Самым разумным было бы дождаться утра и спуститься вниз — на побережье.
Следуя вдоль берега всегда можно было наткнуться на заброшенные деревни — те, что люди оставили, побоявшись дурного знака, или те, что вымерли сами по себе из — за порчи или тех стремительных хворей, которые перекидываются с человека на человека точно лесной пожар на сухую поросль. По прошествии нескольких лет такие поселения становились безопасны — там можно было бы ночевать под крышей и пользоваться утварью, разве что на огне ее прокалить хорошенько. А если конца света осталось ждать недолго, что толку беспокоиться о будущей зиме? Понятное дело — одному зиму не прожить. Ее можно протянуть только всем вместе, но сейчас загадывать так надолго просто не имело смысла.
Разумеется, спускаться следовало так, чтобы выйти как можно дальше от наших собственных зимних домов, и я забрал к востоку, так и не покинув зарослей — брел себе помаленьку, продираясь сквозь спутанные ветки, которые то гладили, то царапали мне лицо. Меня до сих пор трясло, и я так и не знал, что тому виною — странные ночные твари или же неведомая сила, подарившая отцу Лазарю такую власть надо мной. Теперь, на расстоянии, он, казалось, вырос чуть не до небес, став таким же величественным и грозным, как, скажем, смерч, пожар или снежная буря — и примерно в той же степени способным на жалость и сострадание. Он делает только то, что должен, подумал я, и свернуть его с пути так же невозможно, как свернуть с пути смерч — остается только уступить ему дорогу.
Я мог бы догадаться, что он не отступится, потому что обычные люди могут позволить себе усомниться или дать волю страху, но святые отцы — нет.
Именно по этой причине я не собирался просить убежище в какой — нибудь чужой общине — даже если тамошние обитатели не забьют меня насмерть со страху как подозрительного чужака или оборотня, в каждой есть свой святой отец и мне придется в первую очередь иметь дело с ним. А я уже знал, что это такое.
Как осторожно я ни старался двигаться, я поднимал больше шума, чем хотелось бы — какие — то твари шарахались у меня из — под ног, а потом я почувствовал, что за мной кто — то идет — в отличие от меня, этот продвигался осторожно, бесшумно; когда я поворачивал голову, я видел его краем глаза, точно темное бесформенное пятно на фоне неба, но если начинал вглядываться в переплетение ветвей, там уже никого не было, словно он растворялся в воздухе.
Я не мог остановиться, потому что этот был за спиной, и мне оставалось только двигаться дальше, пока я не понял, что он гонит меня в определенном направлении, точно пастух заблудившуюся овцу.
Если бы я не пережил столько за один вечер, я бы свихнулся от страха, но тут мной овладело какое — то странное равнодушие — у меня больше не было сил бояться. Я просто шел и шел, прислушиваясь к мягкой поступи за спиной, стараясь двигаться как можно быстрее, потому что бежать у меня тоже сил не было.
Потом понял, что он выводит меня на открытое место.
Сначала топтался у меня за спиной, потом исчез и я оказался на пологом склоне, который уходил все вниз и вниз и где — то там, далеко, у его подножия, гудело море. В воздухе висела тяжесть, точно перед грозой.
Небо над морем слабо фосфоресцировало, море тоже, даже самый воздух, казалось, мерцал, часто — часто, почти незаметно для глаза.
Дышать было трудно — словно железные обручи стискивали голову и грудь.
Море ворочалось в своем темном ложе, потом я услышал дальний звук — словно всхлип гигантского существа, — и вода стронулась с места. Она медленно отступала от берега, втягиваясь в окоем, словно слизняк втягивается в свою раковину, пока, наконец, не осталось лишь черное дно, ил и песок, и подводные скалы.
Это было похоже на очень мощный отлив, но до сих пор я никогда не видел, чтобы море отступало совсем. Я сделал несколько нерешительных шагов вниз по склону, словно то неведомое, которое всосало в себя море, притягивало к себе все остальное, но вдруг почувствовал приступ такого страха, что замер на месте. Меня прошиб холодный пот, а кишечник корчился в таких спазмах, что я обхватил живот обеими руками, согнулся и замер на месте.
Значит, так оно и бывает при конце света — подумал я.
