— Все трое — сотрудники Комитета внутренней безопасности МСУ. Все трое в разное время стали объектами внутреннего же расследования по подозрению в утечке. Расследование не дало однозначного результата.
Черт побери, думает Джастина, у нас нет этих данных, у меня нет этих данных.
Совет тщательно избегает всех мыслимых обвинений в пристрастности. Его интересы на заседании представляет дежурный член Конфликтной комиссии. Йоко Фрезингер, лучшее — или худшее, смотря на чей взгляд, — сочетание черт двух, несомненно, великих народов. Франконское виртуозное крючкотворство, ниппонское коварство и удвоенный педантизм. Одуванчику нужно было свериться с расписанием дежурств в Конфликтной комиссии, прежде чем начинать свою авантюру.
— Господин Лим, уточните, пожалуйста, владели ли вы этими данными, обращаясь к прессе?
— Госпожа Фрезингер, именно этими не владел.
Впрочем, он, кажется, сверился. Сволочь, герильеро поганый. С другой стороны, это тавтология.
Он не сказал «я высказался и тут ко мне набежали те, кто давно хотел отстреляться по той же мишени, набежали и принесли все, что у них лежало в защечных мешках, мне осталось только отделять зерна от плевел». Не сказал. Но все поймут.
— Благодарю. На основании каких именно проверенных и прочих данных вы составили свое первое обращение к прессе, а конкретно к Пятому каналу телевидения оккупированной территории Флореста?
— Я прошу занести в протокол, что я, как законно избранный депутат законно избранного парламента республики Флореста, никакой оккупации моей страны никакими внешними силами не признаю, — Одуванчик слегка наклонил голову. — В случае попыток любой внешней силы превратить этот термин в нечто более серьезное, нежели юридическая условность, я также намерен противостоять этим попыткам с оружием в руках. Точка. Зафиксировано? Спасибо большое, мы можем больше не возвращаться к этому вопросу. Госпожа Фрезингер, я составил это мнение на основании всего моего предыдущего опыта. Признаюсь, это была достаточно узкая выборка — но уж какую выдали.
Идиот! Тебе же спасательный круг бросали! Вот и сказал бы, что как раз в оккупации все и дело, а ты что? Ведь говорили же, ведь обсуждали же… Он идиот — и я идиотка. Он не понял. Не понял он. Не поймал интонацию. Мы привыкли уже, что он шустрый и все ловит… а теперь поздно.
— Я прошу занести в протокол, — не оборачиваясь к секретарю, спокойно говорит Фрезингер, — необходимость рассмотреть выполнение господином Сфорца условий концессии. Благодарю, продолжим. Господин Лим, я еще раз повторяю вопрос: на основании каких сведений, — она выделяет последнее слово тоном, — вы составили свой прогноз? Вы понимаете разницу между опытом и сведениями? Вы имеете право воспользоваться услугами переводчика.
Треклятый Одуванчик все неправильно прочел… и решил, что это ловушка. И что он обязан в нее попасться. И дело даже не в том, что его неправильно поняли бы дома… а в том, что он так думает — и все поставил на то, что в новом мире, после переворота, ему позволят так думать, так говорить и так действовать.
— Спасибо большое, госпожа Фрезингер, возможно, позже, когда я устану, я попрошу об этой услуге, латынь для меня все-таки третий язык. Взгляните вот сюда. — А вот это уже не сюрприз, это они готовили, — вот примерно такие формы принимало общение кое-кого из моих бывших товарищей по партии, а также некоторых соседей по континенту, со службами МСУ.
Аудитория разнообразно выражает эмоциональный шок. Картинка на гигантском экране и впрямь впечатляющая. Это было человеком… было и есть, потому что это не снимок, а остановленная на первом кадре видеозапись. С субтитрами.
— Это не у нас, — слегка улыбается Одуванчик, — это на западном побережье. Послушаем? Тут всего полторы минуты.
— Не возражаю, — говорит Фрезингер.
И аудитория выслушивает девяносто три секунды признаний некоего агента Комитета безопасности, который получил задание препятствовать объединению главной оппозиционной группировки и тамошних концессионеров.
— Я не могу, повторяю, не могу доказать, что последний тур уже наших собственных, флорестийских внутренних неурядиц, повлекший за собой интервенцию МСУ, имел в подоснове нечто похожее. Более того, возможно, у меня сложилось предвзятое впечатление. Но вот на этом я… вырос.
