На следующий день я вышел на Тверской в новых кроссовках и опять не попал в изгиб. Он словно сгинул после объяснений Дока. Раз за разом я пытался преодолеть невидимый барьер, и все без толку. Когда я прекратил бесплодные попытки, было уже поздно, женщина с вязаньем, наверное, ушла. А может быть, она в тот день не приходила на бульвар вовсе.
Дома я нашел записку от жены: "Уехала в клуб. Ужин на плите.
Позвони Пруднику". В кастрюльке плавала цветная капуста, я погрел ее, выудил вилкой и съел, стоя у окна. Капуста хороша в масле и в сухарях, пожалуй, немного сметаны тоже не помешает. Я поставил тарелку в раковину и пошел звонить.
- Стареешь, энциклопедист! - закричал Прудник. Он был настроен агрессивно.- Если память подводит, не ленись заглянуть в справочник. Я сегодня посмотрел, и что же? А то, что нет в Тверском бульваре километра. Девятисот метров - и тех нет. Твоя история фальшива с самого начала. Откуда ты взял этот километр?
- Но Четэри столько раз говорила...
- Не верь устному слову,- наставительно произнес Док,верь печатному. Спокойной ночи, авантюрист.
Я вернулся на кухню и вымыл тарелку. Без масла и сметаны она отмылась мгновенно. Потом я нашел сумку с темно-синими тапочками и спрятал ее в стенной шкаф подальше, за коробки с камнями, которые жейа не разрешала выбрасывать.
Еще не раз я выходил на Тверской, и все безрезультатно. Структура пространства-времени, надо думать, хрупкая штука, а тут сотни прохожих, электрический ток в проводах, пятна на Солнце, мои кроссовки с микрокалькулятором, да мало ли что еще. Удивительно не то, что этот желоб исчез, а то, что он вообще существовал...
Но существовал ли он? Да, тысячу раз говорю я. Нет, один раз сказал Док. И это единственное "нет" оказалось сильнее. Мне нечего противопоставить этой силе, перед безупречной логикой отрицания любой из нас беззащитен. В Тверском бульваре меньше километра, Пушкин стоит на другой стороне площади, пространство не сомнешь, как бумажный лист. Я достаю из стенного шкафа тапочки, провожу пальцем по их грубой синей парусине, по черной резиновой подошве и кладу их обратно, в дальний угол, за коробки.
До самой поздней осени я видел на бульваре худую спину немолодого бегуна (лысину он уже прикрывал шапочкой); я хотел догнать его, но никак не мог этого сделать, потому что только один раз, один немыслимый раз, движимый не завистью и не злостью, я догнал Саньку Карюхина, и такие минуты, понимал я, не повторяются.
И еще я встречал иногда на бульваре женщину с милым лицом, она вязала или просто глядела на прохожих, изредка поправляя рукой легкие волосы. Мы обменивались кивками, но подойти к ней ближе я так и не решился - было как-то неловко ни с того ни с сего присесть рядом, а повода все не находилось. Я пробегал мимо, склонял голову, и женщина поворачивалась ко мне, отвечала наклоном головы, и чудилось мне, провожала взглядом, но я не оборачивался, потому что чувствовал непонятный, необъяснимый стыд; и мне все хотелось подойти поближе и разглядеть, какого же цвета у нее глаза - серые или нет, ведь с возрастом, говорят, цвет глаз может измениться. С возрастом многое может измениться, но я не знаю, надо ли об этом жалеть.
Все хорошо, говорил я себе. Все складывается ол-райт, говорил мне Док. Мой халцедон получил на выставке первый приз, говорила мне жена.
Чего во мне нет, так это злости. Ни спортивной, ни какой другой. Может быть, нет во мне и еще чего-то, что злости противоположно. Не мне о том судить.
А потом я перестал ходить на бульвар. Записался в группу здоровья, езжу через день на занятия в Лужники. Там хороший зал, теплый душ, толковые тренеры. Лишний вес я давно сбросил и сейчас спокойно ем на ужин хлеб с маслом и яблочным мармеладом.