- Слушай, Ида! Как тебя еще не убили за твой язык?
Ида усмехнулась горделиво: - Я прибыла два года назад с нимбом, разве не помнишь? Меня вызволяли пятнадцать лет все газеты. На улицах Тель-Авива мне кричали: "Ида, анахну итах!" - Ида, мы с тобой! - Те, кто считал, что теперь мой черед платить, искали во мне слабину, придвигали партийное кресло. Я отвечала, что у меня нет политического честолюбия, с какой стати мне быть чьей-то бубой, куклой?! Достаточно того имени, которое у меня есть. Я давала интервью всем, кто хотел меня выслушать. Я увидела, что израильские власти не хотят алии из России. Считали, коль Америку для русского еврейства закрыли, евреи останутся в России. Бизнесмены позволяли себе заявлять публично: "Лучше возьму араба, чем русского!" Год назад, и я, и Менделевич вцепились в глотку Симхе Диницу,сохнутовскому боссу: Приняв один-единственный самолет с советскими евреями, он заявил прессе, что теперь идет спать с чистой совестью.
- Симха, ты знаешь, что не выводишь евреев из России, и я знаю, что ты не выводишь, - сказала я ему. - И в один из дней мы будем в Багаце, Верховном суде справедливости.
Ох, как они боятся, что придется отвечать. Потому затаптывают каждого, кто выносит сор из избы. Как только бросаешь им перчатку, туг же читаешь о себе гадости... У, холодные гиены! Если б я была зависимой, кто знает, как повернулась бы моя судьба! Счастье, что здесь семья сестры, они поддержали. Когда строили эту виллу, взяли меня в пай. Если б не они!.. Смотрите, как здесь всех переломали. Нет, этого им никто не простит! Я бы хотела, чтобы презрение к ним было выражено в демократических и цивилизованных формах. Не так, как в Румынии!.. - Ида начала излагать свои взгляды на экономические беды Израиля. Эли нетерпеливо взглянул на часы.
- Дорогая наша Жанна д'Арк! - с улыбкой воскликнула "Пташка": понравилась ей, видно, собственная обмолвка. - Бессмысленно взывать к тем, кому всё на свете "ло ихпатли", всё до лампочки. Давай соберем старых израильтян не безразличных... Есть такое движение? "Не ло ихпатлики"? Где они скрываются? Соберем, и пусть люди скажут, что же делать, чтобы не пропасть нам с этим самым говенным правительством в истории Израиля. Ты и там скажешь речь. Заметано?... А теперь слово твоим гостям, не возражаешь?Она повернулась к Саше, излагай, мол.
Саша зарделся, сказал: - У нас у всех, Ида, скромное желание. Жить в таком же доме, как у тебя.
Эли захохотал. Потом встал и, пока Саша подробно излагал их хождения по мукам, обошел комнаты, оценивая как инженер-строитель эту простую и прекрасную виллу. Большие и широченные балконы смотрелись, как горные уступы. Гранитный пол украшал цветной бордюр. Пологие каменные лестницы, выполненные сверхдобротно. Уж и забыл, когда видел такую работу. Вернулся к столу и сел, прислушался.
-Я же не государственное учреждение, - Ида пожала плечами. - Как я могу подействовать на городскую мэрию? Им хоть кол на голове теши. Конечно, в следующем интервью я могу привести ваш случай, как характерный пример болванизма наших правителей, но результат... - Она говорила устало, без всякого интереса к новой докуке, и Саша, воскликнул, всплеснув руками:
- Ида, дорогая, приходите в наш отель! Вы увидите тех, кто на грани слома. Возвращенцев в Союз. Одинокую девчонку с ребенком, покушавшуюся на самоубийство. Людей отчаявшихся, раздавленных... Вы не останетесь безучастной - я верю! Встретьтесь с ними!
- С русскими? - переспросила Ида холодно. - Я с ними, признаться, почти не общаюсь... Я настолько перенасыщена болью в родимом Союзе, что больше не смогу ее вопринимать: это меня разрушит.
И "пташка", и Саша ошарашенно молчали. Эли коснулся сашиной руки: спокойно, брат, В воздухе повисла неловкость, и Ида добавила торопливо:
- Ищите независимую организацию, друзья. Со связями, с деньгами. Идите в Форум, к Щаранскому. Или, знаете куда? В "Джойнт"! Он с Сохнутом, как собака с кошкой. "Джойнт" - реальный шанс. Не теряйте времени!
Саша усмехнулся невесело: - Сходим, пожалуй. У нас огромный опыт обивать пороги...
Глава 14. ФОРУМ ЩАРАНСКОГО.
Когда Ида Нудель произнесла слово "Джойнт", Эли вздрогнул. Как не вздрогнуть? Вся жизнь пошла наперекосяк из-за этого слова. Во всяком случае, так думал много лет...