А это вам за «выполнение условий концессии». Но уже поздно, лишнее уже сказано. А ведь объясняла же… что для доброй половины Совета он — клиент Франческо. Клиент в ромском смысле слова. Сколько бы он сам ни считал себя независимой единицей.
Пальцы рыщут по клавиатуре, почта уходит, проваливаясь в черные электронные отверстия, идеи, рекомендации, предложения — какую позицию занять, как вытаскивать. Только до источника всех бед не дотянуться, не подать сигнала. Есть ведь и жесты оговоренные… есть — да все не на тот случай.
— Позвольте мне выразить глубокое негодование по поводу увиденного. Если не ошибаюсь, это теракт в Киту. Тринадцать лет назад. Тем не менее, хотелось бы все-таки услышать, каким образом политика расформированного полтора года назад Комитета безопасности на территории Пирув-Ла-Либертад в позапрошлом десятилетии лично для вас связана с возможными последствиями звонка проректора Морана сотруднику корпорации Сфорца Щербине?
— Образ действия, госпожа Фрезингер, часто долговечней организаций. Образ действия и сила привычки. Теракт в Киту был 13 лет назад. Последнее убийство-провокация, совершенное сотрудником Комитета безопасности в Терранове, было полтора года назад. За десять лет много что войдет в привычку. Я могу быть кругом неправ. Но это прекрасно, если я не прав, не так ли?
«А уже моя сила привычки мешает мне верить в прекрасное.»
— То есть, вы признаете, что сделанные вами прогнозы были основаны только и исключительно на обобщенном негативном опыте, полученном в длительный период до образования Антикризисного комитета?
Джастине делается несколько не по себе. Фрезингер слишком легко и очевидно подсказывает компромиссное решение «сойдемся на том, что это дело прошлое». Всем известна ее позиция в отношении покойного Личфилда, выразившаяся в уже ставшем афоризмом «Тогда предлагаю создать комитет антибезопасности». Высказано было еще во времена войны с Клубом и зачисток в Совете. Дескать, если вот это — безопасность…
В сущности, Одуванчика она кромсает на салат, сочувствуя его позиции. Но — слишком уж легко.
— На этом опыте, на представлении о сроках, в которые этот опыт вымывается, на страхе перед ошибкой.
Кажется, Деметрио эта легкость тоже не нравится. Они допускали и такое развитие событий — но не настолько быстро. Не в первый же день, не в первые же часы. Как будто Фрезингер торопится заключить мир — или убрать Деметрио с дороги и с повестки и заняться чем-то более серьезным.
— Благодарю вас, господин Лим. У меня вопросов больше нет. Если кто-то из присутствующих желает задать вопросы, я прошу делать заявки.
Если никто из присутствующих не захочет сделать нам пакость в ближайшие пять минут, думает Джастина, придется срочно запускать свои заготовки в зале. А это риск — заметят, поймут. Так что, Господи, пожалуйста, пусть кого-нибудь немедленно укусит муха. Что угодно. Ложное обвинение, компромат, любую глупость или нелепость — только не уползать отсюда в положении официально признанной бедной деточки, которую трудное детство заставляет говорить гадости. Нас собьют на подлете и никакие меры безопасности не помогут. Мы заявились на лидеров континента, а не на этот… пшик.
А Одуванчик, кажется, почти счастлив. Вот сейчас он стряхнет с холки мелких нападающих, и все кончится. Госпожа Фрезингер ему пока не по зубам, он ее просто не воспринимает, ни стиль, ни логику — вот и думает, что худшее позади. Бестолочь. За пять вопросов провалить решительно все, что наработано до того. Его ведь не собирались топить, от него хотели услышать, что у него за граната в рукаве, как у него Моран связан с концом света. Увидели, что там пусто и остановились. Не со зла, не чтобы раздавить — а просто потому, что тут полная несовместимость уровней и понятий.
— У меня есть вопрос к господину Лиму, — поднимается из третьего ряда долговязая фигура. Черный костюм, черное лицо, посредине белый воротничок. Боже, спасибо, это то, что нужно — и благослови, пожалуйста, мстительных отвергнутых поклонников. — Сообщите, пожалуйста, какие отношения связывают вас с господином Сфорца и его супругой, а также с господином председателем Антикризисного комитета?
