Там я писал не только мои парламентские отчеты. Иногда я писал о крупных судебных процессах, как, например, о процессах Кутепова, Миллера похищение Миллера и Кутепова, которых я лично знал хорошо. Я печатал также в "ПН." свои очерки, рассказы. Милюков очень покровительственно относился ко мне, я ему очень благодарен за это. Я считал себя его учеником, он научил меня быть журналистом.
ДГ. Опишите обстановку, в которой жила русская литература в Париже 20-х годов.
АС. Парижская эмиграция была необыкновенно интересна по своему составу. В ней были представлены все сливки русского общества того времени. В Париже оказался весь интеллектуальный Ленинград, или Петроград, если хотите, а также Москва, Киев - все те, кому удалось бежать. Бывшие политические деятели, очень видные. Там жил Керенский, там жил Милюков, оба они между собой были в довольно плохих отношениях. Я жил по соседству с Керенским. Иногда мы встречались и гуляли вместе. Это были не особенно веселые прогулки, потому что Керенский, человек необычайного темперамента, увлекался и очень много критиковал мое начальство.
Редакция "Последних новостей" была редчайшим явлением, по-моему. У нас были такие сотрудники, как Бунин, Надежда Тэффи, Марк Алданов.
Я работал регулярно в редакции, по воскресеньям и по понедельникам, делал первую страницу вместе с Алдановым. Алданов не только писал романы; время от времени, ради хлеба насущного, ему приходилось делать чисто газетную работу. Мы работали вместе и были большими друзьями. Дважды вместе ездили на каникулы, проводили время иногда в Ницце, иногда в Виши.
Состав редакции был замечательный. В качестве театрального рецензента у нас работал князь Сергей Михайлович Волконский, бывший директор Императорских театров. Волконский был замечательный литератор, он оставил после себя очень интересную книгу о декабристах, среди которых был его предок Волконский.
Балетным отделом заведовал Андрей Левинсон, непревзойденный балетный критик, французские газеты им очень дорожили. О музыке писал Борис Шлецер. Шахматами ведал гроссмейстер Зноско-Боровский.
У нас был выдающийся русский журналист - Александр Абрамович Поляков. Он был тоже моим учителем. Мастер своего дела, он был фактическим редактором "Последних новостей", если уж говорить правду, потому что Милюков следил больше всего за политической линией газеты.
У нас сотрудничали такие люди, как Ремизов и Цветаева. Они оба жаловались, что их печатают неохотно, что они в каком-то загоне, просто потому, что у этих людей была судьба особая, к ним слава пришла посмертно.
ДГ. Цветаеву печатали в "Современных записках".
АС. Ее печатали в толстых журналах неохотно, ее поэзию при жизни не понимали и не оценили. Она была впереди своего времени. Она это очень переживала, сама об этом часто говорила.
Был Ремизов Алексей Михайлович. Он немножко юродствовал - все эти вырезанные черти и чертики, которые висели в его квартире. Ремизов окружил свою жизнь сказочной атмосферой, выдумывал фантастические истории, используя имена людей живущих, которых все знали. У него были какие-то любимцы африканский доктор, которого мы все хорошо знали, доктор Уковский. Или мог написать: "Видел во сне Цвибака. Что это значит?"
Мне очень трудно всех перечислить. Я не помню, сотрудничал ли у нас Борис Константинович Зайцев. Он сотрудничал в другой газете "Возрождение", но мы были очень дружны. Я его очень любил, уважал, он ко мне очень хорошо относился.
Александр Иванович Куприн писал у нас. Был он добрейший человек. У Куприна были разные периоды жизни. В молодости он в пьяном виде был страшен во гневе, пил много. А на старости лет он и пить-то перестал, потому что хмелел от одного стакана вина и становился мягким, добрым, благожелательным человеком. Я ему очень обязан, потому что он очень помог мне в молодости.
Я писал какие-то очерки о ночном Париже. По совести говоря, я теперь их немножко стесняюсь, я никогда за 50 последних лет не раскрыл мою раннюю книжку "Париж ночью". Там были рассказы о парижских улицах, притонах, проститутках - ночная жизнь Парижа. И вдруг Куприну это страшно понравилось, он начал меня хвалить и говорить: "Издайте, издайте отдельную книгу. Это очень важно, это очень интересно". Я колебался, но издал эту книгу, и Куприн написал предисловие, для меня очень лестное. Я с годами возмужал, у меня выработался литературный вкус, и мне это дно Парижа не нравится, а Куприн ценил. Это было близко интересам его юности, что ли...
