На радостях гостиница олим опустошила три бутылки израильской водки "Родной сучок". Из сохнутовских кружек и бумажных стаканчиков, под российскую селедочку. Коллективно успокаивала уголовника Эмика, который снова вернулся на свое законное место, в сашину комнату, наполняя ее сивушным запахом и постоянными жалобами на Сашу, который не хочет переломить с ним хлебец. "Я целую кастрюлю наварю, а он не хавает".
Когда хмель прошел, амутяне с изумлением услышали, что в Израиле за эти дни цена одного метра жилья подскочила вдвое.
- Удивляетесь? - спросил Дов хрипящим со сна басом, когда Эли и Саша появились у него со своими недоуменьями. - Я предупреждал вас, Элиезер, иль нет? Вы двинулись на них войной, сбили цену. Они и встали стенкой - обычное дело! Воры в воркутинских бараках за своих шалашовок головы разбивали, а тут не бабенок делят - каждая квартирка дает каблану пятнадцать-двадцать пять тысяч долларов прибыли минимум!.. Что? Патриотизм, сознательность - не смешите меня, ребята! Агитпроп там остался. Здесь каждый, от Премьера до мусорщика, думает только о своем дырявом кармане... А об алие кто? Правильно, ребята, государство. То-есть никто.
Саша Казак поверить в такое не мог. Битый-перебитый идеалист решил создать олимовский комитет, который встал бы на пути "кабланского хулиганства". Дов, приглашенный на первое заседание, развеселился:
- Народный фронт создаете? Ну, лапутяне, ну, дурачки! - Посоветовал не скупиться и взять юридическими финансовыми консультантами двух знакомых ему израильских полковников-отставников, которых в Израиле все знают и которые всех знают. - Иначе пропадете, салаги, не за понюшку табаку!
Консультанты, едва появившись, начали хватать энтузиастов за фалды. "Этого в Израиле делать нельзя! И этого ни в коем случае" Эли стал внимать им, и олимовская "амута" застряла, как телега в синайской пустыне. К тому же, мыльными пузырями вздулись в нескольких городах ложные "амуты". Неведомое жулье мгновенно оценив новую идею, собирали с доверчивых русских олим первый взнос и исчезали без следа. ( Почему-то считалось, что это несомненно "румыны", "поляки", и прочие, у которых на Россию "зуб"). Не дремали и кабланы. Объявились "амуты", которых вовсе не заботило снижение цен на квартиры...
Как и многие благородные идеи, идея олимовской "амуты", едва появившись, начала профанироваться, угасать. "Художеств" кабланов газеты не замечали, привычно ругали полицию, которая не ищет скрывшихся воров.
Терпение амутян истекло. По вечерам уставшие отцы семейств спускались в фойе гостиницы, рассаживались по стенкам, и, как истинные россияне, прежде всего искали виновных. Варианты предлагались самые неожиданные. В лифте какой-то весельчак начертал углем энергичный призыв "Шамира - в колодец!"
Про эти треклятые колодцы знали все, даже дети. "Не колодцы, а камни преткновения..." Но внешне все было пристойно. Весной сдали проект под торжественные клики постояльцев "ни пуха, ни пера". Когда Эли и Саша отправлялись в мэрию, на первую комиссию, Эсфирь поднесла им по алой розе.
Увы, тогда проекта не приняли, сказав, надо, мол, перенести пожарный колодец. На ватмане исправить - дело нехитрое, перечертили за два дня, а отбросил этот чертов колодец амутян на полгода. То ответственная комиссия не может собраться, то занята другим, чем-то срочным.
На вторую комиссию Эли взял с собой Аврамия Шора. Неужели снова завалят? Нервничал, всматривался в лица чиновников -взмокшие, усталые. Душно им, жарко: за окном под сорок.
Кондиционер слабенький. Больше шума, чем воздуха. Один чиновник принимает таблетки, другой отхлебывает кофе. Большинству за пятьдесят. Несколько человек листают бумаги, делают пометки, а, может, в этот момент и накладывают резолюции: все они - высокая номеклатура, каждый представляет ведомства - коммуникации, электроэнергии, внутренних дел.
