Глава 8 (31)
ИУДЕЙ ЕВСЕЙ ТРУБАШНИК
Возбужденные олим, вышедшие из дверей окружного суда, еще кричали Софочке: "Условно! Условно!", еще торопилась к ней знакомая женщина - обнять и успокоить, а Софочка уже места себе не находила. Саша где? Сашу видели? Пробежала к автобусам толпа, а Саши все не было.
Софочка вернулась в суд. А там никого. Ни в вестибюле, ни в коридорах. В зале словно весь воздух выкачали - духотища! Может, ждет на остановке? Заметалась туда-сюда... Приехала домой. И тут никого. Только Соломончик с соседкой. Покормила Соломончика, прислушиваясь к шорохам за дверью. Нет Сашеньки!
Появился отец, сменил соседку. Вручила ему мальчика, а сама на улицу. Поняла уже, где Саша...
Знакомый Саши по ешиве подвез ее на своей машине к старому городу. У "Котеля" он, только там... Бож-же мой, не выкинул бы чего?! Ведь опозорили, выставили бандитом, по которому тюрьма плачет. За что?.. От него всего можно ждать. Разбежится, да о стену головой!..
К "Котелю" - западной стене, оставшейся от Храма Соломона, - "Стене Плача", спешат со всех сторон евреи в черных пиджаках, подпоясанных кушаками. Стучат, шуршат подошвы по каменному настилу площади, натертому миллионами подошв до блеска. То и дело слышится: - Маарив? Маарив?
"Маарив" - самая известная в Израиле газета на иврите. Софа долго не могла понять, зачем евреям, по дороге к "Котелю", нужна газета "Маарив"? Ведь ничего другого не говорят, только спрашивают друг у друга: "Маарив? Маарив?" Стене Плача три тысячи лет, а им, подходя к ней, требуется знать последние известия, что ли?
Не выдержала, как-то спросила у Саши. Он расхохотался. Оказалось, "Маарив" - вечерняя молитва. Окликают евреи друг друга: "Маарив?" По одному не молятся, норовят сбиться у "Котеля" в десятки. Тогда будет какой-то "миньян".
- В "миньяне" надежнее, - объяснил ей Саша. - Не поняла? Ну, молитва проникновеннее.
Все-таки сумасбродный народ евреи! Напридумывали себе разные слова, теперь мучаются с ними...
Древний белокаменный проход на священную площадь Старого города "Мусорные ворота" - забит людьми. Большие голубые автобусы высаживают здесь, на тупиковой дорожной петле, туристов со всего света; их собирают в группки, ведут к Стене Плача; возле нее раскачиваются в молитве несколько групп евреев. Евреи все свои, знает Софочка, российского корня. В полосатых халатах - брацлавские. Молоденькие ешиботники тоже: кружатся, взявшись за руки, хороводом, притоптывая и напевая: "Ой, Умань! Вэй, Умань!" Неподалеку какие-то каббалисты, в белом с ног до головы. Тут Саши, вроде, быть не должно. Он, скорее всего, там, в углу, где раскачиваются, как заведенные, черные шляпы. Литваки.
Вспомнила, как впервые привезла сюда Зайку, кинулась на мужскую половину, и - слезы из глаз. Вытерла лицо платком, перевела дух. Остановилась у гранитной ограды, метрах в пятнадцати от стены, среди туристской толчеи. Ветер доносил объяснения гидов на английском, немецком. И вдруг услышала по-русски: "Куда Иван Иваныч-то полез? Смотрите..." Оглянулась. Накрашенная моложавая туристка, в темном костюме с модными накладными карманами. Посмотрела туда, куда она указывала рукой. Пожилой сутулящийся человек в белой рубашке взял из ящика у входа кипу из бумаги. Прикрыл кипой лысый затылок и, придерживая ее рукой, заспешил к "Котелю". Вот он коснулся белой каменной глыбы пальцами, а затем прижался к ней лбом.
- Молится, Иван Иваныч молится! - воскликнула та же женщина с испуганным недоумением.
- А что?! - резко ответил ей спутник. Он повернул к ней свое дородное щекастое лицо советского "номеклатурщика" и добавил сердито и недовольно: Семьдесят лет грешили, время и покаятся...
