После гибели Зои Софа редко выходила на улицу: боялась незнакомых, боялась оставаться одной. Несколько раз к ней приезжал Аврамий, встревоженный звонками Саши. Вначале Софочка шла вдоль стены медленно, пугливо озираясь, потом ускорила шаги и припустила едва ли не бегом: не раз слышала. Дамасские ворота в Иерусалиме самые опасные. У Яффских ворот всегда спокойно, говорил Саша, у Дамасских постоянно что-то происходит. И верно: неделю назад женщину, еврейку из России, пырнули ножом, вчера гранату кинули в израильский патруль.
Вот, наконец, и знаменитые ворота. Над аркой, в стене, вырублено окно. Или бойница. Темными силуэтами кажутся отсюда солдаты с автоматами, сидящие внутри бойницы. О чем-то беседуют. Софочка почувствовала себя чуть увереннее. И вдруг сердце оборвалось. Из ворот вывалила плотная толпа - одни мужчины, заросшие, бородатые. В белых арабских платках, куфиях, в длинных халатах. Глаза невидящие, поверх голов прохожих. Но вот один, другой, третий остановили взгляды на чужестранке, загородившей свободный проход богомольцев. Во взгляде, показалось Софочке, явная ненависть. Она стояла в толпе, обтекавшей ее, ни жива, ни мертва. Чужие, пряные и какие-то острые запахи от одежды и разгоряченных тел уже миновали ее, а она все еще не могла сделать и шага... Обмерла от страха, вскрикнула, когда Саша, подбежавший к ней, коснулся ее руки.
Наконец, увидела знакомых олим. Они шли быстро, плотной толпой, почти как арабские богомольцы. Видно, не могли отыскать окружной суд "Бейт мишпат Мехозит". Прохожие то иврита не понимают, то про суд никогда не слыхали. Саша показал, в каком направлении надо двигаться.
Добрались, наконец-то. Двери, как в арабских лавках, железные. Окна забраны сеткой. Дежурный не хотел пропускать всех, звонил куда-то.
Стены внутри скучные: верх выбелен, нижняя половина выкрашена в серый казарменный цвет. Адвокаты, как монахи, в черном.
Присмирели бывшие россияне. Идут по коридорам молча, держась друг за друга.
Зал небольшой. Деревянные скамьи, как в сельском клубе, от стенки до стенки. Восемь рядов, всего-навсего. Казалось, и половина олим не разместится. Ничего, втиснулись... Судейский стол на возвышении. Над ним герб страны - семисвечник. Сбоку израильский флаг. Торжественно и... тревожно. Вот отгородка для обвиняемого. Войти - войдешь, а вот выйдешь ли? Олим теснятся, иные друг у друга на коленях. Судебный стол на возвышении за баллюстрадкой цвета натурального дерева. И там же почему-то телевизор. Позже разглядели, не телевизор, а экран компьютера.
В зале народу, яблоку негде упасть. Появились ученики Саши-ешиботники в черных шляпах. Протолкались, встали у стен. За ними показались могучие Кальмансоны. "Вы что? - крикнул им Эли, - хотите утопить корабль?" Не утонул олимовский корабль. Поплыл дальше... Бывшие советские граждане волновались. Слышался шепоток, что судить собираются не насильника вовсе, а Сашу. Ведь он расколотил голову парню на виду у всей улицы, а кто докажет, что насильник именно этот человек, разбивший затылок, да и вообще "был ли мальчик?", как заметил с усмешкой Эли, сидевший в первом ряду напротив кресла судьи.
Публика зашепталась громче, когда появился сгорбленный еврей в черной кипе на седой голове. Этого еврея с веселой фамилией Капуста продержали, без суда и следствия, в тюрьме Абу-Кабир двадцать девять суток. Только потому, что помешал директору гостиницы - "маона" избивать старика-постояльца. Судья, по просьбе директора, своего приятеля, решила проучить строптивого русского и приказала впихнуть его к уголовникам. А затем отправила жестоко избитого ими Капусту в психбольницу Бат-Яма, откуда старик был немедленно отправлен домой врачами, шутившими на прощанье, что привозить надо было не его, а судью.
Капуста побывал в тюрьме Абу-Кабир шесть лет назад, и все эти шесть лет старик рассылал по всем израильским адресам, от Премьер-министра до контрольной комиссии, свои жалобы и просьбы разобраться и наказать обидчика - директора отеля, который, - это потрясло Капусту более всего! лгал, положив руку на Библию.
И сейчас, увидев знакомых олим, старик раскрыл чемоданчик, наполненный "слезницами", и воскликнул горестно, потрясенно:
- За все годы мне не пришло ни одного ответа! Ни одного!
