Дов вспомнил горькую фразу Курта.' "Как человек я израильским властям ни к чему, я им нужен только, как музей..." И зубами скрипнул с досады: "Добьют его наши гуманисты".
Целый день об этом думал: на этот раз выселяли одного Курта, остальных пока оставили в покое. "Что так? Выбрасывали заводилу, чтоб потом расправиться с остальными стариками? Или убедились, что знаменит и на улице не останется?" И тут пришла Дову хорошая идея: Курт - единственный оставшийся в живых питомец Корчака. Собрать по всему миру деньги для Курта, на дом. И сообщить ему в больницу, что первый дом "амуты" - его! Это лучшее лекарство. Оно быстро подымет Курта, вернет к жизни.
Но как посмотрит на это Эли? Эли не Сашка, тот бы сразу согласился. Настаивать Дов права не имеет: только "рыжий" поднял "амуту", здоровье свое оставил в проклятых мисрадах. Вся "амута" проголосовала за него. Нет, давить нельзя. Можно... дать понять осторожненько, да и то не сразу.
Дов позвонил Эли. Предложил, коль ему не к спеху, повременить с переездом месяц-другой. Распродажа будущих коттеджей идет вяло, не хотят олим лезть в кабалу. Дов задумал первый красавец-коттедж превратить в модель. Открыть для посетителей. Пусть ходят и щупают.
- Потом отремонтирую, перекрашу, - не сомневайся! Эли не возражал, и Дов приехал за его вещами, чтоб перевести их на время в свой гараж. Осторожно погрузили побитый шведский гарнитур, кожаные кресла, вытащенные из кладовки картины Галии. Книги в ящиках - более двух тысяч томов - с ума сойти! В израильских домах редко увидишь такое богатство.
- Знатная библиотека! - произнес Дов восхищенно. Эли прищурился болезненно, словно Дов дотронулся до его раны. Не сказал, выдохнул:
- Это руины библиотеки. Советская власть не может выпустить человека, не ограбив...
На другой день отправились в Кирьят Кад. Дов окинул профессиональным взглядом побелку, просохшие рамы, каменный пол, книжный шкаф из красного дерева на временных белых ножках местного производства. Заглянул в небольшую "детскую", которую, как слышал, Эли отвел для Ёнчика. Эли подтвердил: мальчик переберется сюда через год, как только ему исполнится шестнадцать.
Дов удивился: - А почему Ёнчику страдать до шестнадцати? У евреев бармицва в тринадцать... Раньше не разрешают?.. Ёнчик видел подарок?
- Заглядывал, спит и видит, когда уйдет к деду.
В углу детской стоял свернутый рулоном ковер, привезенный прямо из магазина. Большой ковер - во всю комнату. Дов отвернул край, попробовал ворс.
-Мать честная!- воскликнул.- Персидский! Мальчишке?! Он что, турецкий султан, шах персидский... Елиезер, зачем ты его балуешь?
- Ах, Дов, кто у меня еще остался?' - И нахмурился: зятек его, отец Енчика, Гади, по-прежнему Енчика поколачивал, хотя тому все можно было объяснить: он - логик! "Шалун, неслух, - оправдывается Гади, -сестренок смешит, отца передразнивает..." Эли помолчал, сообщил деловито, что Ёнчик неделю назад завоевал на школьной математической олимпиаде первое место. - И улыбнулся горделиво, словно это он сам вышел победителем.
Дов еще раз пощупал персидский ковер. - Первое место, говоришь, занял? Ох, затопчут мальчишки ворс, выльют на него чернила... Ну, и тяжел! Бери за край, положу пока у себя, где посуше. Дов поставил на середину гостиной табурет, влез на него, принялся ввинчивать в потолок свой подарок Эли французскую люстру с хрустальными подвесками. Такая же висела в его доме, и нравилась Эли. "Не люстра, а стеклянный водопад", помнится, восклицал Эли удовлетворенно.
- Коттедж от твоей люстры не ухудшится.
- Не украдут?;
- Не бывало такого.
Прямо с табуретки, щурясь от солнца и бетонной крошки, сыпавшейся от дрели, Дов начал задуманный им "генеральный" разговор, которому тут никто не мог помешать. Где-то заодно и о Курте Розенберге сможет упомянуть, когда придется к слову...
- Знаешь, Эли, если б не Наум, у меня, наверное, голова раскололась. Ходил после еврейского конгресса сам не свой. - Дов спрыгнул на каменный пол, грохнув своими рабочими ботинками, сказал, садясь: - Тянут Могилу в друзья русской алии, в герои Сиона.