Небо на востоке было совсем ясным, и вдруг, в один миг, на нем возникло огромное черное пятно, оно пронеслось над горизонтом, распалось на отдельные точки и я уже видел, что это тысячи крылатых созданий, которые поднялись со своих гнезд, насестов или каких — нибудь вовсе странных ночевок, где они висят вниз головой, уставясь во тьму своими слепыми глазами. Та стая, что напала на летнюю стоянку, была лишь отростком того гигантского вихря, который сейчас бушевал в небе, они носились взад — вперед, на первый взгляд беспорядочно, но каждый взмах крыльев отбрасывал их все выше в небо, все дальше от побережья.
И я понял, что они, эти вестники беды, на деле были всего — навсего чем — то вроде нас — толпой перепуганных созданий. Где — то там они жили — возможно, в тех темных пещерах, которыми, по слухам, были пронизаны горные отроги. Их выгнал тот же слепой ужас, что только что свалил меня на землю, они покидали свои жилища, чтобы уцелеть, вот и все.
Этот мир принадлежал не нам — создания, обитающие в нем, различали в голосах земли предвестья наступающей беды, чтобы, услышав их, уйти туда, где до них не дотянутся пальцы подступающего бедствия. Мы же, затиснутые меж смертельными объятьями гор и моря, лишь слепо метались в игрушечных своих поселениях, мучимые страхами, природу которых так и не могли понять.
Оттого они так и ярятся, думал я, что чувствуют, как подступает это, но в отличие от других жителей земли не способны различить, что это такое.
Небо наполнилось пронзительными, чистыми, высокими голосами, и по этим крикам я понял, что стаи эти неоднородны — там, задевая друг друга крыльями, в ужасе и восторге метались самые разные твари.
Потом все стихло.
Даже пильщики в траве замолчали, словно их накрыли гигантской ладонью.
И я представил себе, как везде, по всему побережью, люди, высыпавшие из своих домов, стоят, задрав голову, и смотрят в низкое, недружелюбное небо. И боятся, боятся…
Но то, что подступало неслышными тяжелыми шагами, чем бы оно ни было, пришло не с неба.
Земля вдруг поднялась на дыбы и ударила меня по лицу.
Я упал и покатился по склону, а холм раскачивался, пытаясь стряхнуть меня, точно похоронная ладья, на которой я, святотатец, заживо отплывал к Счастливым землям.
Пытаясь удержаться, я цеплялся за сухие кустики травы, выдергивал их с корнем, сухая земля набилась мне в рот, кровь гудела в ушах, и сквозь этот гул я слышал, как стонут и ворочаются горы, как ухает вдалеке чудовище, поглотившее море…
Наконец, все смолкло. Холм подо мной еще раз затрясся мелкой дрожью, точно шкура животного, потревоженного назойливым насекомым, все тише, тише… Я встал, пошатываясь, и, будто кто — то толкнул меня под руку, резко обернулся. Там, на горизонте, на фоне светящегося неба, медленно вырастала темная полоса. Сначала она продвигалась совсем бесшумно, точно снежная туча, но потом я услышал ровный, нарастающий гул, в котором звучало торжество и победная мощь…
Море возвращалось обратно.
Стена воды была такой огромной, что даже отсюда, с безопасного расстояния, смотреть на нее было страшно — как она медленно заворачивается внутрь себя, как скручивается, корчится под собственной тяжестью. Еще один страшный удар потряс холмы — это она со всего размаху ударилась о берег, бросившись на него всем телом, погребла его под собой и вместо привычной линии побережья я видел теперь сотни бурлящих водоворотов — и каждый из них отгрызал свою часть берега, поглощал бухты и теплые отмели, и песчаные косы, и рыбацкие домики, чьи сваи подламывались, точно ноги… Я думаю, мало какие прибрежные поселки уцелели — народу там, правда, сейчас почти не было, потому что летом люди всегда стараются уходить с побережья, в горы, подальше от ненадежной воды, порождающей смерчи или гигантские приливные волны — но такого никто никогда не видел, да и никто, наверное. Страшно было подумать и о том, что творится сейчас в горных долинах — наверняка какие — то реки теперь потекли по другому руслу, летние стоянки засыпало камнями, по земле поползли новые трещины, разрывая ее на части…
Теперь — то можно спокойно примкнуть к любой общине — таких как я сейчас будет везде полным — полно: напуганных, придушенных завалами, отставших от своих или вовсе потерявших всех односельчан. Меня с радостью примут где угодно, потому что всем сейчас нужны руки — кому — то же нужно разгребать обломки, расчищать русла, разыскивать перепуганный скот… Может, ихний святой отец будет выспрашивать, как они это умеют, не оборотень ли я, ну, так пускай себе выспрашивает. Потом, вдруг удастся найти общину, в которой больше нет святого отца — никогда про такое не слышал, но мало ли.
