Первым понимает, кажется, старая ящерица Анольери. Ну да, этот берет опытом там, где остальным нужно все разжевать и выложить на блюдечко.
— Да, Моран воспринимает свое учреждение как… продолжение личности и тела. Попытку вторжения — соответственно. И указанный ему выход — догадайтесь, как? А уж взять ответственность на себя…
— Я-а… — Это он не растерян, это он опять слова ищет. — Так и думал, что он защищается, да. Не хочет отдавать. Я бы не отдал, — господин Сфорца вспоминает, при каких обстоятельствах в мире сменилась власть, и поправляется. — Я не отдал. Но я мог не отдать.
Вот это называется хорошо развитая мания величия. Корпорант. Ну, крупный корпорант. Ну государство, считай. Но «не отдать» он хотел не кому-нибудь, а Мировому Совету Управления, тому самому. Но как же сравнить себя — и какого-то сумасшедшего Морана. Тем более, что он и в самом деле сумасшедший.
— У вас силой отбирать ничего не надо. Вам достаточно правильно кое-что объяснить, и вы все отдадите сами. У Морана такой кнопки нет. Это моллюск…
— Я? Сам?
— Сам, сам, — это Джастина. — Если тебе показать, что с тобой все погибнет, а без тебя многое выживет. Ты бы и тогда ушел, если бы не было ясно, что и у нас ни ячменя не выживет, и вокруг все рухнет. Это вы поэтому про идеи заговорили? Эй, Лим, тебе воды дать?
Идиот-сорняк-диверсант сполз на пол по стене, сидит там как подстреленный и трясется.
— Дать, — говорит, — только лучше не внутрь, а сверху. Я тут с вами расистом стал и не заметил даже.
— Дайте ему лучше пинка, — говорит Кейс. — Мне обходить далеко. Да, очень смешно. Не приметил единомышленника, партизан хренов. Да, синьор Сфорца, именно. Если убедить вас, что ваши имманентные качества смертельно опасны. А Моран сейчас займет оборону. Именно потому, что вы ему предложили выход. Пасть в бою, знаете ли, не так стыдно, как самому согласиться… И учтите, он себе ни в чем отчета не отдает.
— Новости! — поднимает руку Джастина, и, разумеется, после короткого предисловия на экране во всю ширь образуется физиономия господина полковника Морана.
По отцу господин полковник тамил, по матери — соплеменник любимого супруга, и смесь вышла внушительная. Красив, как актер, породист, подтянут… экран вот-вот прогнется под напором харизмы. Герой войны, защитник свобод, отец родной солдатам и курсантам. Суров, но справедлив. Патерналистский идеал.
Открывает рот и выдает восхитительную, убедительную в своей целостности речь.
Никакой теории заговора, ну что вы. Никаких предрассудков, куда там. Цифры, факты, имена. Понятные схемы. Вот что было до предыдущей реформы. Вот каким позором и кровью это обернулось. Неприятно вспоминать Кубу? Нам, поверьте, тоже. А вот что сделали мы. И теперь мы — единственное независимое учебное заведение в мире. Независимое вообще. От всех группировок. В том числе и от одной ныне совершенно легальной христианской церковной организации. До сих пор Совет это устраивало. Сейчас почему-то перестало. Конечно, независимое не значит идеальное. Часть нынешних недостатков — обратная сторона достоинств. Часть, возможно — продукт чрезмерной бдительности и инерции мышления. Это поправимо. Но аллергию не лечат гильотиной.
— Ах, чтоб тебя, — восхищенно выдыхает Джастина.
Выводы стремительны, как натиск какой-нибудь там кавалерии. Сограждане, мы — светское учебное заведение, и мы хотели бы таковым оставаться. Решительно невозможно понять, почему на нас посягает не Совет, не легально выбранный представитель любого региона, класса, объединения, а сугубо религиозное объединение одной из конфессий одной из мировых религий. Посягает на учебное заведение МСУ. Господин полковник Моран, как исполняющий обязанности ректора, хотел бы обратить внимание общественности на положение дел. А более ему сказать нечего — у него ежегодные учения. Спасибо за внимание, рассчитываем на поддержку.
— Уф, — говорит Кейс. — Дуракам везет. Он до вашего выхода просто не досмотрел. А теперь, даже если досмотрит, не отреагирует. У него уже карты сданы другие и игра пошла.
— Госпожа штатный психолог, примите мою благодарность и извинения.
Я его точно сейчас убью… Ну трудно сказать просто «Спасибо!», трудно, да?
— Не взорвались, — констатирует Джастина. — Опять. Значит, работаем.