- Зачем?..
- То есть как это, зачем? - Ты же знаешь, что он за птица! Хотя ты зелененький, из другой эпохи... Могила давно на пенсии, из своего кибуца носа не высовывал. Спрашивается, почему вдруг тащат за уши? Даже медальку повесили... И я понять не мог. Только Наум открыл мне глаза.
Наум, и в самом деле, открыл Дову глаза... В Израиле небольшим тиражом вышла книга документов под названием "Теперь или никогда", протоколы рабочей партии Мапай за 1946-1948 годы. Два автора, журналист и историк, провели скрупулезное расследование. Картина предстала впечатляющая.
Когда Сталин намеревался превратить Израиль в свою вотчину, палестинская компартия внедрила в Мапай свою агентуру, - взорвать ненавистных Сталину социал-демократов изнутри. Тщательно разработанная операция называлась "Троянский конь". Внедрили университетских ученых и... профессиональных убийц. Один из них, как выяснилось, убил Арлозорова, любимца партии Мапай, коммунисты же от науки охотно занялись своим прямым делом - фальсификацией истории.
Дов нисколько не удивился, что агентом компартии, а тем самым, агентом КГБ, поскольку палестинскую компартию Москва всегда держала на короткой сворке, оказался знаменитый профессор-историк Шмуэль Этингер?. Встречался он с Этингером - "маститый историк" сумел внедриться в Мапай, как никто другой: был главным консультантом Министерства иностранных дел по проблемам европейского еврейства. И, конечно же, главнейшим - по России у всевластного Шауля бен Ами, полномочного представителя Голды Меир.
-... Я в Шереметьеве от КГБ оторвался, а в Лоде к ним и попал, в те же самые руки. Меня Могила в Вене встречал, а потом каждый шаг контролировал. Дов прошелся по гостинной, не заметив, что оставляет грязными, в засохшей глине, ботинками следы на полу. Развел вдруг руками, так бывало всегда, когда он а волнении начинал разговаривать сам с собой. Снова повернулся к Эли:
- Теперь дошлые газетчики вычисляют, кто еще вылез из "Троянского коня"? Намекают и на Шауля бен Ами.
- Может быть, не без оснований?
-Н-нет, не верю! Тут любопытно другое: спелась власть с агентом. Душа в душу работали. Почему, думаешь? Голда Меир приказывала: не злить Россию! А этингеры ради того и внедрялись. Как тут не понять?!
Когда мы стали подымать еврейство Штатов в защиту советских евреев, Голда тут же высказалась: "Поставить алию на место!" Шауль кричал на израильтян, требовавших начать алию русского еврейства: "Зубы выбью!" Опять этингерам по шерсти. Дать по зубам для них первое дело... Это, как понимаю, и роднило Могилу с лазутчиками-коммунистами: общая безнравственность. Бесцеремонность. И для сионистов, и для коммунистов человек - ноль без палочки, строительный материал, мусор... А теперь "отмазывают" Могилу от шпионов-лазутчиков, спасают товарища по партии... Как тут, повторю, не понять, отчего вытянули Могилу на трибуну Международного конгресса, придумали ему "медальку имени Визеля" - чист он! Чист! Как и все мы... - Дов щелкнул по пачке "Мальборо", вытянул сигарету, закурил, искоса взглянул на Эли. - Самое время появиться и нашей книге, Эли. Все скажу. Как месили нашу алию, почему приближали к себе просоветских холуев. Как стравливали нас друг с другом, - до сих пор в Кнессете от русских евреев ни одного депутата, а по закону быть им не меньше десяти. Начнем работать? Что теперь-то мешает?
В глазах Эли мелькнул испуг. Ответил не сразу, Дов понял, каков будет ответ. "Интеллигент советского разлива не может признаться, что боится собственной тени, - мелькнула у Дова насмешливая мысль. - Возведет турусы на колесах".
- Дов, - вполголоса начал Эли, прямо глядя Дову в глаза и отмахиваясь в досаде от его папиросного дыма. - Весь твой опыт честно, без прикрас изложим. И что? Думаешь, это укрепит веру людей в Израиль?.. На мой взгляд, надо помогать людям выжить, вдохнуть в них веру, а мы взбодрим эпитафию на могиле... государства. Мол, все идет прахом, спасайся, кто может! - Заметив усмешку Дова, добавил торопливо: - Вот если б мы точно указали... прибегну к ленинской терминологии, он умел формулировать! Указали то главное звено в цепи, взявшись за которое можно вытянуть всю цепь... ту цепь, которой опутан Израиль по рукам и ногам - тогда другое дело.