Тучный сосед хрустит пирожком - пахнет луком и фалафелем. Из его уха тянется проводок. То ли тугоух, тучный, то ли у него магнитофончик в кармане, музыку слушает - все может быть. Заседания многочасовые, сидящие переговариваются друг с другом. Смеются громко, слушают вполуха. Кретины? Отнюдь: взгляды не пустые, - с хитроватым прищуром, со смешинкой. Правда, в глаза не смотрят. Стоит остановить на ком-то взгляд, чиновник подымает очи горе.
Саша Аврамия Шора представил уважительно - академик! А это вдруг вызвало смех. Оказалось, слово "академик" восприняли, как более знакомое "академаим". На иврите - человек с высшим образованием. "Здесь все академаим, - с достоинством ответствовал толстяк с медным лицом - отставной бранд-майор пожарной службы. - Ну, и что?.."
Профессор Шор принялся живо повествовать об их проекте, впервые в Израиле совместившим и жилье, и работу, - на третьей минуте его перебили. Такое у меня ощущение, будто я дискутирую с осьминогом, - возмущался Аврамий. - Одну осьминожью ноту вижу и полемизирую с ней, а он обвил меня сзади седьмой, отвратительно-скользкой, с присосками, и - вон...
Четыре раза Эли сидел на "осьминожной комиссии", - иначе ее в "амуте" уж и не называли, и каждый раз от них требовали перенести колодец. Совсем другой колодец, о котором на прежнем заседании и слова не молвили. Начали обсуждение весной, проект одобрили, кроме пустяка, сейчас уже хлещат зимние дожди, - поистине гнилое время!
Эли поначалу думал, это только их, зеленых русских недотеп отбрасывают, пока в приемной мэрии не разговорился с бизнесменом из Калифорнии. Американец вот уже несколько месяцев пытался запустить в Израиле филиал своего завода, использующего сок авокадо. "В Калифорнии, возмущался американец, для того, чтобы начать подобное дело, мне понадобилась одна подпись, здесь - шестьдесят одна!"
"Так ведь американец, он, известно, "со стороны". Но мы-то не со стороны! Или тоже со стороны?!"
С последнего заседания Эли возвращался домой в отчаянии. На месте стертой надписи в лифте опять появилась новая: "Шамир - Арафат русской алии". Галия ни о чем не спрашивала, взглянула на его лицо, вздохнула горестно: - Опять зарубили?
Ужинали молча. Поев, Эли рассеянно оглядел картины жены раставленные на полу: администрация гостиницы запрещала вбивать в стенки гвозди. Картины, писанные маслом, они в свое время с трудом, за большие деньги, протащили через московскую таможню. "А зря", - впервые подумал он: на картинах Галии был воображаемый Израиль, - тот, о котором рассказывал ей Ашер, отец, погибший в Гулаге. Израиль на ее картинах был золотисто-желтый, солнечный, теплый. Даже бездушный, безжалостный Бен Гурион, предавший венгерское еврейство (мог спасти-выкупить у Эйхмана, а не спас "венгров" от Освенцима! -от бывших сталинских зеков, смотревших на мир без розовых очков, узнал это Эли и...не сразу поверил ), даже он, всемирно восславленный Бен Гурион, доктринер ленинского толка, излучал у Галии доброту. А нескончаемые карнавалы пурима, израильские мальчишки, карнавальные, радостные. "Вешать на стены воображаемый Израиль, живя и настоящем?" - подумал Эли с острой тревогой: - Каково-то будет ей здесь, Галие?"
Галия, и вправду, расстроилась, но по своему поводу, хозяйственному. Она вернулась с "Шука Кармель" - горластого тель-авивского рынка, рассказала мужу: на "шуке" ни к чему не подступишься: с прилетом русской алии цены подскочили, стали такими же, как и "маколете", маленьком магазинчике на углу. Она перебросилась с Эсфирь несколькими фразами по-русски, и ей тут же хотели продать индейку дороже, чем остальным. Израильтянин хорошо знает, почем индюшатина на "шуке", где масса птицы, он переплачивать не будет. А олим откуда знать цены?