У меня, между прочим, есть другая книга, которой я очень горжусь. И предисловие к ней написал Бунин. Бунин пишет, что он никогда ни для кого не писал предисловий, и я бы никогда не осмелился у Ивана Алексеевича попросить предисловие для моей книги, а Бунин сам мне сказал: "Вы знаете, я напишу для вас предисловие. Мне очень нравятся "Звездочеты с Босфора". Это хорошая книга, вы должны писать, из вас выработается хороший писатель, если вас не убьет журналист".
И вот в конечном счете это оставалось в каком-то балансе. Я все-таки продолжал выпускать книги, писал беллетристику и продолжал оставаться журналистом всю жизнь. Очень этим горжусь и очень люблю мою профессию.
Бунин написал для меня необычайную рецензию и поместил ее в виде предисловия к моей книге. В моей литературной биографии это был очень важный для меня момент.
ДГ. Вы, наверно, знали Довида Кнута?
АС. Кнута я знал хорошо. Была целая группа молодых русских, был такой кружок "Гатарапак", который существовал в Латинском квартале. Это слово по буквам расшифровывается: Гингер, Терешкович...
Терешкович - художник, который со мной делил комнату. Поплавский тоже жил со мной в одной комнате, но мы с ним не ладили, потому что он отличался большими странностями. Например, он целыми днями спал, мог спать одетым, лечь спать в пальто, повернуться к стене и спать или молчать. Я его, бывало, спрашиваю: "Что ты делаешь, почему валяешься на кровати целый день?" А он отвечает: "Я молюсь". По-моему, он просто спал, а не молился.
Он трагически погиб, как вы знаете, в результате отравления какими-то наркотиками. Я думаю, что это было случайное отравление, - он был спортсменом, никаких оснований кончать с собой не имел, это была случайная смерть.
А Довид Кнут был другого рода, он не был богемой. Вопреки тому, что делал целый ряд других людей - художников, молодых литераторов, -он работал. Он очень гордился тем, что развозил на трехколесном велосипеде какие-то товары по Парижу. Потом он работал в мастерской по раскрашиванию платков. Пошуары, кажется, они назывались. Он был похож на цыганенка - смуглый, худой.
Мы часто ходили ночью по Парижу, через весь Париж, который так красив по ночам. В освещенном ночном Париже горели тысячи газовых фонарей, мы ходили на Конкорд и на Елисейские поля. Никого не было, ни живой души, машин не было, и нам казалось, что это только для нас двоих горят сотни фонарей, для того, чтобы нам было красиво и приятно. Я знал его первую жену и вторую, Скрябину - дочь композитора Скрябина, которая приняла еврейство и которая была очень глубоким, интересным человеком. Мы когда-то рассказывали, шутя, я Довиду или Довид мне, еврейский анекдот, которые, как евреи считают, они могут рассказывать, даже если они могут показаться антисемитскими. Евреи могут себе позволить эту роскошь.
И вот Скрябина, которая приняла еврейство... Это очень редкий случай. Еврейство принять не так легко, евреи не прозелиты, и они стараются наоборот отталкивать, они не любят, когда принимают еврейство.
И вот она услышала наш анекдот и горько заплакала. Я никогда в жизни этого не забуду. Эта изумительная женщина погибла во время немецкой оккупации. Она переводила группу еврейских детей в Швейцарию, а Довид переводил другую группу. Довид благополучно перевел свою группу, а ее накрыл немецкий патруль, открыл огонь - и ее убили.
ДГ. Да, вы об этом пишете в своей книге. Георгия Ивановна вы, конечно, знали?
АС. Ну, Жоржика я знал хорошо.
ДГ. Его многие ругают за его воспоминания, которые считают выдуманными.
АС. При всей большой степени талантливости, Жорж был еще и циником, и он не стеснялся придумывать, чтобы придать какую-то красочность и интерес своему рассказу. Его воспоминания "Китайские тени" были, конечно, весьма, весьма неправдоподобны, чего я не могу сказать о воспоминаниях его жены Ирины Одоевцевой - эти воспоминания основаны на фактах. Она знала людей, о которых писала. Он тоже знал, но не стеснялся сильно приукрашивать. Вместе с тем он вырос в большого поэта в эмиграции, особенно в период своей болезни. Я с ними был очень близок и хорошо знал обоих. Ирина сейчас живет в Париже, недавно потеряла своего последнего мужа Якова Николаевича Горбова, писателя.