Эли увезли из блокадного Ленинграда, ему только два года исполнилось. С биркой на груди. До восемнадцати считался детдомовским русским ребенком по имени Толя. Когда его усыновили и увезли в Австралию, он уже не был несмышленышем. Знал, где-то остались отец и мать, которые, как ему объявили, его не искали. Едва исполнилось восемнадцать, он отправился в Ленинград. Год ходил по улицам, по набережной Мойки. "Мойка" - единственное слово на бирке, которое с годами не выцвело. Из дома в дом ходил, пока незнакомая тетка, сестра отца, как выяснилось, не вскричала: "Господи, копия Еня!" И заплакала, запричитала по-украински: - "Рудый, нис в конопушках. Нашлась дытына!"
Теперь это кажется неправдоподобным, но тогда, в хрущевские пятидесятые, Эли воспринял Россию, как волю вольную. Она казалась такой после советской посольской колонии, где жили, как пауки в банке, донося друг на друга и подглядывая даже за детьми, которым то и дело внушали, о чем можно говорить, а о чем - смерти подобно. Отзовут! Отзыва в незнакомую ему Россию почему-то все боялись, как огня. А вот он - нет!.. Тут только, на Мойке, узнал: мать на Пискаревском кладбище, умерла в блокаду от голода, отец погиб в тюрьме, как "агент Джойнта". Что такое "Джойнт", тетка не ведала. Эли взялся за газеты тех лет. С трудом достал, не хотели выдавать. Прочел на пожелтелых страницах: С. М. Михоэлс - "агент Джойнта", главный хирург "Боткинской" Шимелиович - "агент Джойнта". И пошло-поехало, по всем городам и весям. Отец был главным хирургом районной больницы, ну, и он стал, конечно, "агентом Джойнта". Как кричал на Эли военный комиссар, когда тот переправил в своем личном деле, в графе национальность, "русский" на "еврей"!
Позднее почти забылось и незнакомое иностранное слово, и весь кровавый антисемитский бред тех лет, который, казалось, никакого отношения к нему не имел. И вдруг нате вам - опять "Джойнт"... За окном тарахтящей "Субары" темно. Мелькавшие фонари усыпляли. Потом стали раздражать, как будто кто-то нажимал одну и ту же рояльную клавишу, вызывая беззвучные желтые всплески. Покружатся светляками поселки на склонах Иудейских гор, и - снова непроглядная темень.
- Чего это вы затихли, молодцы? - спросила "пташка" устало. - Включить магнитофон? У меня Эдит Пиаф, Ван Клиберн, Чайковский. Кого хотите? Ответом было молчание.
- Ну, хоть сыграйте в свои стихи! А то я засну за рулем. И Эли с Сашей начали игру, которая родилась в приемных израильских мисрадов, когда они часами дожидались приема у начальства. Игра называлась "Стихи минуты". Какое у тебя настроение в эту минуту - такие и строфы. Саша кашлянул, начал грустно - с Бялика: "Рождены под кнутом и бичом вскормлены.
Что им боль, что им стыд, кроме боли спины..." Эли встревожился: нет-нет, для мрака оснований нет! И он подхватил веселым и чуть дурашливым тоном строфы из своего любимого Олейникова:
"Маленькая рыбка, молодой карась.
Где твоя улыбка, что была вчерась?"
"Пташка" захлопала в ладоши: Олейников ей понравился. Эли ткнул испуганно в кожаную спину: руль держи! Она развеселилась, не поддержать её было невозможно. Саша и Эли обменивались строфами до самого Иерусалима, до дома "пташки", где им предложили переночевать. Саша оживился, принялся досаждать Эли строфами из его же репертуара:
"Когда ему выдали сахар и мыло,
он стал домогаться селедки с крупой.
Типичная пошлость царила
в его голове небольшой."
Выбираясь из "Субары", "Пташка" воскликнула: - С вами поездишь, Университет кончишь!
Утром Эли и Саша отправились в иерусалимский "Джойнт". Их встретила интеллигентная женщина лет под сорок, на сносях, одетая чисто и старомодно. Юбка плиссированная, блузка с воротничком из голландских кружев. Представилась Фирой из Риги. О чем бы ни шла речь, с полного, в коричневатых пятнах лица Фиры не сходила горделивая улыбка беременной, которая прислушивается более к себе, чем к посетителю. Движения у Фиры были округлые, плавные, даже медлительные. Впрочем, медлительность ее оказалась кажущейся. Една выслушав Эли, развернувшего перед ней планы строительства, она вскочила, заговорила с азартом. Выяснилось, у Джойнта сейчас пообще нет программы работы в Израиле: Джойнт израильтянами не занимался. А у Эли целая программа, заманчивая и реальная.
- Умна, как бес, - заключил Саша, когда они ушли от Фиры, - всё схватила на лету. И сердце есть. Тут что-нибудь, да получится...
Не прошло и двух недель, в Израиль прилетел вице-президент "Джойнта" Майкл Шнейдер, веселый человек, а за ним и сам президент, подтянутая светская дама с артистическими жестами. "Си-ильвия, - пропела она. - Зовите меня просто Сильвия".