- Свободный рынок, - вздохнул Эли. Он видел, "шук" мгновенно адаптировался к покупателю из советской страны: олим недовешивают недодают, обсчитывают. И еще презирают за твердое русское "л". Только спросит человек "камозе оЛе"? ("сколько стоит?"), и сразу ясно, свежачок!
- Знаешь, Эли, - Галия села возле мужа, закручинилась - никогда ее голос не звучал так тоскливо. - По моему, мы приехали совсем не в ту страну, которую покинул Ашер. Пусть земля ему будет пухом, он не поверил бы своим глазам.
...К середине сырой холодной зимы стали терять добродушие даже самые терпеливые. Сезон дождей - дни и ночи льет, как из ведра. Из отеля выселят, куда итти с детьми, со стариками? В одиннадцать вечера, когда уже легли спать, в номер Эли постучала делегация "от бездомных", попросила помочь им пробиться к Шамиру.
- При чем тут Шамир, - попытался урезонить их Эли. - Мы вляпались в крысиный мир с его присказкой "медленно-потихоньку" ("леат-леат"). Да они о нас и думать забыли!
Недобрые взгляды Эли чувствовал спиной. Виноват-не виноват, а надежды обманул. Пожалуй, скоро станет для человечества самым ненавистным персонажем.
На последнюю комиссию Эли решился взять даже Сашу Казака, которого после первых неудач от всевозможных канцелярий оберегал: боялся, Саша наломает дров. Их ведь не смутишь возгласом: "Переодетые арабы!" Засмеются, и всё. Оказалось, требовалось именно наломать дров. Когда рыхлый старик-председательствующий снова придумал очередной "колодец", Саша вскочил и закричал по-английски: - Какое вы имеете право писать во всех газетах, что заинтересованы в большой русской алие, если пять тысяч бездомных вот уже год не могут дождаться от вас внятного "да" или "нет"?! Если "да", будем строить. Если "нет", дайте нам возможность обжаловать, пойти в Верховный суд. Это - саботаж!
Ожили чиновники. Поглядели на худющего парня. Одни удивились его хорошему английскому, других возмутил тон. Кричать на себя никому не позволят! Переглянулись, размышляя, как дать этому горлохвату - от ворот поворот. Эли в отчаянии обхватил голову руками: переиграл Саша, пропали.
Саша оглядывался затравленно, потом вскричал по-русски:
- В Москве очереди русских евреев в посольства Германии и Австралии в двадцать раз длиннее, чем и посольство Израиля. Так в чем же ваша заинтересованность, ваша забота?! Что б мы тут все до одного передохли иль удрали, куда глаза глядят. А остальные чтоб мимо вас?! Как сможете глядеть в глаза Курту Розенбергу? Его портреты во всех газетах. А вы его в гроб кладете?! Израиль не для него?! - Минут пять кричал Саша, кричал так яростно и запальчиво, что ему стали внимать оторопело, даже не понимая по-русски ни слова. В мэрии на какую-то долю секунды сгустилась неловкость. Она стала почти различима глазом, эта общая неловкость, точно фиолетовый папиросный дым над головами. На какую-то долю секунды многие почувствовали себя некомфортабельно. Этого было достаточно и председатель сказал:
- Пожалуй, да! Нет возражений?
Явившись на другой день за документами, Эли и Саша обнаружили, что председателя комиссии нет - ушел в отпуск. Подписал ли он вчерашнее решение? "Вы что, ответили им, так быстро дело не делается".
- Знаешь, что меня в этой истории изумляет, - сказал Эли в автобусе, по пути к дому. - Все это государственное осьминожье глухо к логике. Ног масса - головы нет!.. Нет, настаиваю! Не слышат тебя вовсе! Сидят, как парализованные. Какие соображения их парализовали, не ведаю. Одно ясно: и я, и Аврамий апеллировали к глухарям. Прошибла лишь эмоциональная встряска, поддела их, как рыбину на крючок. Это не дает мне покоя. Наше высокое руководство на уровне толпы на стадионе. К тому же сильно подвыпившей...
Через месяц Эли сообщили, что председатель в Америке, еще через неделю - у него умирает внук и что лучше всего сейчас не надоедать...