В углу, у входа в грот, где хранятся священные книги, закружились в ритуальном приплясывании черные шляпы и меховые шапки-"колеса" хасидов. Те, кто молились у самой стены, повернулись к ним, стали хлопать ладошами в такт их притоптыванию, а затем, положив друг другу руки на плечи, все - и шляпы и меховые шапки, начали свое непонятное кружение-песнопение из одного слова: На-ай, на-ай! Най-най-най! "Слава Богу, он здесь, Сашенька!"
Саша двигался за низеньким стариком в широченной хасидской шапке из пушистого рыжеватого меха. Старик шаркал ногами, скользя отсутствующим взглядом по бесцеремонным туристам в бумажных кипах, которые подошли к танцующим вплотную.
- Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. - Старик в хасидской шапке наткнулся на одного из туристов, приостановился оторопело, видно, только сейчас увидел шеренгу зевак с "Кодаками" на груди, пригласил их широким жестом в свой круг.
Туристы не вняли. Русские даже чуть попятились назад. Стариковский голос звучал, как и прежде, без досады, с веселым вызовом: Най-най-энейну!.. Най-най-энейну!
Софочка взглянула на свои часики. Хороводили уже десять минут, четверть часа и не собирались останавливаться. Старик-хасид начал раздражать Софочку: за его огромной шапкой и Сашу не разглядишь!
Приблизилась новая группа туристов. Зазвучал английский язык. Длинная тощая англичанка зажужжала киноаппаратом. Подскочила охрана. Пресекла съемку. Дама невозмутимо бросила "со-рри" и достала из сумочки маленький театральный бинокль слоновой кости. Поглядела в него на хасидов, поджав губы в усмешке. Когда она отняла бинокль от глаз, Софа, преодолев робость, протянула руку, попросила: - На секунду, а? Пожалуйста, один момент!
Лицо Саши было смазано, нечетко. Софа подкрутила окуляры. Теперь все оказалось в фокусе и крупно - Сашино лицо, сросшиеся брови полоской. Что с его глазами? Не поверила себе, подкрутила еще окуляры. Синие, точно один удлиненный глаз. Сашины глаза смеялись. Непонятные глаза, счастливые?
Целый круг прошел Саша - снова счастливые. Как у ребенка. Второй круг завершил - опять счастливые.
У Софочки похолодели пальцы. Он в своем уме? Опозорили на весь Израиль. Завтра во всех газетах доброжелатели объявят: из тюрьмы приехал, тюрьму и заслуживает...
- Най-най-энейну! Най-най-энейну!., - неслось от вечных гранитых камней.
"Когда-нибудь кончится это "энейну"?! Двадцать минут не переставая..." Снова поглядела на часы. Пора бежать, кормить Соломончика...
Соломончик держит деда за палец, смеется. Дед сегодня веселый.
- Все, доча! - говорит. - Расплатился.
С кем расплатился, не спросила. Главное, работу нашел. То-то отец все сразу накупил, а коляска просто чудо техники, раскладывается как угодно. Для зимы - крытый экипаж, для лета - две палочки на колесах.
- Молодец ты, папка! - Чмокнула отца в щеку. Хотела расспросить, какую нашел квартиру, но тут постучала "бабуля", поинтересовалась, не пришел ли Саша? У Софы неожиданно для самой себя вырвалось: не может ли бабуля одолжить ей немного муки? Отца попросила посидеть с Соломончиком: к приходу Саши испечет халу.
- Ха-лу?! - У отца от удивления рот приокрылся. - Ты что, доча?
Софочка бросила небрежно: - Тебе этого не понять.
... Саша постоял у дверей, зажмурясь и втягивая в сябя теплый запах печеного. Не сразу поверил, что пышную, с желтым отливом, поджаристую субботнюю халу испекла Софа. Испекла своими руками, для него. Поверив, забегал вокруг стола, радуясь, как ребенок.
Зажгли субботние свечи, пригубили вина. Никогда еще не было у Софочки такой праздничной субботы. Сашенька сиял, пел своим тенорком субботние песни, даже не эаглядывая и молитвенник. Будто никакого суда не было...