"Как человек в страхе, так к Ленину кидается" - грустно отметил Дов про себя.
- ... Где оно, это звено? - повторил Эли оживленно, по-своему оценив молчание Дова.
- Хочешь скажу?! - с вызовом произнес Дов. - Слушай! Однажды американец, который строил в Израиле торговые центры, - ты знаешь ero! спросил, кто мой хавер Кнессета? Искал, к кому обратиться за поддержкой. Я впервые задумался: а кто он, мой депутат? Так ведь нет у меня депутата. И ни у одного израильтянина нет. У нас, как ты слышал, голосуют не за человека, а за партийный список. Список рабочей партии, список Ликуда, ну, и прочее. Кто заседает в Кнессете? Люди, которые в ответе только перед своими партийными боссами. А о нас с тобой они вспоминают лишь на предвыборном базаре... Хочет такой Кнессет изменений? Да они для него смерти подобны! "Не заметили" даже полуторамиллионной демонстрации в Тель-Авиве, требовавшей изменить нашу сволочную выборную систему. Да и кто может это сделать? Только тот же Кнессет, но ведь честные выборы тут же сметут "списочных" хаверов Кнессета, - зачем им перемены?.. Потому какая бы партия ни пришла к власти, - "ото давар" - всё едино, один черт, Эли: премьеры лгут, кабланы шантажируют, банки воруют, и все сходит им с рук. После войны на каждого немца по плану Маршалла потрачено сто долларов, и Германия поднялась. А здесь на каждого израильтянина дают по тысяче каждый год, а все мы по уши в дерьме, с протянутой рукой ходим. Без дна бочка... А тронь-ка сановного вора- министра или его зама. Рассыплется правительственный блок, собранный с миру по нитке. "Избранники" потеряют власть. "Ганеф ми ганеф потур", говорит израильская поговорка. Вор, укравший у вора, свободен от наказания. Чист. В этом трагедия страны. Главное звено", как ты говоришь.
Эли молчал, опустив глаза и покусывая губы. - Я все серьезно обдумал, Дов, - сказал тихо. - Твою штангу мне не поднять, не выжму: она мне не по весу. Надорвусь, и всё!
- Твое право, Эли! - И вскользь: - Это окончательно?
- Скорее всего, Дов. Подальше от царей - голова будет целей.
- Ну, Элиезер, не в Израиле хорониться тебе за российскую премудрость. Там цари - страх Божий. Семь грамм свинца, Колыма... А тебе что цари? Тем более, наши, доморощенные. Ты человек без комплексов, Элиезер. Нужна была на сотой бумажке тысячная подпись, ты, и в самом деле, мог лечь спать в кабинете очередного "царя", не уйти, пока тот не поставит свою завитушку. Ты эту камарилью в упор не видел, верно говорю? Потому-то, считаю, именно тебе штанга по плечу. Эли снова прикусил тубу.
- Лады! Раздумывай, Элиезер, дальше. Без опаски. История -наука неспешная. - И уже спокойнее, по приятельски: - Давно хочу спросить, Элиезер. Ты там, пока не ткнулся в ОВИР, как сыр в масле катался, дача в Переделкино от "Литературки", под бочком у великих, квартира возле метро "Аэропорт", в теплом писательском углу, сортир черной плиткой выложен. Парусник на Московском море. Собачки дорогой породы. И ты всюду желанен. Объехал спецкором Париж, Рим... И всё про этот сволочной мир понял, поскольку глаза вставлены в твоей свободной Австралии, мог сопоставить, сравнить. В первый день знакомства услышал от тебя местную поговорку. Ты пришел тогда из мисрада, бросил на иврите про наших царственных воров, что, де, заигрались цари иудейские - "Тахрихим бли кисим" - "Саван не имеет карманов". Значит, и наших постиг, может, еще и до приезда. Так зачем же ты, западный человек, европеец до мозга костей, отправился на арабский Восток, Элиезер?.. Я по дружески, Эли, без укора. Черт тебя дернул, зачем, а?
Эли машинально погладил торец своего книжного шкафа, наконец, произнес, оглянувшись: - Это долгая песня, Дов. А ты человек занятой.
- А я не тороплюсь, Элиезер. Готов слушать, пока не выговоришься. Интересен ты мне, как личность. Тебя на Би-Би-Си брали, в Лондон - не соизволил. Галия не вынесла, ты только губы сжал. Сам себя абсорбировал, назло нашим баранам. Зачем тебе все эти игры, баловню судьбы, благополучнику? Затмение нашло? По внукам истосковался? Приезжал бы к нам из Лондона дорогим гостюшкой. В Израиле олим не жалуют, а гостя, особенно с "зелененькими", на руках носят... Чего ни расскажешь, из этой комнаты не уйдет. Я к тебе год приглядываюсь, а постичь, ну, никак не могу.