Сильно подорвал несчастный Капуста веру русских олим в юстицию Святой земли, и потому начала суда ждали в полной тишине, готовой в любой момент взорваться, как перегретый котел.
Выглянула из дверей за судейским столом женщина в черной накидке, обвела настороженным взглядом зал, скрылась. И тогда лишь показались судьи. Впереди шествовал старик в обычном одеянии судейских - в черной паре и белейшей рубашке с черным галстуком, в черной, хорошо отглаженной судейской накидке. Один из молодых Кальмансонов одеяние это не одобрил:
- Это суд или крематорий? - громким шепотом спросил он соседей. На него зашикали..
У судьи было узкое тонкогубое интеллигентное лицо, усталое, известково-белое, словно он никогда не выходил на жгучее израильское солнце. Старые очки в проволочной оправе были приспущены к кончику удлиненного, с горбинкой носа, что придавало старику добродушный и почти домашний вид. Так приспускают очки, когда вяжут или штопают носки. Да и глаза у судьи были не злые, а, скорее, печальные. Печальные еврейские глаза, которых никогда не оставляет тревога. Это обнадеживало...
За судьей поспешили в зал две женщины в таких же черных накидках. Вбежала, на ходу раскрывая папки, маленькая толстушка, уселась за компьютер, расставив локти под накидкой и съежившись, точно ворона под дождем.
Приказа на иврите "Встать, суд идет!" многие не поняли, но вскочили все: об этой процедуре советские люди были осведомлены хорошо.
Новые олим вытягивали шеи: где присяжные? У кого спросить? Полетели записки к Эли. Он ответил, чтоб общественность заткнулась. "В Израиле английский суд. Все трое судей профессионалы".
Молодые Кальмансоны восприняли новость спокойно, пожилые встревожились: юристов советский человек в годах опасается не меньше, чем психиатров. А тут еще и старик Капуста добавил страху, запричитав сдавленным голосом: "Засудят! Засудят!"
Усаживаясь на возвышении, судья взглянул на Капусту строго и вопросительно: видно, русского языка не ведал; затем кивнул коменданту в армейской униформе без погон, застывшему по стойке "смирно". В присутствие ввели Сашу. Зал встретил его приветственным гулом и восклицаниями: "Не робей, Саша! Дуй до горы!"
Судья впервые оглядел зал внимательно - настороженно и резко стукнул деревянным молотком. Секретарь суда, толстушка, сидевшая внизу, за компьютером, у подножья правосудия, прочитала обвинения. Зашуршала переворачиваемыми листами дела. И по залу сразу пополз шепоток: "Судят только Сашу..."
Старый судья поднял глаза от дела и снова задержал взгляд на шептавшейся публике. Шепот зала перерос в ропот, когда моложавый прокурор начал пулеметить свою непонятную, на иврите, речь. Судья стукнул молотком раз-другой иредупредив, чго нарушители порядка будут немедленно выведены из зала.
О судебных порядках в Израиле олим и понятия не имели, но все с детства почему-то помнили, что с полицией лучше не связываться, и постепенно затихли.
Но когда прокурор назвал статью, по которой будут привлекать Сашу, очень заволновалась старая женщина, соседка Саши по гостинице "Sunton". Она провела полжизни в сибирской ссылке и, говорили, знает все кодексы мира. И действительно она была единственной в зале, понявшей, что по "прокурорской статье" Саше могут дать и год тюрьмы, и три, и все десять. Ее крики были искрой, попавшей в бочку с бензином.
Через пять минут треть зала была выдворена за двери суда. Выталкивали эту треть из помещения или несли на руках, она успевала провозгласить, пожалуй, все стереотипы гневного сопротивления советского человека государству: "Кого судите?!", "Фашисты!", "Позор!" Только один лозунг выделялся своей новизной. "А еще евреи! - кричала старая женщина, не делая, впрочем, и попытки освободиться из рук охраны. - Евреи так не поступают!.. Не поступа-а-а..."
Когда тишину, наконец, восстановили, судья попросил коменданта объяснить публике на иврите и по-русски, что за любой выкрик суд может привлечь к уголовной ответственности: есть особая статья "за оскорбление суда", и что шуметь, протестовать и, тем более, устраивать политические демонстрации ближе ста метров от здания суда, в котором слушается дело, по израильским законам строго запрещено.
Потом судья дал выговориться всем свидетелям драки на улице Бен Иетуда. Их было многовато, и все они единодушно подтвердили, что зачинщиком был именно этот тщедушный парень, подсудимый.
Пожилую марокканку с позвякивавшими монистами, которая принялась рассказывать, почему этот русский ударил свою жертву, судья прервал жестко:
- Это к делу не относится!