Спасла положение Ревекка, жена Аврамия Шора. У рыхлого толстяка, действительно, болел любимый внучек. Врачи не могли установить диагноза, ребенок выплевывал пищу и таял на глазах. Узнав об этом, Эли посоветовал председателю пригласить Ревекку, которая, как он уверял, гений диагностики. Когда толстяк увидел как русский врач обследует ребенка: не прикасаясь к нему, делая возле него какие-то странные пассы, он потребовал, что б она немедля ушла из детской комнаты.
- Шаманы из Сибирии! Индийские факиры! - кричал он, решив что его попросту надувают. - Здесь не Руссия! Я не идиот Брежнев, чтоб меня дурачить вашими пассами. Или у вас руки не как у людей?! Покажите мне, если вы что-то умеете!
Ревекка попросила его рассыпать на столике сигареты. Подержала над ними узкую руку. Растопырила пальцы с облупленным маникюром. И сигареты, все, как одна, поднялись и приткнулись к длинным пальцам Ревекки, как к магниту.
Председатель стал белеть, покачиваясь из стороны в сторону, затем сказал покаянно: если она определит, что с внуком, он сделает для нее все.
И - сделал... Соседи Эли по этажу ликовали. Эсфирь и Галия всплакнули, расцеловали Ревекку-спасительницу. Евсей Трубашник принес два поллитра, угощал всех.
Через две недели, когда бумаги были подписаны и, в честь такого события, уж не только соседи Эли, а вся гостиница, все фомы неверующие, пели и плясали, как в праздник Симхат Тора, пришла новая бумага. Из той же мэрии. В ней предписывалось олимовской "амуте" выплатить за дареный участок земельный налог в сумме пять миллионов четыреста тысяч долларов.
В тот вечер из окон гостиницы несся диковатый, полусумасшедший хохот нищих олим, которых умилила уже одна эта непостижимая цифра - пять миллионов... Миллионов! Долларов! "...Амери-ка-анских!"
Старик Аврамий с седьмого этажа собрал всех плачущих и нервно хохочущих женщин на общей кухне, пропахшей капустой и гороховыми консервами, объявил занятие на тему: "Как преодолеть стресс и снять раздражение?" Он разносил по комнатам успокаивающие пилюли, а затем спрашивал соседей потерянно: Интересуюсь, что теперь будет? Что делать?
- Купить армейские палатки и уйти в Иудейские горы, - ответил Эли. На нем лица не было.
Все эти месяцы сдержанный немногословный Эли казался всем непрошибаемо-спокойным, уверенным в себе человеком. И вдруг взорвался:
- Ненавижу! - воскликнул он побелевшими губами. Аврамий уточнил деловито: - "Осьминогов"?
- Всех! Всех этих индейцев Ближнего Востока!.. Старика-араба вчера на Кинг-Джордже обыскивали, как мальчишку-вора. Он терпел, потерянный, безмолвный... К этому привыкли. Это здесь норма бытия. Теперь дождались интифады. Интифада - народное восстание. Могли б и предвидеть!.. А какой ответ на человеческий взрыв? Китайский! Беглый огонь. Евсей прав, наше несчастье - генеральские фуражки. Не мной замечено, политика дело столь серьезное, что ее нельзя доверять генералам...
- Это уж похоже на политическую платформу, - заметил Аврамий с усмешкой. - Если хотите, на позднее прозрение.
- Я и в Москве националистов терпеть не мог. Эту всезнающую, всёпостигшую, извините, шваль!
Эли не слышал его, отмахнулся нетерпеливо: - Гонения, как и тюрьма, людей не возвышают, напротив, пробуждают родовое, зверниое... Для националиста нет личности. Все выведено за скобки: нравственность, талант, судьба. Есть лишь национальные задачи. Общий восторг перед "собственным" государством. И, извините, светлое будущее... неважно за чей счет. Ненавижу! Одним росчерком пера обездолили пять тысяч семей, и рука не дрогнула. Ненавижу!.. Аврамий взглянул на Эли внимательно-профессионально. Так глядел на своих неврастеничных пациентов. Невольно вспомнилась ему вспышка Эли в городе Араде, когда тот окрестил сионистских вождей средневековыми пиратами. Подумал настороженно: "В тихом омуте черти водятся..."