ДГ. Вот уже больше 60 лет вы - писатель и журналист - живете вдали от России, в разрыве с ней. Как вы это воспринимаете, как вы на себя смотрите?
АС. Больше 60-ти, 64 года. Кто-то меня называл гражданином мира. У меня память плохая на то, что было вчера. Я могу забыть имя человека, которого я знал очень хорошо или который даже сегодня со мной работает, но события, происходившие 60 или 70 лет назад, я помню до мельчайших подробностей. Когда я вспоминаю кого-либо из моих школьных товарищей, я точно помню, какие у него были веснушки на лице, или какие у него были дефекты, или что у него была оторванная пуговица, висевшая на одной ниточке.
Эти вещи я помню, поэтому мне легко жить с Россией, но эта Россия совсем другая. Я никогда не выезжал за пределы Крыма, который я знал хорошо. Я обожал татар, я жил с татарами, бывал у них. Они у нас жили, я дружил с одним татарином Фитой. И мне не нужно напрягать память, я это вижу, как живое. Я рассказал в "Крымских рассказах".
Позже Париж - то же самое. Париж захватывает, это была настолько интересная жизнь... Я знал очень много интереснейших людей по редакции "Последних новостей". Все русское, что было интересное и выдающееся, проходило через редакцию "Последних новостей", но я еще очень хорошо знал и многих больших французских политических деятелей. Я знал многих и разговаривал со всеми премьер-министрами, бывал на их приемах. Это настолько заполняло жизнь, что для ностальгии не было времени. Я окончил французский университет, я говорил без русского акцента.
ДГ. Так что вы считаете себя писателем-космополитом скорее, чем русским писателем, или как?
АС. Нет, почему же? Мои вещи - "Крымские рассказы" или "Звездочеты с Босфора" - это очень русские вещи. Вместе с тем, я писал во Франции. Я могу писать и писал в моих позднейших книгах много об Америке. Недавно профессор Константин Калаур получил докторское звание за диссертацию, которая называется "Проза Андрея Седых". Она посвящена нескольким ранним книгам из истории Парижа, потом там есть много моих рассказов - крымских, парижских и нью-йоркских. Там он находит вещи, которые меня приводят в изумление, я этого не подозревал в себе, он открывает во мне некоторые "глубины", которых, конечно, я не чувствовал, когда писал эти рассказы. Я был поражен, когда увидел эту книгу в 270 страниц, посвященную нескольким моим книгам, о моей скромной личности в общем.
ДГ. Скажите, вы не хотите попытаться сравнить русскую литературную жизнь Парижа в период между войнами с русской литературной жизнью в Нью-Йорке теперь? Или это невозможно?
АС. Нет, это возможно. Я могу это очень легко сделать, потому что я имею об этом довольно точное представление. Это разные вещи. В Париже были классики - Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Бунин, Зайцев, Тэффи, Шмелев, Куприн, я мог назвать бы еще очень многих. Жизнь была очень активная, литературная в первую очередь. Были две газеты, солидные газеты - "Последние новости" и "Возрождение", последняя с меньшим тиражом, менее интересная, которую читали гораздо меньше, но там сотрудничали, например, Мережковский и Гиппиус. Гиппиус потом писала в "Последних новостях" под псевдонимом Антон Крайний.
Все эти поэты и писатели жили в большой нужде, в те времена не было "грантов", никакие университеты их не приглашали, никто с ними не возился. Перевод книги на французский был делом совершенно немыслимым. Я помню, какого труда мне стоило добиться издания, первого издания "Темных аллей" во Франции, в издательстве Зелюка.
Вообще, книги выходили с большим трудом, а если они выходили, то маленькими тиражами. Полное собрание сочинений Бунина, которого сейчас в России выпускают полумиллионным тиражом, расходится в одну неделю, в три дня, но его в Париже тогда печатали в русском издании в количестве тысячи экземпляров.
Я был секретарем издательства Поволоцкого в Париже одно время. И Бунин мне сам тогда говорил, шутя, что он завидует моему тиражу, а мой тираж был две тысячи! Мои книги были живые, на них был спрос, а о Бунине говорили: "Ах, Бунин пишет скучно, знаете, у него природа", - такое создалось мнение. Бунин вошел в моду гораздо позже, к концу своей жизни, и особенно его начали ценить после смерти.
