— Вы дали мне… скажем, пол-ответа. — грустно говорит Анаит. — И я должна вам полподарка. Думайте, чего вы хотите. А теперь допивайте чай и идите. Если не хотите столкнуться у входа с господином проректором Мораном.
Парочка быстро обменивается сигналами.
— Половину выхода, — говорит мальчик. — То есть, один.
— Уже есть. — отвечает Анаит. — Думайте еще.
— Еще пенни, — улыбается девочка.
— Уже есть. — повторяет Анаит. — Думайте еще.
Теперь геральдическое существо имеет озадаченный вид, как ребенок перед праздничной витриной. Они, кажется, вообще очень плохо представляют, что такое «подарок». Где пределы допустимого, где уже наглость, которой можно все испортить, а где излишняя скромность… и где половина от этого всего.
Конструкция плывет от недоумения, пальцы мелко неритмично дрожат.
— Пусть это будет сюрприз, — находят они подобие решения.
Хорошо, что Морана здесь нет. Очень хорошо. А ведь эти еще — из лучших.
— Можно и так. Передумаете, скажете.
— Большое спасибо, — встают вежливые дети.
— Большое спасибо, сударыня золотая рыбка.
— Сударыня половинка золотой рыбки.
— Не за что… — отвечает правду Анаит.
На последнем и самом важном экзамене ему достался скучнейший билет. Пунические войны, это на демонстрацию способностей к зубрежке дат, имен и последовательностей. Эволюция корпоративного права, это вообще к юристам. И по современной истории — присоединение Экваториальной Африки к Мировому сообществу. Пятьсот лет предыстории и еще сто деятельности. Ответ на третий вопрос комиссии особо понравился, а самому Алваро совершенно не понравилась ученая дама в блузке с воротничком под горло, которая прощебетала, что абитуриент чувствует дух истории. Потом ей, наверное, под столом на ногу наступили.
Результаты его не удивили. Три раза высший балл, разумеется — поступил, удивительно: был приглашен в стипендиаты, вежливо отказался, благодарю, меня интересует только дистанционная форма. Вернусь за дипломом. Домой, домой. Флоренция его интересовала исключительно как родной город Франческо… да, он бы тоже удрал из этого обнаглевшего музея-переростка куда-нибудь к настоящей жизни.
За неделю по вечерам, отдыхая от подготовки и удирая от соседей по общежитию для абитуриентов, каждый из которых разглядывал его с вопросом «тот ли это самый Васкес?», он обошел все базилики, палаццо и галереи, прошел по всем площадям, мостам и набережным, забрел в дремучие, но дремучие как театральное закулисье кварталы, и пришел к выводу, что с него вполне хватит.
Каждое здание по отдельности смотрелось… честно скажем, замечательно они смотрелись, начиная с «собора в пижаме», в бело-зеленой, шелковой, мраморной — через наскальные гнезда частных домишек в старых ремесленных кварталах — и кончая угловатыми друзами монастырей и цеховых общежитий. Все вместе — он глядел на Флоренцию с холма, из ворот церкви святого Миниато, на башни, крыши, дома, реку, линии крытых мостов, бешено-зеленые сады Заречья — и думал, что великие художники и должны здесь рождаться по грозди в поколение. Куда им деваться? Если всю жизнь смотреть на это… либо спятишь, либо перестанешь замечать, либо сделаешься мастером. Просто придется — потому что оно прекрасно — и не меняется никогда. Никогда рядом с собором уже не встанет другая башня. Никогда и никто не построит Новый Мост на месте Старого. И стеклянные и термопластовые параллелепипеды промышленной зоны прячутся за холмами, окружающими город. Они пока — настоящее. Лет через двести они тоже станут историей — и их примутся хранить не менее бережно. И найдут красоту. Наверное.
Вылетать ему нужно было вечером, аэропортов тут было в пределах ста километров три, бери напрокат машину и езжай себе, если не хочешь автобусом — он хотел автобусом, там транслируют новости, новости обрушились волной с самого утра, в кафе, и дальше только больше, больше. Никого нельзя оставить на неделю. Обязательно во что-нибудь вляпаются, нечаянно, а потом будут вылезать, а потом никто не поверит, а ведь Одуванчик это сам. Если он что и недоговаривает, то одну вещь: левой половиной он думал о своих планах, правой о том, что Максима обидели, а спинным мозгом чуял ту возможность, за которую и ухватился чуть позже.
