Мудрость не стареет, сказано в притчах Соломона.Как и глупость, добавил Саша от себя. Он взял стул, приставил к одной из гладких потемнелых глыб с выдолбленным по краям бордюром-ложбинкой - знаком камнетесов Ирода, римского наместника. Он любил этот треснувший и вдоль и поперек, с глубокой щелью камень, казалось ему, полураздавленный тяжестью тысячелетий и, тем не менее, надежный, как и всё здесь. Впрочем, он бы, наверное, не устоял перед ветрами вечности, распался, этот крошившийся по углам "ироданский" камень, если бы его не сжимали плотно, со всех сторон такие же глыбы, почти не тронутые временем. Устояла Стена - устоит и камень с трещинкой!
Сверху клонился к нему куст с мелкими дрожавшими на ветру листочками; как он укоренился здесь, на вечной Стене, и зазеленел густо, победно, один Бог знает!
Саша сел лицом к Стене, ушел в себя, стараясь припоминать то, что крепит сердце.
Никто и никогда не потревожит человека, припавшего к Стене Плача или сидящего к ней лицом.
Саша положил обе руки на теплый и, чудилось, мягкий живой камень и ушел в свой Иерусалим. Ощущение энергетического потока пронизало тело. Будто подключили к какому-то гигантскому компьютеру и омывает каждую твою клетку поток информации, полуосознанной, на языке и вовсе незнакомом, компьютерном, но - умиротворяющей. Возникшая от обиды и разочаровния боль в правой стороне груди стала утихать. Опять, как всегда в минуты покоя, будто увидел пространство за стеной, полное солнца и свободы, и ушел в него. Энергетический поток подхватил, унес и оставил там, разворачивая во все стороны, как космический корабль на орбите. С каждым поворотом уходят тревога и тяжесть минувшего дня, и ты паришь легкий, невесомый...
Когда Саша поднял голову и оглянулся, день остывал. Стал виден в синеве горящий над площадью вечный огонь - шесть факелов, в память о шести миллионах павших.
Мелькнуло горестно - "Основали Храм на океане крови, а уроков из этого никаких... Правят на лжи".
Услышал сбоку шопот на русском, оглянулся. Шептал, прислонясь лбом к Стене парень в застиранной футболке, видно, из новых олим.
- Если Ты есть, - донеслось до Саши, - сделай так, чтобы Вовик выздоровел.
Подле него сидел на корточках смуглый до черноты, худой марокканский еврей лет тридцати. Гладил и гладил свой камень, - так гладят любимых. Нежно касался его ладонью, качая головой и приговаривая что-то. Затем поцеловал свою ладонь, нащупал, не глядя, потертый портфель, брошенный у ног, поднялся, весь еще где-то далеко, и стал уходить, пятясь, по традиции, задом, лицом к Стене.
Темнело, как всегда в горах, стремительно. Саша поглядел наверх. Стене не видно конца. Она переходила в звезды, загоравшиеся одна за другой. Где он тут, серп Большой Медведицы, висевший над домом?
Раньше Сашу угнетала пустота вселенной, навевавшая чувства одиночества, ненужности, страха. А сейчас он ощущал вселенную, как часть самого себя. И это ощущение причастности к бесконечности вселенной придавало силы и смысл жизни. Он пытался по-прежнему думать о своем, отрешиться от чужих звуков вокруг него. Но как отрешишься, когда вскрикивает рядом чернобородый бухарский еврей в широкополой черной шляпе, похожий на главу цыганского табора. Он растолковывает сидящим подле него сухоньким старичкам законы Галахи. Знают ли они, что сказано в Галахе о предстоящем празднике? Слушатели бесцеремонно перебивают оратора вопросами, кричат, возражают. Саша улыбнулся - евреи, на веру ничего не принимают!
Тут зарыдала поодаль, на женской половине, старая женщина. Рыдания ее перешли в вой. Кто-то успокаивал ее, а она выла все громче, пронзительней, безутешней. В голову лезла строчка из Ахматовой - "И выла старуха, как раненый зверь".
Господи Боже мой, сколько беды кругом, и вся она здесь, у Стены - с чем только люди не приходят?! Сколько тут сердец раскрылось! Сколько боли выплакано!..
Уйти от земных звуков не удалось. Саша встал со стула, чтоб отправиться домой, и - невольно обратил внимание на пожилого человека в белой рубашке и широких мятых штанах на подтяжках. Он прохаживался вдоль Стены с начальственной осанкой, широко развернув плечи и ступая всей ступней, по-хозяйски. Но что он делал, этот "хозяин"? Он протянул руку к камням и взял из щели письма и записки, обращенные к Богу. Проглядел, а затем положил на место.