В Париже было несколько серьезных литературных журналов. Я не говорю уже о "Современных записках", очень солидном журнале, были и другие. Издавался "Благонамеренный", целый ряд периодических изданий. "Иллюстрированная Россия" выпускала в виде бесплатных приложений 52 книги в год. Настоящие книги в 200-300 страниц. Они переиздали всех классиков, много воспоминаний.
Все-таки при тираже в одну тысячу экземпляров что можно заработать на книге? Писатели очень часто устраивали свои благотворительные вечера, развозили билеты, дамы продавали билеты не без труда. И мне когда-то Мария Самойловна Цетлина, знаменитая благотворительница, рассказывала, как устраивался пушкинский вечер. Она принесла какому-то меценату из нуворишей билет и сказала, что вот такой билет стоит пятьдесят франков, на что тот сказал: "Если Пушкин нуждается, я готов и сто франков дать".
Но это редкое исключение. В Париже была очень культурная элита интеллигенции. Была большая группа философов. Все они - Франк, Бердяев жили в Париже или около Парижа. Так что была очень активная и насыщенная литературная жизнь. Люди постоянно встречались на вечерах Союза писателей, на индивидуальных писательских вечерах и в пользу писателей.
А возьмем теперь Нью-Йорк. В Нью-Йорке есть одна газета "Новое русское слово", которая существует семьдесят два года. Это старейшая русская газета в мире, потому что все советские газеты начали выходить с 1917 года, после того как были закрыты все старые газеты. А "Новое русское слово" начало издаваться в Нью-Йорке как ежедневная русская газета в 1910 году, то есть 75 лет тому назад, и нет русской газеты в мире старее "Нового русского слова", и я очень горжусь, что я ее редактор и что мне в последние годы удалось поднять ее на большую высоту. Конечно, огромное дело создал мой предшественник М. Е. Вейнбаум, бывший редактором "НРС" около 50 лет.
В газете работали все лучшие силы русской эмиграции. С тех пор как мы с А. А. Поляковым приехали сюда, в ней работал регулярно Алданов, печатались Дон Аминадо, Бунин, Зайцев, Тэффи, и я мог бы перечислять до бесконечности имена сотрудников, которые уже ушли в лучший мир. Их было очень много. Что же вам рассказать еще? Здесь писатели разрознены, писатели не устраивают творческих вечеров. Я пошел на творческий вечер одного поэта, и пришло одиннадцать человек. Такое было совершенно немыслимо в Париже. Понимаете, мне было очень больно и стыдно присутствовать на таком вечере. Значит, тут по-настоящему литературной жизни нет.
Есть литературный фонд, который занимается больше благотворительной деятельностью, и, к сожалению, активные его члены - люди уже очень солидного возраста.
В послевоенный период в Париже была литературная жизнь, были вечера. К сожалению, для последней эмиграции это совершенно непонятное явление. Выступают только барды, которые приезжают из Советского Союза. Вот приезд Галича был сенсацией, приезд Высоцкого - тоже, а из беллетристов В.Е.Максимов или В.П.Некрасов. Эти люди собирали залы по полторы тысячи человек, что по эмигрантским масштабам колоссальный успех. Но попробуйте устроить вечер какого-нибудь популярного поэта, настоящего поэта, которого любят и читают. Придет несколько десятков человек в лучшем случае, но не больше, и он, конечно, обескураженный, не захочет устраивать таких вечеров.
Писатели такого калибра, как Аксенов, которые могли бы быть интересны, которых знают, которых читают, почему-то не устраивают таких вечеров. Может быть, это им не нужно с точки зрения материальной, может быть, с точки зрения моральной, я не знаю. Но вообще третья эмиграция настолько поглощена личной жизнью и устройством, своими личными делами; она совершенно не организована для общественных дел. За 5- 7 лет существования третьей эмиграции в Америке здесь создали, может быть, одну-две организации, которые разваливаются или уже развалились. Есть и другие примеры - создали здесь, например, Союз ветеранов, и сразу же появилась другая организация - Союз инвалидов Отечественной войны. Во главе поставили такого замечательного человека, как генерал Григоренко, - героическая фигура. И уже сейчас эти Союзы разваливаются, там интриги, разногласия. Мою газету заваливают письмами протеста, которые я, к сожалению, печатать не могу, потому что это такая склока, которая в общем всем вредит, и в первую очередь самим эмигрантам, которые пишут письма.