Кто-то за работой поет, кто-то бормочет, кто-то губами шевелит, кто-то по комнате ходит, жестикулирует — или, наоборот, замирает. А мистер Грин в рабочем состоянии — исчезает. Вот сидит человек, глаза его видят, уши слышат, прикоснуться можно, хотя и не стоит… а самого его нет. Поначалу всех это беспокоило, потом привыкли. Ну нет… утекает по кабелю куда-то туда, где у него дом. Там ему думать удобнее. А тело не отключает из вежливости. В конце концов, что тут странного? Скажи кто два года назад: у нас реорганизацией государства будет руководить иезуит — вот это была бы фантастика из фантастик. А что он, кажется, полуэлектронный — это уже мелочи, местная экзотика.
В аппарат новосоздаваемого комитета младший персонал отбирали вполне штатным образом — заявки, внутренний конкурс, собеседование. Анна тогда только-только отработала испытательный срок в торгово-промышленной палате, заявление подала, рассчитывая разве что на отличный диплом, послужного списка еще не было, можно сказать, никакого — и скорее на чистом азарте. А вдруг? Прошла заочный отбор, прошла собеседование с начальником отдела, а легендарного мистера иезуита увидела только через неделю. Человек как человек, ничего особенного. Две руки, две ноги, лицо профессионально клееное, без мнемонической считалки не запомнишь, на улице не узнаешь. Господин никто. Не начальник, а золото — требует все заранее, голоса не повышает, всех поименно запомнил в первый же день, спасибо-пожалуйста, но где, где хоть что-нибудь… иезуитское? Не вот эта же привычка сидеть, когда рабочий зал пустеет, на любом столе, боком, криво, с центром равновесия непонятно где.
Анна попробовала повторить — и свалилась с грохотом. Но маловато для тайного-явного общества, овеянного такими слухами.
Дальше — больше. Объем работы, конечно, великоват. Точность, конечно, высокая. Но дай тому же ИванПетровичу те же полномочия и ресурсы и ясную цель — будет похоже. Медленнее, но не так уж и намного. И даже хвоста и копыт у мистера Грина нет. Где чудеса, я вас спрашиваю? Где хоть что-нибудь, чему их в университете не учили? Не все осваивают, правда. И не в таком объеме… но нового ничегошеньки.
Делиться разочарованием не стала. Правильно сделала. Сегодня утром с горя села боком на стол и нашла точку равновесия. Телом, не думая. А голова в это время щелкнула совсем другим. Откуда, на самом деле, взялось то, чему их в университете учили? И как там учили раньше?
Сегодня ей нужно было заступать на смену вечером — очень удобный график: день, ночь, двое суток отдыха. Переработки сотрудников мистер Грин почитал за личное оскорбление и покушение на его личные привилегии, так что все время получалось — вроде бы и работаешь, много и с удовольствием, а вроде бы и не устаешь. Так что можно и свою смену отстрелять, и не уходить, раз уж пришла… и не гонят. Наоборот, обрадовались, погнали в третий «аквариум» и поставили заместителем на новую рабочую группу — что бы там с университетом ни происходило, а остальные дела никуда не делись, а тут у нас сотрудник с личной заинтересованностью и домой не рвется. Тут уже ради такого прыжка по карьерной лестнице останешься и будешь четверо суток сидеть безвылазно, но речь-то идет о другом. О собственной шкуре, о любимом декане и чуть менее, но любимой альма матер.
ИванПетровичу, конечно, писала не она — верней, после утреннего разговора могла бы и она, санкцию ей дали явно и недвусмысленно, но дополнительный слой всегда лучше. Что сделает ИванПетрович, когда узнает, что фронта перед ним теперь не два, а только один — и гадать не нужно. Бросится в объятия Антикризисного комитета, только дым пойдет. И хорошо. И ладно.
Мистер Грин наверняка понял, почему ей нравится, когда ее называют Аней. Она бы на его месте поняла.
Аквариум, сектор этажа с внешней стеклянной стеной, казалось, наполовину висел в воздухе — или даже в мире идей. Почему-то в этих стекляшках особенно хорошо работалось в группе. Это заметили давно, еще до мистера Грина — а Антикризисному комитету щедро отписали пять таких емкостей. Экраны на стенах, экраны на стойках, столы, кресла, ковры — и платиновое осеннее солнце сбоку. Пошел!