И я неторопливо побрел обратно — на побережье сейчас все равно на несколько дней пути не осталось ни одного неповрежденного дома.
И лишь повернувшись спиной к морю, я вспомнил, что за спиной у меня крался некто — впрочем, подумал я, может, он все — таки примерещился? Перед такими вот бедствиями сама земля, кажется, бредит и порождает горячечные кошмары, — но его не было.
Должно быть, он и впрямь был просто вестником беды, порождением напитанного страхом воздуха и ночного мрака.
Так я тогда подумал. А может быть, он просто посторонился, чтобы уступить дорогу.
Они вышли на меня из зарослей.
Не тот человек отец Лазарь, чтобы его можно было запугать или просто остановить — даже тем ночным нашествием крылатых беженцев. Должно быть, он сразу отправил людей в погоню — а они уже были в таком состоянии, что им все равно было, куда бежать — лишь бы бежать. Потом уже я узнал, что он таким образом сослужил им добрую службу — ни один не остался под крышей. Даже старухи, потому что любопытство удержало их вне дома.
Сначала они шли, растянувшись цепью и освещая себе дорогу, но потом, когда землю тряхнуло, факелы у них погасли, и они разбрелись, блуждали уже сами по себе, возможно, даже без определенной цели — иначе я бы услышал погоню или увидел огонь. А так на меня вышло всего несколько человек, и я заметил их, лишь когда они чуть ли не столкнулись со мной на тропе.
— Вот он! — крикнул кто — то.
Я и не пытался бежать — это были здоровые, сильные мужчины; они все равно бы меня догнали, а я уже понял, в какой охотничий азарт приводит людей погоня. Они бы просто забили меня насмерть, как попытались забить того. Поэтому я дал им подойти к себе — но они ничего пока не делали, просто нерешительно топтались вокруг.
Недоверие отца Лазаря передалось им, а тут к нему еще прибавился страх — я слишком долго бродил в одиночестве, а значит, мог быть уже кем угодно… Меня так и подмывало пугануть их, как, бывало, пугаешь малышей — завыть или замахать на них руками, но они и так были напуганы, я понял, что лучше не доводить их до крайности.
Поэтому я подпустил их и дал себя связать.
Сначала они вроде как не решались, но потом, когда все — таки подошли ко мне, им стало стыдно собственного страха, поэтому они обошлись со мной довольно грубо — скрутили за спиной руки и поволокли наверх. Я не жаловался — они только и ждали, когда им представится случай хорошенько заткнуть мне рот. Мы уже перевалили через вершину холма — было совсем светло, и я увидел, что навстречу поднимается еще одна группа людей. Это была уже целая толпа, и я слышал, как они возбужденно шумят, пытаясь осознать случившееся — ведь теперь у общины не осталось зимнего дома, а из имущества — только то, что люди взяли с собой наверх. На берегу оставалось несколько человек — присматривать за хозяйством. Оставляют обычно никудышных, но теперь они наверняка погибли, а ведь это были чьи — то друзья и родственники.
Они увидели, что мы идем им навстречу, и шум изменился — сначала они притихли, соображая, кто бы это мог быть, а потом завопили еще громче. Я узнал отца Лазаря по его белому одеянию — он шел в самой толпе — остальные роились вокруг, точно он был пчелиной маткой в улье.
— Значит, вот оно что, Люк, — сказал он.
Я сказал:
— Вы ошибаетесь, отец Лазарь.
— Я ошибался раньше — когда считал тебя человеком, — возразил он спокойно, — правда, уже тогда я знал, что с тобой неладно. Присматривался к тебе.
Я опустил глаза — рук своих я не мог увидеть, понятное дело, но остальное, похоже, выглядело так же, как всегда. Цепкие пальцы кустарника выдрали клочья из ветхой рубахи, оставив на теле многочисленные царапины… вот, вроде, и все.