– Из-за ерунды. Ерунды, получаемой нами вместо результатов.
– Угу… – он дал креслу опуститься. – Стало быть, выходит, что Тиллер-киллер не имел никакого специального задания.
– Это же все разрушает, разве нет? Я построил слишком далекую экстраполяцию на основе двух лучей зеленого света. Один бывший органлеггер пытается продырявить одного агента АРМ, а мы на основе этого расходуем десятки тысяч человеко-часов и семьдесят-восемьдесят часов компьютерного времени. Задумай они заставить нас увязнуть в этом деле, они не могли бы придумать лучшего.
– Знаешь ли, я начинаю думать, что ты воспримешь как личное оскорбление идею о том, что Тиллер стрелял в тебя потому, что ты ему просто не понравился.
Я принужденно рассмеялся.
– Вот, так-то лучше. А теперь кончай страдать по этому поводу. Просто еще одна слишком далеко идущая идея. Сам знаешь, что такое работа на ногах. В этот раз мы приложили столько усилий потому, что ставки были высоки. Окажись это правдой, сколько органлеггеров было бы замешано в деле! Мы получили бы шанс замести всех. Но если не получилось, чего ж переживать?
– А второй Законопроект о Замораживании? – сказал я, словно он сам не знал об этом.
– Да исполнится воля народа.
– В цензуру народ! Они убивают этих покойников второй раз!
Гарнер состроил странную гримасу.
– Что тут смешного? – спросил я.
Он расхохотался. Это было похоже на то, как если бы курица звала на помощь.
– Цензура. Блип. Это не ругательства. Это были эвфемизмы. Их помещали в книги или телепередачи на место недозволенных слов.
Я пожал плечами.
– Слова – штука странная. Раз уж так подходить, то “Проклятье” было в теологии специальным термином.
– Я знаю. Но все равно, звучит смешно. Когда ты начинаешь произносить “блип” и “цензура”, это портит твой мужественный облик.
– В цензуру мой мужественный облик. Что будем делать с мерзлявчиковыми наследниками? Отзовем слежку?
– Нет. На кону уже слишком много, – Гарнер задумчиво смотрел на гол ую стену моего кабинета. – Разве не замечательно будет, если мы сможем убедить десять миллиардов человек использовать протезы вместо трансплантатов?
Моя правая рука, мой левый глаз источали вину. Я проговорил:
– Протезы не способны ощущать. Я, может быть, привык бы к искусственной руке…
Ко всем чертям, у меня ведь была возможность выбора!
– Но глаз? Люк, предположим, что тебе можно было бы пришить новые ноги. Ты бы их не принял?
– О, дорогой мой, лучше бы ты не задавал мне таких вопросов, – произнес он ядовито.
– Извини. Вопрос снимается.
Он размышлял. Спрашивать у него о таких вещах было гнусно. Он все еще был полон этими мыслями; он не мог так просто пропустить это мимо ушей.
Я спросил:
– Ты зашел по какому-то конкретному поводу?
Люк встрепенулся.
– Да. У меня сложилось впечатление, что ты принимаешь все это как личное поражение. Я зашел ободрить тебя.
Мы расхохотались.
– Послушай, – сказал он, – есть вещи куда хуже, чем проблема с банками органов. Когда я был молод – в твоем возрасте, сынок – было почти невозможным осудить кого-либо за тяжкое преступление. Даже пожизненные заключения таковыми на деле не являлись. Психология и психиатрия тогда занимались лечением преступников и возвращением их обществу. Верховный Суд Соединенных Штатов едва не объявил смертные приговоры неконституционными.
– Звучит изумительно. И как же все это кончилось?
– Наступило настоящее царство террора. Убивали то и дело. А между тем техника трансплантации все улучшалась и улучшалась. В конце концов, штат Вермонт объявил банки органов официальным способом казни. Эту идею подхватили дьявольски быстро.
– Да, – я припомнил курс истории.
– Сейчас у нас нет даже тюрем. Банки органов всегда полупусты. Как только ООН голосует за введение смертной казни за то или иное преступление, люди в основном перестают его совершать. Естественно.
– И потому у нас смертью караются деторождение без лицензии, махинации с подоходным налогом, слишком частый проезд на красный свет. Люк, я видел, что делает с людьми голосование за все большее и большее число смертных приговоров. Они теряют уважение к жизни.
– Но обратный вариант был так же плох, Джил. Не забывай об этом.
– И вот поэтому теперь у нас есть смертная казнь за бедность.
– Закон о Замораживании? Я его не буду защищать. За тем исключением, что караются бедные и при этом мертвые.
– А это тяжкое преступление?
– Нет, но и не столь уж легкое. Если человек ожидает, что его возвратят к жизни, он должен быть готов оплатить медицинские расходы. Нет, погоди. Я знаю, что куча людей из нищенской группы поместила деньги в попечительские фонды. Эти фонды были сметены экономическими кризисами и неудачными вложениями. А за каким чертом, ты думаешь, банки берут проценты за ссуды? Им платят за риск. За риск невозвращения ссуды.
– Ты голосовал за Закон о Замораживании?
– Нет, разумеется, нет.
– Мне явно хочется набить кому-нибудь морду. Спасибо, что зашел, Люк.
– Нет проблем.
– Я постоянно думаю, что десять миллиардов избирателей в конце концов доберутся до меня. Что ты скалишься? Твоя-то печенка никому не понадобится.
Гарнер кудахтнул.
– Меня могут убить ради моего скелета. Только не для употребления, а для помещения в музей.
На этом мы расстались.