— С господином председателем Антикризисного комитета мы несколько раз играли в настольные игры. Очень рекомендую. Госпожа ФицДжеральд при первой встрече подбила мне глаз, господин Сфорца ей не помогал — не было необходимости. У нас тесные отношения, и вам в них нет места.
Аудитория сдержанно хихикает. Фрезингер поправляет очки и разглядывает Одуванчика поверх очков, словно он у нее на глазах превратился в кенгуру. Ожил, развеселился, принялся хулиганить в известном всем стиле.
Ой и трижды ой. Сейчас и председатель, и еще две трети зала решат, что граната у Одуванчика в рукаве и была, и есть — просто она осколочная и он ее ради пустяков тратить не стал. И досочинят, что для него не проблема сделать перед Советом реверанс с извинениями, а, стало быть, позиции его непоколебимы.
Томас садится. «Сконфуженно присел», что называется — и пусть кто-нибудь скажет, что не бывает.
— И как давно вы состоите в тесных отношениях с оккупационной администрацией?
— Да с самого начала. Согласитесь, «сидеть в печенках» — это отношения тесней некуда.
— У меня вопрос к госпоже Сфорца, или вы предпочитаете… — Джастина отмахивается. Одуванчик внес свою лепту в привычную террановско-европейскую путаницу с фамилиями. — Как вы, в качестве полномочного представителя Совета, оцениваете позицию господина Лима по отношению к оккупационной администрации?
— Это не входит в мои обязанности. И, как я помню, ни Совет, ни оккупационная администрация не запрещают иметь о себе мнение, отличное от восторженного. — Вот вам. — Деятельность господина Лима как депутата и члена правительства, является совершенно законной. Его симпатии и антипатии, в том числе политические — его личное дело и неотъемлемое право. У меня, как у представителя Совета во Флоресте, нет претензий к господину Лиму.
— Я это вам в следующий раз напомню, сеньора… — нахально и жалобно добавляет Деметрио, улыбаясь в зал.
Интересно, как скоро аудитория вычислит, что в его случае сила противодействия равна удвоенной силе действия, и чем сильнее пинаешь бедного герильеро, тем выше он взлетает? Уже должны понять. Уже должны начать топить всерьез.
— Господин Лим, если вы так серьезно относитесь к словам, могу я поинтересоваться, что вы здесь делаете — и как совместить ваши речи с… как нам только что объяснили, законным характером вашей деятельности?
Одуванчик наклоняет голову чуть наискось — и действительно становится похож на гибрид орла и кукушки… припечатал же Максим, не отмоешься.
— Когда вы ввели к нам войска, обвалили остатки страны и лишили нас шанса решить свои проблемы самим — это называлось «оккупацией». Когда государство-представитель МСУ сейчас восстанавливает и помогает нам восстанавливать экономику и общество — это тоже называется «оккупацией». Для вас это одно слово. Для меня — два разных.
Так, кажется, обошлось. Может быть, мы доползем до перерыва — и уж там-то я оторву мерзавцу голову. За невнимательность, за пропущенные веревки и ловушки, за то, что его предупреждали. За все.
Джастина оглядывает аудиторию, насколько это возможно без риска свернуть шею. Жалко, скорпиона нашего корпоративного не видно без зеркальца — сидит в ложе прямо позади и много выше. Вообще, с ее места хорошо виден левый профиль Амаргона, анфас Фрезингер и правый профиль мирно дремлющего дедушки Матье. А все остальное — увы, не разглядишь, полутемный зал с подиума воспринимается преимущественно на звук. Одуванчику ее вообще не видно, если не развернуться, а кресло не крутится. Добрая, гостеприимная планировка.
— Господин Лим, — звучит милый, почти детский голосок с галерки. — Скажите, а вы не удивились, когда ваш друг Максим Щербина посвятил вас в тонкости своего приватного телефонного разговора?
— Нет, совершенно не удивился, сеньора. Потому что он меня не посвящал ни в какие тонкости. Максиму позвонили при мне. Он поначалу, кажется, собирался нырнуть к себе… только потом как-то оцепенел — и, по-моему, вообще забыл, что я тут сижу и слушаю. А слух у меня, как вы наверное знаете, очень хороший. Но я все равно сначала решил, что я чего-то не понял, потому и решил разобраться. А предсказать, что я сделаю, после того как разберусь, сеньора, мог разве что пророк.