К обеду — Алваро перемещался из кафе в кафе, чтобы не привлекать к себе внимания, но в городе-музее кафе и ресторанчиков было предостаточно, — он обнаружил за собой тихую вежливую слежку, наверное, просто так, для порядка; а акцент скандала сместился от университета к Совету, а потом обратно, а потом к Одуванчику, жертве покушения.
Алваро не звонил никому — и так все покажут, и все равно отсюда ничего не сделаешь; пространство между континентами ощущалось как непрошибаемая стена ночи, все в ней тонуло и ничего через нее не проходило: про него тоже словно бы все забыли. Удовлетворились вчерашним сообщением о полной и безоговорочной капитуляции образовательной системы.
Он сидел, глазел на прохожих, читал новости, ел отвратительно вкусное мороженое — вот, кажется, уже объелся и опротивело оно навсегда, а через час учуешь новый запах, посмотришь, вздохнешь, и попробуешь — и пытался понять, что думает. Не думалось ему ничего. Никак, совершенно. Только стена стояла над океаном, как в тех альбийских сказках, невидимая и непробиваемая. Не пройдешь за нее, а пройдешь — не вернешься. Ну и что тут плохого, казалось бы? Что он забыл в Старом Свете с его вылизанными улицами, списками знаменитых людей на фасадах, экскурсионными маршрутами по местам популярных книг, скамейками, на которых кто-то сидел, законами об охране памятников, принятыми до Рождества Христова, безумием правил, прав, привилегий и прецедентов…
Он вытащил телефон, вызвал расписание полетов, сверил его с железнодорожным и с расписанием автобусов и заказал билеты. До вокзала двадцать минут пешком, до аэропорта полчаса экспрессом, ближайший самолет на Юрьево улетает через полтора. Времени — с запасом. Говорят, по архитектуре Великий Новгород чем-то похож на север Полуострова, на материковые владения Венеции… надо будет выкроить пару часов и посмотреть.
В самолете он уже работал, а мир под крылом постепенно терял краски, линял, будто его все стирали и стирали, и белая мыльная пена доходила до иллюминаторов, а после очередного полоскания заплаты полей, швы дорог, грубая шерсть лесов и шелковые шнуры рек казались все бледнее и бледнее. Только города — стразы на ткани, — блестели все ярче.
Информационная блокада у них. Для ленивых журналистов. Для очень ленивых, не то что наш Пятый канал. Для очень лояльных преподавателей. Для неприлично дисциплинированных студентов. Фикция, по большому счету. Повод прицепиться к кому-то, а не настоящий фильтр или заслон. Сейчас мы этот заслон обойдем, умеренно скрываясь, но совершенно не шифруясь. Проверим, как соображают почти что наши соотечественники, хотя они какие-то несчастные северяне с островов. Им пора бы начать соображать, всем, и с островов, и континентальным.
Снаружи было ошеломляюще холодно. Алваро ткнулся в ближайшую лавку, и там на него напялили нечто объемное, колючее, пахнущее невесть чьей шерстью — и содрали за это как за антиквариат.
Он посмотрел в зеркало. Выглядел он… как уиппет в попоне, рассчитанной на борзую. Если кто-то не узнает его в этом виде, значит, очень не захотел узнавать. Максим рассказывал какую-то шутку про диверсанта МСУ и парашют… Парашют бы не помешал, в него можно было бы завернуться. И еще не помешало бы лишнее светило, потому что когда ветер, холодно и темно — то это уже не осень, а зима из страшилок о повороте Гольфстрима.
Телефон мягко дернулся в руке, как теплым носом к ладони притронулись. Номер был пустой — значит, не свои.
«Когда и где?»- спросил экран. «У вас, — ответил Алваро. — как побыстрее.»
Учения полковника Морана пришлись удивительно кстати. Уже в начале пути Алваро догадался, что делает группа на той стороне. Использует «коридор», построенный как учебный. Его — в свитере, с рюкзаком, очень чужого здесь, — принимали за студента-первокурсника, участвующего в ежегодной игре. Разноязычные советы, люди, лица, попутки.
— Что-то вы рано в этом году начали.
— В одном свитере, Господи, вон — возьми куртку.