Эли сел в раздумьи на табурет, протянул руку к телефонному шнуру и, скорее машинально, чем осмысленно, выдернул штепсель. Наконец, произнес раздумчиво: - Понял я, в какой стране живу, когда на моих глазах добили Илью Эренбурга. Об этом последнем стрессе Ильи Григорьевича не знает никто, даже его биографы. Хотите, с него и начну?.. Было это, если не ошибаюсь, в шестьдесят четвертом. Приближалось двадцатилетие со дня окончания войны. Центральный радиокомитет ожил - юбилей! Мне, конечно, задание: организовать выступления писателей, внесших наибольший вклад в дело победы. Я прикинул: Илья Эренбург, Константин Симонов, Василий Гроссман, далее мелкие пташечки. Кинулся туда-сюда. Василий Гроссман умирает в Боткинской - добили. Симонов цветет, легко договорились по телефону. Илья Эренбург - человек с характером, согласится или нет? А без него передача о войне, как "пулька" без козырного туза. Отправился к нему на дачу. В Новый Иерусалим. Заручился его согласием. Все подготовил, отправил план по начальству... Вызывает меня ЛАПА, был такой главный на радио - Лапа у него тяжелая, - острили мы, - от того и фамилию такую Господь дал, Лапин! - и как кистенем по голове: "Ты кого тащишь к микрофону? Чтоб и духа не было! Ни самого Эренбурга, ни о нем". Как? Почему? Никаких доводов. Снять имя и - всё!
Отправляюсь в Новый Иерусалим. Появляюсь на даче. Лица на мне нет. Рассказываю обо всем Илье Григорьевичу. Он выслушал молча без удивления. Трубку зажег, долго раскуривал. Затем сказал с печальной улыбкой: "В какой раз переписывают историю". И свое решение. Он как бы ничего не знает, приедет к передаче вовремя. Если внизу не будет пропуска, он тут же, у парадного подъезда, устроит пресс-конференцию иностранных корреспондентов. Пойдет на скандал. Потом взглянул на меня с беспокойством: "Вас могут выгнать. Вы готовы к этому?"
"Конечно!" - воскликнул я с показным энтузиазмом, чтоб не выдать, как боюсь лапиных... И вот час в час жду у входа машину Ильи Эренбурга. Простоял, ожидаючи, часа три. Не появился Илья Григорьевич. Узнал вскоре, Илья Эренбург выехал в Москву, в дороге почувствовал себя плохо, вернулся с полпути на дачу и уже не поднялся...
Начиная разговор, Дов и понятия не имел, как разволнует Эли тема "переписанной истории". Потер тот вспотевшие ладони, встал, снова сел.
- До этого дня, Дов, я жил в некоем иллюзорном мире... В предельно обнаженном виде этот мир описал Солженицын в рассказе "Случай на станции Кречетовка". Тем лейтенантом на станции мог стать и я.
И вдруг история с Ильей Эренбургом, без которого для меня, книжника, просто нет истории войны. Она поразила меня в самое сердце. Кто нами правит? Что у них за душой?... Сейчас уже никому не интересны фамилии этих паханов "зрелого социализма", холуев Иосифа Прекрасного... Сусловы ли, лапа или иные лапы загребущие. Любопытно другое: шел 1964 год, осенью уголовная "номенклатура" выбросит Хруща на помойку. Вот с чего начался окончательный развал страны, гангрена, поставившая Россию на край гибели. С фальсификации исторической правды. Орвелл попал в десятку!
Дов почесал нервно затылок. Эли помолчал, решив, что Дов хочет что-то сказать. Но Дов лишь кивнул, мол, это ты в точку насчет фальсификации истории. Сам видишь. Там Илью Эренбурга задвигают, тут Могилу подымают. Всюду так...
- В тот год я перестал быть "совком" Дов, расстался с шорами, - после паузы продолжил Эли. - Словом, опять стал свободным австралийцем. Я рос счастливчиком. По льду Ладожского озера меня увезли... в Австралию. Даже евреем я стал в самом облегченном варианте, с русской фамилией. "Если не возьмете псевдонима, - убеждал моего приятеля поэт Борис Слуцкий, - вы будете каждую игру начинать без ладьи. Достаточно ли вы сильны для этого?"