Зажглись сильные ночные прожектора, осветив и уложенную гладкими плитами площадь, на которой темнели по краям военные патрули в бронежилетах, и белую Стену, и странного человека в белой рубашке и длинных волочившихся по земле штанинах. Саша преодолел в себе желание подойти к нему и сказать, что читать чужие письма неприлично. Подумал, любознательного вспугнут прожектоpa - светло, как днем. Ничего подобного! Тот не смутился, по-прежнему брал записки, поворачивал их к свету, чтоб удобнее читать...
Саша хотел уйти, но и шага не сделил, так его поразил этот незнакомый человек с размашистой уверенной походкой. Такого не видел никогда. По тому, как тот распоряжался и как суетился вокруг него толстенький охранник в форменном кепи, было очевидно, что это вовсе не выживший из ума старец. Так что же это?..
Завершив "проверку" мыслей и желаний верующих, тот вышел за барьер, на сверкавшую желтоватым отраженным огнем площадь, где его ждала машина, которая тронулась тотчас ...
Саше вдруг пришла мысль, которая надолго определила круг его раздумий. Он пришел в свой Иерусалим, но сохранился ли он таким, каким возник в душе, - в своей библейской незапятнанности, чистоте? А, может быть, существуют два Иерусалима? И они в разных мирах, абсолютно разных мирах, даже если соприкасаются физически, как сейчас...
Не хотелось уходить. Вернулся к Стене, ушел в свои мысли. Нигде Саша не испытывал такого глубокого чувства внутренней свободы, как здесь, у Стены, уходящей к звездам. Мысли следовали за сердцем неотступно. Вспомнилась притча о гибели Иерусалима, - о ней рассказывал рав Ной из Ешивы. Рав любил говорить притчами.
Ангелы, по библейской притче, пытались остановить разрушение. "Там праведники", сообщили они.
Обвинитель возразил: праведники не борятся против нечестивцев. Ведут себя так, будто это их не касается.
Вмешался Создатель, сказал - "Нечестивцы настолько погрязли в грехах, что изменить их нельзя",
Обвинитель: - Ты это знаешь, а они этого не знают. Праведники должны были пытаться...
Создатель: - Разрушить Иерусалим!
"Тут вся правда и России, и Израиля, - с горечью думал Саша. - Простой человек сказал себе: " Моя хата с краю". А что будет дальше знал уж Коэлет, сын Давида, царя Иерусалимского: "Время разбрасывать камни..."
Многоликость Иерусалима, которому вверил душу, заняла все мысли Саши. И вор Гидеон Виноград в кипе, и властительный начальник с улицы Гиллель, который начертал подлую обманную резолюцию на его, Саши Казака, заявлении, чтобы вышвырнуть его из страны...И эта власть в обвислых штанах, которая читает самые сокровенные письма. Письма к Богу... Они тоже Иерусалим. Но только, если смотреть на него из Москвы. Не ближе... Сколько законов нарушили эти люди лишь в одном моем случае...
Храму иудейскому мало признания - верую! Он требует поведения по Торе. Чем больше законов Саша находил попранными, тем больше успокаивался. От своих больнее. А они?.. Что они, что вологодский крысенок - тех же щей, да пожиже... "Тогда решайся. Не сиди на двух стульях..."
Долго хранит тепло Стена. "Если прижаться плечом..." Спокойно, Саша! Не требуй от себя на ночной холодюке последовательности. Будешь дергаться, пока не сядешь за стол. Не изложишь на бумаге все, что мучает..."
Когда через неделю Петро Шимук, укативший в Хайфу на заработки, вернулся в сашину палатку, он обнаружил на тумбочке доисторическую пишущую машинку фирмы "Ундервуд", доставленную, видно, доброхотами. Еще подходя к палатке, Петро услышал ее захлебывающийся перестук. Саша не закончил работы, но, конечно, тут же дал своему другу напечатанные листочки "на апробацию". Лента у машинки изношенная, блеклая, но разобрать можно.
"ОСОБЕННОСТИ ИУДАИЗМА, ВЫЗЫВАЮЩИЕ НАСТОРОЖЕННОСТЬ У РУССКОГО ЕВРЕЯ, ВЕРНУВШЕГОСЯ ИЗ ГУЛАГА." - прочел Петро и присвистнул от неожиданности. Принялся листать странички.