— Вот еще деньги с вас брать…
Потом где-то кто-то отвернулся, или, напротив, сменил другого у пульта — или вовремя сработала глушилка, или случилась еще мелкая пакость, и машина с продуктами въехала беспрепятственно, провозя внутрь водителя с совершенно лишним пассажиром, и водитель хихикал в пышные усы, а Алваро старательно делал напряженное и невинное лицо. Была уже полночь.
На заднем дворе одной из, кажется, столовых, он помог водителю открепить платформу с продуктами, поблагодарил — а потом еще минут сорок распределял вместе с дежурными ящики по погрузчикам. А на третьем или четвертом его прихватили за плечо и сказали: «Ты что тут еще, смена закончилась, пошли.» И он пошел.
Верный телефон молчал. Ему не составляло труда молчать — он лежал в рюкзаке, разобранный на три части.
Ничего, дома быстро выяснят, куда он делся — и поймут, почему к нему нельзя дозвониться.
На темной аллее с двумя рядами аккуратных фонарей было изумительно тихо и пусто, Алваро не сразу понял, что дело в полном отсутствии птиц и мошек. Торчали незнакомые очень странные деревья, словно выдуманные для телесных наказаний. Вот ты какая, настоящая живая ель. Домашняя металлическая — рождественская, в лампочках, теплая — как-то приятнее.
Было слишком влажно и сыро, хотя куртка из грубой ткани с пропиткой не пропускала ветер не хуже гипотетического парашюта.
— А что молча? — спросил он тихо. — Это тоже какое-то правило?
Спутник — Алваро подумал, что тот ровесник или даже младше, во Флоренции ровесников было много, почти все после службы в ССО, солидные и самостоятельные, — взглянул искоса, словно быстро, на ходу ткнул датчиком. — Внутри мы проверяли, — кивнул он куда-то вперед. — Здесь…
Алваро вздохнул, опустил глаза к отсыревшей, поблескивающей дорожке и стал представлять, что он многоопытен, коварен и солиден.
Шагов через десять почувствовал, что у него начинает получаться.
Полковник Моран не любил здешних православных. Меньше он любил только иудеев, причем по той же причине. Возьмите народ, в котором нет жестких сословных и кастовых барьеров, и дайте ему Библию на чужом языке, которым больше никто ни для чего не пользуется. Не разговаривает. Не пишет научные труды. Не поет вне храма. Не сочиняет рифмованных непристойностей. Не рисует на стенах. Чего ни хватишься — ничего не делает, а только беседует с Богом. Почему? Потому что, когда отдельно — это удобно и красиво. Добавьте к этому века всеобщей дву, а потом и триязычной грамотности, распространяющейся опять же через религиозные школы. И что вы получите? Намертво аналитическую текстоцентричную культуру, всеядную, всевпитывающую, сухую, рациональную, привыкшую манипулировать огромными массивами, общаться и мыслить цитатами, с удовольствием разбирать любой подвернувшийся блок на детали и собирать из них новое — и использовать все, от рваной веревочки до погнутого гвоздя, в прямом смысле и в метафорическом. Для работы, для жизни, для игры. Особенно для игры. Все в мире произошли от обезьян. Эти — от дельфинов. Моран как-то освоил этот язык, этот способ мышления, но говорить на нем в неслужебной обстановке было для него пыткой.
Полковник Моран шел по вечернему кампусу к прекрасной женщине, и думал о том, что она католичка, спасибо Сообществу, и оно на что-нибудь да бывает полезно. На своем месте. «Я построю им часовню, — покатал он на языке заготовку для будущей остроты. — Этим и ограничимся. У нас светское учебное заведение, светское. Ох уж эти христиане…»
Дальше следовало сказать, что не тащит же он из Индии разнообразные храмовые культы; хотя шутка была далеко за гранью приличия и даже шутки ради не стоило бы поминать саму возможность воцарения проклятых многобожников, тем более — здесь.
Конечно, дела религиозные тут ни при чем. Ревность — совсем другое дело. Они просто вынести не могут, что кто-то имеет свои взгляды, свои методы, свое представление о верном. Это уже католическое. Никто так усердно не боролся с любым проявлением оригинальной мысли, разности в толкованиях одних и тех же слово их пророка…
Смешнее всего, что этот оплот нетерпимости прятался за ширмой Радужного Клуба; впрочем, и антиглобализм в Клубе напоминал разнообразие форменной одежды в пределах одного рода войск. Хочешь, парадный, хочешь, повседневный, перчатки по погоде.