Для разговора с Эли и Сашей они выделили семь минут, а беседовали четыре часа - Сильвия поручила Майклу связаться с шестью самыми богатыми евреями мира, пусть поддержат.
- Чайник засвистел, - сказал Эли с опасливой радостью. - Если б еще и чайку дали!
Хорошо свистел чайник! "Джойнт" снял для олимовской "амуты" целый коридор, который, вероятно, не ремонтировали со времен английского мандата. Зато в самом сердце Тель-Авива, у забора Центральной автобусной станции, "Тахана мерказит", как ее называют израильтяне.
Вокруг шумная толчея, автобусная копоть, грязь, но дареному коню в зубы не смотрят. На зарплату Эли денег, правда, не дали (Саша, получавший полставки в Ешиве, считал себя по-королевски богатым), но обещали взять на свой счет бухгалтера и адвоката, - и на том спасибо!
Голубой мечтой Фиры было провести музыкальный фестиваль для "всех народов из России", чтобы хоть как-то ободрить их. И - обязательно!выставку детских рисунков. Строительство - долгая песня. А это можно сразу. Согласны?
Она позвонила за океан и выписала Эли чек на десять тысяч шекелей. Для фестиваля этого мало, понимаю, - посочувствовала она. - Свяжитесь с Сионистским форумом Щаранского и сыграйте свой ноктюрн бравурно, в четыре руки.
Чего Эли не хотелось, так это звонить Щаранскому, знаменитому узнику Сиона. И вот почему: к Натану пытались пробиться чуть ли не все олим из их гостиницы. Они и поведали остальным, что Щаранский нанял секретаршу, так её и этак! которая по-русски ни в зуб ногой. Говорить с ней надо либо на иврите, либо по-английски. "Встать во главе русского еврейства и нанять секретаршу, которая по русски ни гу-гуни?! - бухтел отель"Sunton", отроду иностранных языков не ведавший. - Да как она нас поймет?! "Тюремный орелик!" Куда летит? В какую сторону? Иезуит!"
Эли общее недовольство разделял. Когда же перебрался в собственный офис и суета вокруг него поутихла, все же набрал номер Форума. Саша, стоявший рядом, выхватил трубку у Эли, попросил соединить его с Натаном Щаранским вначале по-французски, затем по-немецки и на древнелитовском.
- Как, вы и на этом не говорите?! - удивился Саша очень натурально. - А по-русски? Тоже?! Как же с вами общаться нормальному олиму?!
- Хватит мальчишничать! - Эли отобрал у Саши трубку и с властным напором, по-английски, попросил соединить его с Натаном Щаранским.
У Щаранского был звучный пионерский голос, который увял, едва Эли произнес слово "амута". Для толковища он выделил одного из своих помощников, которого Дов почему-то называл "Вороном". Разговор был краток. Эли подготовил афишу фестиваля, завез ее к немногословному и, как показалось, деловитому "Ворону". Тот брезгливо отодвинул афишу.
- Ваша "амута" ни к чему, - заключил он. - Кто вы такие? Вас никто не знает. На фронтоне поместить броско: сионистский форум проводит фестиваль, и - все! - В конце-концов, "Ворон" согласился, чтобы на афише рядом с Форумом значился "Джойнт", а более никаких названий и имен не приводилось. Вам понятно?!
Голубая мечта Фиры осуществилась в Луна-парке. Представителей всех народов, правда, не было, но детишек из России - не протолкнуться. Карусель бесплатно, ослики на прокат бесплатно. Денег "Джойнта" хватило даже на воздушные шарики, которые вручались каждому малышу. Радости много, но и огорчений хватало: детей, у которых не было приглашения от "Сионистского Форума", в автобусы не сажали. Но - обошлось. Как всегда, выручила "пташка". Она мобилизовала соседок со своей улицы, они и развезли на легковушках обиженных.
Фестивальные дни завершились неожиданной трагедией. Неподалеку от Эли жил в гостинице одинокий тихий паренек из Зюзино, района московских новостроек. Месяца три грозили ему выселением. Он ежедневно спускался в вестибюль, присаживался на диван, рядом со стариками, повторяя, как самнамбула: "Хочу в Зюзино!" "Хочу в Зюзино!" Над ним посмеивались. Пришел полицейский выселять неплательщика, а он висит, язык набок.
В дни похорон ворвался в офис к Эли взмыленный парень, океанолог, которого тоже выселяли из гостиницы, и с порога обвинил его в жульничестве.
- Я подам на вас в суд! - кричал он.- И вы заплатите неустойку: я в вас целый год верил!
Только в тот день Эли до конца постиг, какую ношу взвалил на плечи. Никто другой, он, Эли, обнадеживал амутян. Он виновен перед ними, лично он виновен, и нечего себя успокаивать: иные в таком отчаянии, что готовы покончить счеты с жизнью. Он убил их надежды, он движется "Эли-еле-еле", как острят в гостинице.