- Ка-ак не относится?! - воскликнул на иврите один из бывших зеков, приглашенных Довом. - Еще как относится! Посмотрите дело! - И он был отправлен за дверь. Рослые марокканцы в форменных черных кепи работали быстро и умело.
Тягостное молчание не нарушалось до тех пор, пока нанятый Довом адвокат, польский еврей лет сорока, спокойный, щеголеватый, довольно известный в Израиле, спросил судью, хочет ли он узнать, отчего его тихий богобоязненный подзащитный нарушил параграф триста восьмидесятой главы УК Израиля - ударил спортсмена и нанес ему повреждение? И судья резко и громко произнес в ответ: - Нет!
"Нет" на иврите "Ло". Что такое "Ло", в зале знали даже те, кто прибыл в страну две недели назад, и поэтому разноголосый шепоток: "К чему это "Ло"?, завершился истерическим женским возгласом, - вынесли Софочку, которая, вырываясь, пронзительно выкрикивала неизвестное суду слово "Вохра! Вохра!", и, в конце-концов, сбила с гиганта-полицейского его траурное черное кепи. Затем двое полицейских принялись выталкивать Петра Шимука, который, сопротивляясь, повторял одну и ту же фразу, так же понятную лишь бывшим советским гражданам: - Шемякин суд! Шемякин суд! Ше-мя-акин!..
Женщины-судьи поглядывали в зал с недоумением и все возрастающим гневом. Старик-судья не реагировал ни на что. Лицо его оставалось бесстрастно-непроницаемым. Для него в этом деле давно не было никаких тайн.
Поляк-адвокат, все заранее предвидевший, задолго до суда оповестил об особенностях дела прокурора. И по принятой в Израиле практике договорился с ним, что Александр Казак признает себя виновным. За это ему дадут минимальный срок. Тогда все обойдется без долгого прения сторон и взрывоопасной напряженности, которая возникала в суде почти всегда, когда судили кого-либо из национального меньшинства или олим. Адвокат предлагал даже все решить келейно... Саша тогда же посоветовался с Софочкой, она вскричала испуганно: - Без суда?! Никогда! В этом случае мерзавец ускользнет от расплаты.
Никакие доводы адвоката не помогали. Саша согласился с Софочкой, когда выяснилось, что насильник - сынок чиновника мэрии (из "золотой молодежи") и к тому же уволенный по ранению офицер военной полиции. "Без скандала замнут..."
- Хорош защитничек порядка! Где и кого он защищал?! - Софочка Сашины мысли схватывала на лету и всегда поддерживала, доказывая всем, что "Саша зря не скажет". - Конечно, спокойнее бы пойти по более привычному пути: "не чепляй лихо", но уж коли Сашеньку задели... Нет-нет! Пусть суд! На миру и смерть красна!
- Сашенька, иначе упекут и не пикнешь! - твердо заключала Софа.
И вот теперь, поглядывая как черные кепи несут к дверям очередного нарушителя порядка, старик-судья раздраженно думал о том, что все его опасения подтверждаются, и чреваты политическим скандалом.
"Снова эта грязь,- с досадой повторял он про себя.- Снова запахи сортира". Старик поними под этим политику, - то, что уж много лет мешало ему жить без чувств стыда.Его первненец Шломо, его гордость, воспитанный в ешиве, чистый, как слеза, мальчик, став раввином, был выдвинут в Кнессет от "Мафдала", - партии, некогда преданной без компромиссов Торе и сионизму, а ныне пустившейся во все тяжкие... Каждые выборы, когда, не таясь, на всю страну показывали по телевизору, как обе партии, и социалисты и их враги -ликудовцы, бесстыже торговали министерскими портфелями, а известные раввины не брезговали шантажом, домогаясь денежных и выгодных постов, в обмен на поддержку самой чудовищной политики, - каждый такой регулярно повторяющийся предвыборный базар, над которым смеялся весь Израиль, он, судья, - государственный служащий и верующий еврей, лежал в постели с гипертоническим кризом.
И теперь опять смердит. Так смердит, хоть нос зажимай! Вот уже неделю он и его коллеги выслушивают по телефону и лично просьбы известных в стране политических фигур отнестись сочувственно к пострадавшему мальчику из хорошей семьи, раненому боевому офицеру, три года подряд усмирявшему арабскую "интифаду". Ходатаи вспоминают при этом справедливые слова Голды Меир: как ужасно то, что мы, евреи, вынуждены стрелять в людей. И интонации такие, будто бесстыжие "торговцы портфелями" и в самом деле чувствуют себя виноватыми в том, что "мальчик из хорошей семьи" стал насильником. Напрасно звонят ходатаи, напрасно "разъясняют" и намекают: приговор будет объективным, даже если все они встанут на голову, а судей попросят о снисхождении лично Шамир или Перес.