К обеду нарисовалась такая прекрасная картинка — флорестийский политический деятель залепил тортом по физиономии всему Совету; Сообщество в лице какого-то пресс-секретаря венецианского представительства сказало, что оно, конечно, инициировало официальное разбирательство — но стандартным же образом, через Совет; синьор да Монтефельтро с горнолыжного курорта в Альпах по телефону на вопрос корреспондента ответил, что он вообще не понял, в чем дело — ну да, полковнику Морану, старому знакомому, и некогда командиру по карибскому кризису, оказывал как член Общественного совета при университете поддержку, а еще лично и сам, от своего имени, и вообще все стороны конфликта, возникшего на пустом месте, его друзья и он надеется на мирное урегулирование…
Господин Щербина — которого Анна помнила не очень хорошо, а потому не оценила, сильно ли он изменился, — шипел в микрофон, обозвал Лима незаконным сыном орла и кукушки, и сообщил, что он собирался официально и без лишнего шума участвовать в разбирательстве как свидетель, а обращение Морана воспринял как естественное развитие ситуации, но вышеупомянутая помесь, видите ли. В общем, без комментариев.
Вышеупомянутая помесь господина Щербину на поединок вызывать не стала — а, будучи поймана в перерыве какого-то заседания по бюджету, ответила возмущенным представителям Совета и прессы, что если события начнут развиваться иначе, чем предсказывалось в его выступлении, то она, помесь, с превеликим удовольствием извинится перед всем Советом вообще и перед каждым конкретным делегатом в частности.
Вот господин проректор Моран явно с удовольствием вызвал бы всех по очереди — но вместо этого торжественно жаловался, что негодяйские иезуиты покушаются на независимый университет. За спиной его гордо высилось белокаменное здание центрального учебного корпуса и реял флаг университета с красной новгородской полосой поперек.
То, что вчера ночью могло обернуться резней, если не хуже, быстро превращалось в малоприятный красочный скандал, радость независимой прессы.
Скандал ширился, разбегался волнами… и сдувался.
Африканские депутаты подали коллективный протест синьору Сфорца как представителю власти на территории Флореста против определения «политика белых» и пригласили депутатов от азиатских регионов поддержать его, но получили такой ответ, что заявили протест уже и против депутатов из азиатских регионов.
Не самая крупная нихонская корпорация неожиданно объявила, что готова предоставить гражданство, работу и защиту всем выпускникам, которые подозревают, что в их адрес могут начаться репрессии. Анна поинтересовалась ставками и условиями — и поняла, откуда такая широта души.
Три прочих филиала университета в коллективном заявлении сообщили, что на них никто не посягал, от иезуитов до террористов, хотя их вроде бы и не спрашивали — и террористов тоже не спрашивали.
Какой-то террановский оппозиционер высказал предположение, что все происходящее — рекламная кампания сеньора Лима, известного медиаманьяка. При этом оппозиционер говорил за кадром, измененным голосом, ибо опасался мщения со стороны.
— И просит поместить его теперь в бронированную камеру! — хором ляпнула рабочая группа по инциденту.
Действительно, все развивалось в духе и стиле величайшего кубинского романа.
— Если бы, если бы меня кто-нибудь спросил, — сказал Стефан Минц, специалист по древовидным системам, перебрасывая в пальцах указку — я бы сказал, что кто-то с кем-то договорился и теперь спускает дело на тормозах. Но меня никто не спросит, а я ничего не скажу, потому что не могу понять, кто и с кем договаривался и кому бы это могло быть выгодно.
Тут самопроизвольно возник кофе-брейк, и вместо рабочих моделей на столы и стекло с цоканьем посыпались личные, побочные домыслы и предположения. Анна знала, что из этого сора порой прорастают самые полезные идеи, а в перебранках за чашкой чего-нибудь (от глобалистического кофе до экзотических национальных напитков) рождаются отличные концепции — но у нее уже голова гудела от загадок. Вечный вопрос, вечное правило — «ищи, кому выгодно». Отлично работает при раскрытии экономических махинаций и убийств из-за наследства. В остальных случаях выгоды бывают слишком непостижимыми для чужих умов.
— Если мотив — выгода, то случившееся в нужной степени вмастило только этой помеси орла с кукушкой, — сказала она.
Еще — тысячам выпускников филиала. Но у них не было ни сведений, ни возможностей. И образ действия не совпадал.
— Брось, ну мог он сам это все устроить?
— Не бывает таких нечаянных утечек, не бывает! Ну элементарно же — правила ведения разговора. Убедись, что ты один… — МП, Меир Пеер, тридцатилетний «александриец».
— Да-да, нашего выпускника везде видно. Делай раз, делай два, кто говорит? Автопилот, ик!..
— И что до орла с кукушкой, кстати, откуда это — то если он такое учудил без санкции, на него же банан через месяц упадет со случайным летальным исходом.