"1. Тезис об избранности еврейского народа, не усиливает ли антагонизм евреев с другими народами? Федор Достоевский - Александр Солженицын "Память".
2. Вопрос о коллективной ответственности народов. "Зе ла зе"- каждый отвечает за каждого... После Сталина и Гитлера - то... Дичь. Высказываемая иногда раввинами идея "Голокост - наказание за грехи" ... нет, этого не понимаю. Основная масса уничтоженных евреев - не атеисты больших городов, а жители польских и российских местечек, люди истово религиозные. И их дети.
3. Меня особенно настораживает приобщение к иудаизму маленьких детей, хоровое заучивание текстов. Отдает детсадами сталинских лет - "Ленина не видела, но я его люблю..." Не лишаем ли мы малышей божественной свободы выбора пути? Не сужаем ли мы их мир?
Саша все еще стучал на "Ундервуде", а пункт уже шел двадцатый... Петр кончил читать, произнес с веселым удивлением:
- Последним Фомой неверующим в иудаизме был Спиноза. Ты - следующий? Петр поглядел на Сашу, Саша на Петра, и оба расхохотались.
Перекусили, выпили украинской горилки и стали размышлять, кому показать Сашины записки? И стоит ли это делать? - - Погонят тебя с такими вопросиками из Ешивы, как пить дать, - заключил Петро. - Ешива в черной кипе, ортодоксальная, американская, с гонором...
- Тогда мне там нечего делать. Надо определиться... Тем более, есть у меня делу к раву Исраэлю-Ною.
- Грабеж?
Саша вздохнул тяжко, сказал, понимает власть раббая на банки не распростарняется, но... хоть посоветует что-то. - ... Иначе "амуте" крышка.
- Пойди к футболисту, - посоветовал Петр. - Что он скажет? "Футболистом" Петро называл рава Бенциона, заместителя Ноя. Бенцион или, в просторечии ешиботников-американцев, Бен, когда-то, и в самом деле, считался звездой регби, американского футбола. Ныне "футболист" был тонким знатоком Торы, организатором последнего конгресса теологов. Там его Петро, пробравшийся на конгресс, услышал и зауважал.
- Нас с тобой в иудаизм затолкала Лубянка, - сказал Петро в раздумьи, сметая со стола остатки еды. - Но что сподвигло, привело сюда свободного американца, родившегося в нерелигиозной семье, баловня газет, знаменитость? Ума не приложу... Завтра у нас, Саша, ответственный день. - Петро задернул брезентовую дверь и начал раздеваться.
... Власть по-прежнему боролась с жителями палаток - снова кто-то подрезал расчалки, державшие брезент, и он рухнул на спавших Сашу и Петра.
- Гонят, мерзавцы, со святой земли, - с нервной веселостью сказал Петро, добираясь по мятой сложившейся палатке к рукомойнику. - Самый раз идти в Ешиву, просить место на небе.
Приехали в Иерусалим пораньше, пока Святые камни еще хранили ночной холодок. К Яффским воротам добрались почти свеженькими.
До девяти в ешиве вряд ли кого найдешь, и Саша повел Петра вдоль раскопок Старого города. Подле улицы Кардо с белыми колоннами византийской эры задержались. Петро рассказал, как встречали здесь американского астронавта Армстронга, гулявшего по Луне. Он просил провести его по тем камням, по которым ходил Иисус. Тех камней уже нет, но все же... Прилетел, спустился в отрытую археологами улицу Кардо и, верующий человек, расплакался. Сказал, улица Христа волнует его куда больше, чем прогулка по Луне.
Под домами есть и римские развалины, Петро уселся там на обломок колонны, и увести его оттуда было невозможно. Какой-то он стал невменяемый, ничего не слышал, не откликался. - Я историк, - наконец, сказал он Саше. - Я тоже волнуюсь.
По узким мрачноватым улочкам и проулкам из сплошного серого камня, где современные дома выстроены так, что не нарушают угловатой средневековой архитектури Старого города, добрались, наконец, до сшивы "Шма Исраэль!" ("Слушай, Израиль!") или "Ковчег Ноя-американца".
Поднялись по крутой лестнице и остановились в растерянности. Из кабинета рава Бенциона доносилось такое звонкое разноголосье, словно там был детский праздник. Оказалось, к раву заглянуло его семейство. Постучались неуверенно. Двое мальчишек сидели у Бена на коленях, что-то рассказывали отцу наперебой, третий, поменьше, устроился на его шее и поглядывал на остальных свысока. Другие дети листали какие-то книги.