Конечно же он, как и все немолодые, много пережившие люди, был осторожен, этот старый и больной человек в черной судейской мантии. Особую осторожность, понимал, он должен проявить в этом, на первый взгляд, пустяшном деле. И от сына Шломо, изредка приезжавшего к своему старику, и из своей практики он знал, что история новейшей алии из России - театр абсурда, постыдная страница жизни государства. Не исключено, она завершится приговором Высшего Суда Справедливости Израиля. Лично он, в первую очередь, судил бы и раввина Зальца, главного паяца от абсорбции... Вонь и грязь! Вонь и грязь! Старый судья бросал под язык нитроглицерин и шел в присутствие...
И сейчас, когда в притихшем зале - слышался лишь скрип казенных полицейских башмаков - судья подумал о том, что нет в Израиле более беззащитных существ, чем руские олим последней волны, которые не знают ни языка, ни законов и которых обманывают все, кому не лень... Помня это, старый судья считал себя не вправе возбуждать страсти, связанные с мерзостью, называемой "прямой абсорбцией" или "корзиной абсорбции", которая обрекает олим на нищенство, на страшный шок, копание в отбросах на рынках страны, о чем пишут сейчас все газеты. Нет, нет и нет! То судебное дело он сегодня не рассматривает...
Правда, ранее он полагал, как само собой разумеющееся, израильская публика знает, драка на улице и изнасилование - это для слушания совершенно разные дела, два отдельных дела, и каждое из них должно рассматриваться другим составом суда. Теперь он видел воочию, что эти русские о том и не ведают. Или они, и в самом деле, доведены жизнью до такого состояния, что всех их надо лечить? Не случайно, психиатры считают, что волна самоубийств русских олим связана, прежде всего, с этим. Кто знает, кто знает?.. Конечно, он изучил все обстоятельства дела, но стоит адвокату коснуться этой раны, в зале начнется Бог знает что... И потому судья сказал адвокату, а затем повторил свое твердое "Ло". Уходя в судейскую комнату, старик попросил коменданта повторить публике об уголовной ответственности за нарушения порядка. Комендант выполнил просьбу судьи с армейской старательностью, и потому приговор выслушали молча. Да и протестовать, вроде бы, не было причины: Сашу Казака приговорили к двум годам тюрьмы условно и к году работ в системе "коммюнити сервис", в России это называлось "к принудительным работам", отправкой "на химию" и прочее. - Условно! Условно! - зашептались с облегчением. Правда, к тому же еще оштрафовали в пользу жертвы, бывшего офицера военной полиции. Но штраф никого особенно не обеспокоил. Дов говорил, что Саша отделается штрафом, который его, Дова, не разорит. А вот год принудиловки... Все же это не "решетка".
Софочка, изгнанная из судебного присутствия, ждала Сашу на улице. Наконец, из дверей хлынула толпа, крича: "Условно! Условно!" Бросилась к автобусам: пятница - короткий день.
Олим уже прошли, а Саша всё не появлялся. "Бож-же мой, а что, не выпустят! Загребут - доказывай, что ты не верблюд!"
Давно унялся хамсин. Израильтяне высыпали на улицы, отправились с полотенцами и простынями к Средиземному морю. - на пляжи, где "олим ми Руссия" можно было легко отличить от израильтян и северной белизной кожи и укрытиями - простынями, натянутыми на лыжные палки. Заволновались русские олим в своих палатках на лыжных палках, когда пришла весть: насильника, в другом заседании и другим составом суда, тоже приговорили на сколько-то лет условно и к штрафу, правда, на взгляд олим, астрономическому, да еще к году принудработ. Саша будто бы столкнулся с ним в доме престарелых, где и он, и Саша обмывали маразматиков и убирали за ними ночные горшки.
После суда над Сашей Казаком многие олим заглянули и Уголовный кодекс Израиля, расспрашивали адвокатов, - знали назубок статью 345, из главы 5-ой. Изнасилование с нанесением побоев - четырнадцать лет тюрьмы... Значит, все, как в России?! Закон отдельно, а жизнь-житуха отдельно? "Шемякин суд!" возглас Петра Шимука отозвался в олимовских кварталах, как эхо.
Телефон Дова звонил и днем, и вечером, и разговоры чаще всего завязывались отнюдь не строительные. Дов видел, люди доведены до такого состояния, что мотуг отвести душу на ком и на чем угодно. В одном месте побили эфиопов, в другом - домовладельца, поднявшего квартплату вдвое. В третьем - ешиботника, который пытался усовестить матерщинников... В "Розовом садике" их теперь не удержишь... Он набрал номер Эли, сказал, котел может взорваться и что пора выпускать пар, иначе русский язык начнет доминировать и в израильских тюрьмах.