Эли ответил не сразу. Дов уж и в трубку подул нетерпеливо неужто не слышит?
- Дов, признаюсь тебе. Только тебе, без передачи. У каждого свой лимит прочности. Я чувствую сейчас - еще чуть-чуть и хрустну. К мисрадовским крысам за шиворот себя тащу, да и ресурсы сердчишка на исходе... Что? Не надо быть библейским мудрецом, чтоб догадаться: это ход конем. Кабланским конем. Но я, Дов, - профессионал. Здесь таких, судя по нашим газетам, раэ-два и обчелся. Попади и мои руки еженедельник, я его за месяц-другой сделаю таким, что начнут расхватывать. Знаю, что для этого надо. В каждом номере "гвоздь". Обнаженная правда. За полгода перейду на самоокупаемость, тогда пусть перекрывают кислород: я уж на собственных к крылышках!
- Задумано лихо. Тут и я тебе помощник, но...
- Что? Убить могут, объявить советским шпионом?
Дов усмехнулся: - Нет, по нынешним временам животу твоему ничего не угрожает, не до тебя. Беда, если не выдержишь. Помню твои шкафчики в гостинице - ни у кого таких не видал: китайский фарфор, австралийские безделушки из опала, невиданные ракушки, чернь по серебру. Видать, в России ты жил сладко. Значит, не за сладостью и сюда прикатил, а потому, что обрыдло быть газетной шлюхой.
- Ну, нет, - Эли засмеялся. - Большая разница. Там я был проституткой с пятым пунктом, а здесь, если что, то уж в чистом виде.
Улыбнулись. На том и кончился разговор - до времени. Позднее Дов узнал, что уход Эли из "амуты" ускорили и другие резоны, однако тогда Элиезер о них и слова не сказал. Председатель "осминожной комиссии", которому Эли подарил картину Галии, посочувствовав "рыжему", растолковал ему доверительно отчего они не дают хода настырной олимовской "амуте":
"Это все не нашего ума дело, а большая политика, - поведал он со значительным видом, указав пальцем в потолок. - Все лимиты идут на "территории", там строим на всю мощь, а здесь сокращаем все и вся". Так это было на деле или просто выгораживал председатель своих коллег? Но разговор этот помог Эли уйти от бедолаг-амутян, почти не испытывая угрызений совести. Он сказал себе: не валяй дурака, Эли! Государственная политика - тяжелый танк. И в России под танк не кидался, и здесь не собираюсь: не самоубийца.
Телефонные объяснения Эли прозвучали на излете войны. А в те нервные дни, когда каждую ночь сиживали в духоте заклеенной комнаты, беспокойство доставляли, в основном, Софочка и детишки, с которыми она проводила все время. Казалось, убедили ее, что Святого города война не коснется. И ближайший "Скад" упал в Рамат-Гане, километрах в ста; и о будущем взрыве радио объявляет теперь не за минуту, как раньше, а за пять, когда ракета еще над Ираком. Саша притащил юмористический журнал, выходящий в Тель-Авиве. Вот и там смеются. Полистал. Горбачевский гонец Примаков, главный в ГБ спец по арабскому востоку, летит в Израиль верхом на "Скаде". Смешно!
Порой Софа не могла успокоиться и под утро. Голубые глаза округлялись, ничего не видели. Случалось, лила чай мимо чашки. В иные минуты казалась близкой к обмороку.
Саша, посоветовавшись с Довом, привез "психодоктора" Аврамия Шора, который, в свое время, приютил Софочку. Его она считала вторым отцом.
Залучить Аврамия в эти суматошные дни было делом нелегким. Едва началась война, он сообщил по радио и напечатал в газетах объявление: "Если у вас беда, если опускаются руки, звоните по телефону номер..." Телефон стоял на столе у Эли. Собираясь покинуть "амуту", он передал свой кабинет профессору. Что тут началось? Кроме самого Аврамия, только Эли, наверное, предвидел это.
И немудрено! Как-то, еще до войны, Эли дал свой номер телефона старому приятелю, московскому режиссеру, который, создавая в Израиле русский театр, искал актеров. Среди других, отозвалась какая-то молодая женщина: она долго кричала и плакала в трубку, просила работы. И, наконец, выяснилось, что никакого отношения к театру она не имеет.
- Вы звоните по объявлению? - переспросил раздосадованный Эли. - Но ведь там прямо сказано, что набирают драматических актеров.
- Мне очень плохо, - ответили на другом конце провода.
Подобные звонки следовали один за другим, и Эли понимал, какую ношу взваливает на себя старый человек, готовый разделить с неизвестными людьми их нервические, на грани срыва, тревоги и беды.
До первых разрывов "Скадов" многим казалось, большой нужды в нем, российском ученом психодокторе, нет. Американцы и многие европейцы, действительно, спешат со своими проблемами в кабинеты дипломированных психологов. Но в России подобными дипломами с гербовыми печатями украшаются разве что парикмахерские. Психологи и психиатры? Тьфу-тьфу, пронеси, Господи! В России со своей душевной мукой привычно идут к друзьям, а не к врачам. Купят бутылку, и в гости - облегчить душу, дать совет. Попав из огня да в полымя, под "Скады" Хусейна, иные пришельцы из России, неожиданно для себя, рванулись к телефонам психологов, как утопающие к спасательному кругу.