Ушел Саша поздно, на цыпочках, чтоб не разбудить детей. Из-за суда едва не сорвалась его очередная командировка. Теперь летит за детьми в Минск. Догонять израильских врачей, нанятых хасидской синагогой. Самолет улетал в воскресенье. С рассветом Софочка отправилась с Сашей в Лод, провожать. Дед остался с внуком. Вернулась в девять, к кормлению. Соломончик насытился, почмокал губами. Она уложила его в деревянную кроватку и услышала:
- Ну, все, доча! Пора и нам ехать...
- Ку-да?!
- В Россию, доча?
- Надолго?
- Навсегда. Возвращаемся домой...
У Софочки задрожали губы.
- Ты им все простила? - спросил Евсей, и глаза у него стали холодными щелками. - А я им не прощаю, поняла?!
У Софочки кровь бросилась в лицо.
- С кем у тебя счеты, не знаю. А к Дову я сама пришла. По объявлению, по своей воле.
- Са-ама пришла, - повторил Евсей зло. - Отца чуть в гроб не уложила. Когда узнал... - Он не договорил, отвернулся, начал поправлять одеяльце на мальчике.
Когда Евсей Трубашник узнал, какое коленце выкинула дочь, вырвалось у него, как Софа и предполагала: "Вся в мамочку! Такая же б..." А когда огляделся, услышал столько подобных историй, что долго не мог придти в себя. Дети! Только от титьки, а идут в "сопровождение". Словечко придумали, чтоб смысл затуманить. А что тут затуманишь? Четырнадцать-шестнадцать лет босявкам, снимают школьные переднички и идут на риск любой заразы, любого унижения и глумления. Ставят себя на грань уничтожения. Что происходит с детьми?.. Но более всего Евсея поразило то, что произошло с Натальей Иосифовной, бывшим завучем норильской школы, женщины щепетильной, строгих сибирских правил. В Норильске родилась, в семье ссыльных инженеров. Ученики звали ее "усачем" или "гусаром" за бесстрашие и черные усики под добротным еврейским носом и боялись, как огня. Мужчины за десять метров останавливались, кланялись. А тут едва удалось наняться сиделкой в сумасшедший дом, обмывать синильную старуху за четыре шекеля в час. Прочитала Наталья Иосифовна объявление: "Хочу близко познакомиться с русской до сорока лет, которая понимает и любит классическую музыку. И адрес. Не раздумывая, поехала к незнакомому любителю классики в далекий по израильским меркам город. Добралась в полночь. Кровать у меломана одна... Утром вернулась в Натанию, где училась в ульпане вместе с Евсеем и, стараясь не выказать смущения, призналась подруге, заметившей смятение на ее лице, что в грехах вся, как в репьях, стыдно на себя в зеркало глядеть, однако о своей попытке вырваться из сумасшедшего дома не жалеет. Еще страшнее смириться с судьбой...
Евсей глядел на нее во все глаза. Эта потерянная, кусающая губы женщина - Наталья Иосифовна?! Хватило мужества умчаться за тридевять земель без мужа, с матерью и дочкой, решилась, а что ее встретило тут?.. До какого состояния надо было дойти, с какой безысходностью и ужасом думать о своем будущем в Израиле, чтобы так сорваться?! Что же спрашивать с шестнадцатилетней девочки?! Умница, хоть аборта не сделала...
Куда бы не поехал, судьбы таких девочек, как Софа, неизменно поворачивались к нему во всей своей откровенности. Отовсюду, со всех сторон. Ехал на такси. Шофер - веселенький юный сабра, увидел на тротуаре двух молодых женщин и, оторвав руку от руля, воскликнул со страстью, причмокивая толстыми губами: "А вот и ваши русские девочки!" - И подмигнул побагровевшему пассажиру. Никак он не мог взять в толк, чего это вдруг пассажир потребовал остановить такси и выскочил из кабины невесть где, оглашая улицу бранью.
В другой раз Евсей чуть не избил человека на Центральной автобусной станции. Увидел, стоит уютного домашнего вида девочка со школьным рюкзачком за плечами, изучает расписание. Подошел к ней налитый вином самоувереный скот лет пятидесяти, принялся улещивать ее, уговаривать. У девочки лицо окаменело, словно слышать перестала. А тот наседает, настаивает, чего тебе по автобусам тереться, поедем в моей машине...