрашивала, шла молча, погруженная в себя.
Зато разговорился Мансур. Когда они миновали освещенную яркими огнями набережную озера Кабан и направились по безлюдной улице к дому Гульшагиды, он сказал, переломив в себе что-то давнее:
— Ты должна понять, Гульшагида, я не могу больше жить без тебя!.. — Он приостановился и с внезапной смелостью привлек к себе Гульшагиду, поцеловал ее. — А теперь, — тяжело переводя дыхание, проговорил он, — можешь меня… если хочешь, по щеке ударить.