Профессор Шор согласился приехать в Иерусалим на сутки-двое лишь в том случае, если у него будет телефон, соединенный с прежним номером.
- Big deal! - иронически воскликнул Дов, - к приезду Аврамия все было налажено. Профессор устроил свой кабинет на третьем этаже, в комнате с окном во всю стену. Окно выходило на Иудейские Холмы, над которыми сиротливо высился недостроенный, брошенный дворец иорданского короля Хусейна.
- Это еще старая война, ее остатки... Я приехал, - соседушка Хусейн уехал, - объяснил Дов с усмешкой, когда Аврамий спросил его, что там темнеет на горизонте. - Сейчас бывший соседушко у Саддама Хусейна правды ищет. Ох, не достроит ему иракский Саддам дворца! А со мной мог бы вполне договориться!
Аврамий прикатил вместе с женой. Рива отправилась в университетское общежитие, где Юрыч (сказала, и вся засияла, засветилась) готовился к защите докторской по математике. Дов попросил Софочку отнести на третий этаж завтрак, кофе. А заодно прихватить и бутылку водки: у Аврамия сегодня работа вредная. Софочка поднялась туда с подносом, да там и застряла.
Профессор спустился лишь к обеду и - предложил Дову выйти прогуляться. Закрыв за собой дверь, взглянул на Дова с холодком, спросил: - Отец Софочки знает, что она скоро станет матерью? Он крутой мужик, может явиться сюда и с берданкой. - Не дождавшись ответа, Шор утомленно присел на каменную ступеньку, добавил, что реакция Софочки на дальние "Скады" вполне адекватна: она боится за ребенка.
- Если не иметь ввиду беременности, по психофизическим показателям, заключил он, не сдержав иронической улыбки, - такую девушку может устрашить только прямое попадание.
Эти сутки телефон не умолкал. Софочка принесла фрукты и снова пыталась задержаться. Интересно же! Аврамий, не отрывая трубки от уха, показал ей жестом, чтоб исчезла.
- То, что вы боитесь, это нормально, - убеждал кого-то Аврамий, - не боятся только покойники.
Часа через три Софа снова поднялась, поставила возле профессора кофейник, сахар. Он быстро направился к дверям, предупредив на ходу, что через минуту вернется. И тут же зазвонил телефон. Женский голос поинтересовался: "Это ли телефон психолога?" Софочка подтвердила, и в трубке зашелестел, не прерываясь, как пламя из отцовской паяльной лампы, горячий голос, сообщивший о том, что ее семья в беде, дети не спят, комната сырая...
Софочка хотела прервать, мол, психолог отлучился и вот-вот явится, но, - какое! - не могла и словечка вставить, пока профессор не перехватил трубки.
- Честное слово, она не позволила мне и рта раскрыть, - попыталась оправдаться Софа.
- Естественно, - ответил Аврамий недовольно, хриплым голосом: - Когда человек стонет от боли, он ждет чего?.. Выговориться надо человеку, выговориться - боль унять! Вся родня на другом континенте, кругом тут всё чужое. Никто не внемлет человеку, никто его в упор не видит, - кроме разве Саддама Хусейна с его еженощными подарками. Живой душе нужно выговориться?!
После долгого приема, к позднему ужину, профессор спустился осунувшийся, зеленоватый. Дов налил ему стакан водки и Аврамий выпил ее, как воду. Рива хотела остановить его предостерегающим жестом, но сдержалась, не сказала ни слова. Похрустывая луком, Аврамий сообщил с усмешкой новость: у желающих вернуться в Союз советское консульство требует справку, что они не сумасшедшие.
- Вот, дали год... А что, в самом деле побежал русский олим? Или только психи?
- Я подсчитал, - не сразу отозвался Аврамий, - если взять тысячу сабр и столько же олим, то количество самоубийств будет один к пяти. Война тут ни при чем: что российским эти краткие тревоги по сравнению с тревогой непроходящей, без жилья, без будущего?! Иным война даже улучшила самочувствие. "Я больше не изгой. Впервые я, как все".
- О-ох! - протянул Дов. - Русского еврея хлебом не корми, дай утешиться. Не помню, чтобы лагерь и войны облагораживали. Хоть справедливые, хоть несправедливые.
- Вот это речь на мальчика, а мужа! - воскликнул Аврамий удовлетворенно. - Психозы осажденной крепости - реальность. Не исключено, по сей непредвиденной причине государственный сионизм и теряет свое гуманистическое наполнение. Человечность, попросту... Вам не кажется, Дов, что он вообще исчерпал себя, стал камуфляжем, прикрывающим борьбу израильских партий за власть... Каков сионизм, в моем понимании? Сионизм, не ограничивающий себя созданием государства. Речь идет о несравненно большем, о сохранении еврейского народа, проблеме вечной, но, как показал двадцатый век, отнюдь не решенной. Человеку не дано предвидеть зигзаги истории. Мы уходили отсюда, если судить по нашей общей биографии, дважды. Моше Даян не был глупцом, можем уйти и в третий раз. Нужна крепкая диаспора, Дов. Чтобы было куда отступать Израилю, в случае гибели Третьего Храма.
