И вдруг на скале я вижу огромное гнездо орлов, построенное из тонких высохших косточек. Преследующие меня белые тени останавливаются, а я прячусь в этом гнезде, ведь хозяева давно покинули его…
Я взлетаю, взмываю все выше и выше, стремлюсь все дальше и дальше — в небо, туда, где я никогда еще не бывала, куда до меня еще не долетела ни одна птица.
Я боюсь этой головокружительной высоты, которой, как мне кажется, нет предела.
Сарторис летит недалеко от меня — он где-то впереди, сзади, рядом.
Он старается вести меня вперед, но его крылья слабеют, они больше не могут рассекать воздух с прежней силой. Я вижу страх в его глазах, но не знаю, как помочь ему.
Я могу лишь попытаться ободрить его своим криком, но сможет ли мой крик вернуть ему силы? И вдруг я вижу перед собой Огромную Прозрачную Белую Птицу. Прозрачную, потому что сквозь ее белизну я вижу вдали морской берег, горы, извилистые полоски рек. Огромную, потому что она заполнила собой весь горизонт и все мое существо находится внутри ее существа. Белую, потому что она так похожа на закрывающую горизонт облачную дымку.
Птица летит прямо под нами. Она подлетает снизу и своим парящим крылом поддерживает уставшего Сарториса.
Сарторис подлетает ближе ко мне, вот он уже совсем близко… клювом ласкает мои перышки… Здесь, на прозрачном крыле Огромной Птицы, высоко над землей, я чувствую, как он бьет крылышками на моей спинке, как обнимает, оплодотворяет меня.
— Разве мы сможем построить наше гнездо здесь, так высоко, Сарторис?
Но он не отвечает. Его глаза блестят, крылья трепещут в любовном восторге.
Откуда в тебе столько сил, старая птица?
Шелест, шорох, дуновение ветра. Ветка качается, колышется.
— Уйди! Уйди прочь от Сарториса! — злобно шипит Рея.
Исчезли белые птицы, исчезла головокружительная высота. Ветер стал дуть сильнее и изменил направление. Он несет едва ощутимый запах серы и огня.
Я перескакиваю на соседнюю верхушку дерева и сажусь напротив нахохлившегося Сарториса.
Он смотрит на меня, и я понимаю, что мы были там вместе.
Сарторис перестал убивать.
Он больше не охотится, никого не преследует, не ловит. Не хватает в свои когти синиц, щеглов, воробьев, иволг, овсянок, жаворонков, соловьев, корольков, трясогузок, не залезает в чужие гнезда, не разбивает и не выпивает яиц. Он равнодушно проходит мимо слабого голубиного птенца, которому еще совсем недавно мгновенно вырвал бы глаза и сердце.
Как же ты изменился, Сарторис. Ты стал совсем другой птицей — непонятной, не уверенной в своих силах, неразговорчивой. Ты удивляешь даже своих близких.
Ты был охотником, водил свою стаю охотиться на мелких птиц, белок, кротов, крыс, мелких змей и лягушек. Когда-то ты выклевал глаза маленьким волчатам, набросился на едва прозревшего лисенка, который, забыв об осторожности, выполз из норы погреться на солнышке.
Ты заклевал его своим крепким клювом, и лисица долго горестно выла под деревом, где ты устроился вместе со своей стаей.
Ты любил кровь — эту текущую из сердец горячую, густую, живую, липкую жидкость. Ты утолял ею жажду и становился сильнее от животворного напитка.
— Почему ты перестал убивать, Сарторис?
Сороки посматривают на него с удивлением и всевозрастающим отвращением. Они возмущенно трясут головами, крыльями, хвостами.
— Почему ты не убиваешь?
— Ты сам учил нас вырывать сердца, а теперь…
— Ты стал слабым? Ты что, заболел?
— Убей хоть воробья!
— Напейся крови!
Они прилетают, спрашивают, сплетничают, нервничают, злятся. Но ты не отвечаешь. Ты нахохлился и молчишь. Притворяешься, что не слушаешь их, как будто они говорят не о тебе, а о какой-то другой, чужой птице.
Может, ты не знаешь, что им ответить? А может, просто не хочешь отвечать?
Я вижу, как ты устраиваешься поудобнее в развилке дубовых сучьев.
Ты хочешь заснуть, но боишься.
Я — маленький, недавно вылупившийся из яйца птенец. Птенец, который еще не прозрел, который еще не может ничего увидеть.
Это сон. Я — птенец, который еще не открыл глаз, но уже знает, предчувствует, ощущает. Я лежу в тепле, в материнском пуху, в глубине мягкого гнезда.
Надо мной склоняется что-то блестящее, сверкающее, светлое, серебристое — белая галка, некогда изгнанная мною, вернулась снова.
Я напугал ее, изгнал, приговорил.
Она вернулась.
Поднимает голову. Целится острым прозрачным клювом.
Меня раздирает боль — глубокая, ужасная, пронзительная. Это даже не боль, а ужас, парализующий страх. Это не боль, а сознание подступившей совсем близко смерти. Мне кажется, что этот шип пронзил меня насквозь, достиг самого сердца.
Клюв сжимается внутри, сверлит, разрывает, выдирает.
У меня больше нет сердца.
Я больше — не слепой птенец.
Я — взрослая, опытная, стареющая сорока, сильная и уверенная в своих силах, которую убивает чужая белая птица. Она мстит мне за то, что я прогнал ее.
Она ненавидит меня так же, как я ненавидел ее за непохожесть на других.
Белая птица стоит надо мной с моим сердцем в клюве.
Я пью свою кровь.
Рея придерживает когтем убитого дятла.
Она стоит на верхушке гнезда, вырывая куски мяса. Кровь просачивается сквозь ветки, каплет тебе на глаза, голову, крылья.