- Ну, это явный профессорский загиб, - Дов даже вскочил со стула. Извините, профессор, но это идеология отступничества, моя Руфь подскользнулась на том же.
- Почему я так ставлю вопрос? - продолжил Аврамий, искоса и быстро взглянув на побагровевшего Дова. Израиль имеет свою Димону. И, насколько мне известно, не прочь построить у себя там же атомную электростанцию. А если в Димоне или в другом месте случится что-то с реактором?
- В Израиле это невозможно, - взметнулся высокий голос Ривы. - Судьбу Израиля решает Господь!
Аврамий отозвался с улыбкой: - Господь, Рива, тебя услышал и не допустит нового Чернобыля, но возможна просто утечка радиации, как бывало и в Штатах, и в Союзе. Это конец Третьего Храма. Страна крошечная, куда бежать? Идея коллективного самоубийства лично меня никак не устраивает.
- Отступничество! - Дов скрипнул в ярости зубами, - опасная ересь!
Аврамий только плечами пожал. Сказал примирительно: --Удел ученых плодить еретические мысли. - Добавил жестче: - Столь еретическая мысль не могла не возникнуть когда наблюдаешь, как рушатся миры, в которых ИДЕЯ поставлена ВЫШЕ ЧЕЛОВЕКА. Сами видите: все партии разделяют "идеи Бен Гуриона. Основатель без особой тревоги и боли относился к ветвям еврейского народа, которые пропадут или "отсохнут". Настоящие евреи - это лишь те, кто едут в Израиль, до остальных... Вы же знаете, Дов, бессмертное высказывание Бен Гуриона об еврейских детях в Германии. "Если б была возможность спасти всех еврейских детей, перевезя их в Англию или только половину из них, транспортируя в Эрец Исраэль, я бы выбрал второе..." Вот так, Дов. Идея государства для него, как идея власти у Ленина. Власть в руки,- остальное хоть пропади пропадом!...
- Социалисты у нас - большие гуманисты. С другой стороны, жизнь такая, профессор! Все сорок лет живем под разными "Скадами".
- "Скады", "Скады", - с плохо скрываемым раздражением повторил Аврамий и замолчал, возвращаясь от глобальных проблем к сегодняшним заботам. - Не стоит прятаться за "Скады", Дов. Когда они превращают в руины дома и семьи, то это просто последняя капля терпения. Так же, как у наших Кальмансонов...
К обеду Дов привез одного из своих рабочих и его жену. Тот представился горделиво: "Кальмансон с Голой Пристани, потомственный кровельщик", а свою дородную жену лишь по имени назвал - Тома!
Потомственный кровельщик, огромный, как все Кальмансоны, детина лет тридцати с пудовыми кулаками, взял жену за руку и отправился вслед за Довом на третий этаж. И тут загремело на весь дом: - Хамузом живем. Все на виду. Все люди, как люди, а она спятила!.. Ты истеричка! - ревел потомственный кровельщик неостановимо: - Ты потеряла холову! остался только трясущийся кусок мяса, от людей стыдно. Увесь Херсон, увся Холая Пристань знать будут!
Потом голос его стал спокойнее, а через полчаса и он, и его Тома, и Аврамий спустились вниз. Дов поднес потомственному стакан горилки. Томе коробку шоколадных конфет и раскрасневшихся, совершенно удовлетворенных, отвез их на Центральную автобусную станцию.
Софочку мучило любопытство. Как можно всего за полчаса всех успокоить, ободрить? И одновременно появилась жалость к Аврамию, у которого такая адова работа. Она налила Аврамию кофе, спросила, как ему удается справиться с военным психозом - десять минут, и эта Тома вышла почти веселенькая? Аврамий отхлебнул кофе, помолчал. Хотел объяснить Софочке, что дело совсем не в войне, психозы Томы начались раньше - когда "Теудат-оле" - синюю книжечку для льготных покупок - выписали лишь на мужа - одну на семью, как и полагается. Испуганная Тома решила, что, коль ее имени и документе нет, муж хочет избавиться от нее. А тут еще и "Скады"... Анрамий показал Томе свой "Теудат-оле", выписанный лишь на его имя, заметив с улыбкой, что они с Ривой мечтают дожить до золотой свадьбы... Однако рассказывать о жалобах пациентов он, психолог, был не вправе и потому подтвердил лишь, что Тома была в тяжелой депрессии, а уже депрессия конструирует свои миры и свои отношения к ним, как хочет.
Софочка метнулась на кухню и тут же вернулась, стараясь не пропустить ни слова: знала, стоит дяде Аврамию открыть рот, для нее - открываются новые миры.
- Если вы думаете, друзья, что человека в депрессии заботит обоснованность его страхов, вы ошибаетесь, - говорил Аврамий. -Личность, более всего, бережет свою целостность. Не "Скадов" боятся наши ученые-уборщики, а государственных мужей и дам из породы четы Виноград.
- Ка-ак?! - Софочка изумилась.