У Анны Ильиничны было неважно с сердцем, она лежала, а от этих слов, хотя они были сказаны в шутку, ей стало не по себе.
— Ладно, — послышался опять глуховатый голос Кима, — так что у тебя получается?
— Вот! Смотрите! — торжествующе воскликнул Хатаев, и вслед за тем зашелестели рулоны ватмана.
— Вот, глядите, — продолжал Хатаев, — глядите, ну, казалось бы, ерунда, ничего принципиально нового, просто совместил два метода, и вот, глядите, что дают предварительные расчеты.
— Да-а-а… — сказал Жора и присвистнул даже. — Если только это верно…
— Вот и я думаю: может, ошибся?
— Посчитать надо, — сказал Ким, — а вообще-то, слушай, ты молодец! Ведь если верно — как интересно получается…
— Так если!
— Погодите… Сейчас… Ну-ка раскинем. — Ким стал выдвигать ящики стола, потом сказал, добродушно досадуя: — Опять линейки нет! И вечно Алька затолкает куда-то! Я сейчас…
Он вышел в коридор, открыл дверь в соседнюю комнату и увидел Анну Ильиничну, лежавшую в полутьме, при слабом свете настольного "грибка".
— Мама? Ты что?! — Он сразу понял: неладно — ведь она никогда не ложилась в такое время.
— Нет, нет, Кимушка, просто так… Могу же я полежать просто так…
Но он смотрел на нее недоверчиво, потом подошел, притронулся к руке, посидел рядом. В глазах его она увидела беспокойство и, чтобы успокоить его, стала приподниматься, но он еще больше нахмурился.
— Ну, что ты так! — Она попыталась улыбнуться. — Просто утомилась немного.
— Врача не вызывала, конечно?
— Господи, ну зачем мне-то врач!
Она была опытной медсестрой с фельдшерским образованием, все время ездила на вызовы и не допускала мысли, что к ней могут "вызвать врача".
— Я все знаю, — сказал он, — знаю, что слышать об этом не хочешь. Но, к твоему сведению, врачи сами себя никогда не лечат. И родных своих тоже.
— Не нужен мне врач, — повторила она уже другим голосом и отвернулась к стене. — Не поможет в этом никакой врач… — Она сказала это быстро, глухо и тут же пожалела о том, что сказала, добавила торопливо: — Просто на душе у меня неважно, понимаешь?
— Я вижу, замечаю, — отозвался он тихо. — А вот понять не могу.
— Что ж тут понимать, сынуля… Уйдешь от меня ты скоро, и тут уж никакие врачи не помогут.
Он нахмурился еще больше, сидел, пригнув голову, сжав губы, над переносицей собрались складки — таким он бывал в детстве, когда ему делали выговор за какую-то провинность, вот так стоял он перед отцом, не говоря ни слова, не шевелясь, нахмурившись, точно взрослый. Ей даже жаль его стало, она почувствовала, что не должна была этого говорить, но, видимо, так давно копилось все это в душе, что должно было вырваться.
А он все сидел и молчал. Она со страхом взглянула на него, и вдруг он улыбнулся своей тихой, детской улыбкой и сказал:
— С чего это ты взяла, что я уйду? Совсем наоборот… Еще к тебе кое-кого приведу…
Она хотела сказать, что это ничего не меняет, что это все равно, что он так или иначе уходит от нее — будет он здесь, под этой крышей, или нет, но она только тихонько вздохнула, постаралась улыбнуться и сказала:
— Ладно, иди… Ждут тебя…
Они еще долго сидели рассчитывали. Анна Ильинична слышала, как они договаривались считать отдельно друг от друга, потом сверяли результат и опять считали. Потом у них получилось, видно, что-то разное — они стали спорить.
— Вот здесь мы путаемся, вот здесь, в этом месте, — кричал Жора, — нельзя тут суммировать токи!
— Ну почему? Почему? — охрипшим голосом вопрошал Федор.
— Потому что максимальное значение будет всегда меньше, чем арифметическая сумма…
— Как же считать?
— Как-то иначе… Тут сообразить надо.
— Он прав, пожалуй, — сказал Ким, — я тоже печенкой чую, вот здесь что-то не так… А если поехать прямо сейчас к Лаврецкому?
— Нельзя, — сказал Федор, — у Старика вчера приступ был…
— Да что ты! Откуда знаешь?
— Ездил вчера и попал в переполох. Сам врача привозил.
— Так, может… А сейчас как?
— Сейчас ничего, отпустило… Но тревожить его…
— Чего объясняешь! А что, если к Гурьеву? — сказал
Жора.
— Это мысль, — поддержал Ким, — поехали к Вадиму Николаевичу прямо сейчас. Надо выяснить, пока свежо. Мне все равно в центр надо.
Они быстро собрались, и Ким открыл дверь в комнату Анны Ильиничны.
— Я скоро вернусь, мама, — сказал он быстро и как-то виновато, — мы ненадолго к Гурьеву… Очень нужно.
Он замолчал, ожидая, что она скажет, но она сделала вид, что спит, ей не хотелось сейчас говорить ничего, не хотелось смотреть ему в глаза и видеть в них то, что она и так знала: дело не в Гурьеве, ему просто надо уехать из дома.
Он пришел около десяти часов вечера, когда я уже перестала ждать его. Мы договаривались встретиться часов в семь, хотели пойти на концерт немецкого органиста, но Ким не пришел, не было его ни в семь, ни в восемь. Я решила — не придет, завелась с уборкой, потом решили мы с мамой печь пироги, тесто поставили.
И вдруг — стук в дверь. Мама открыла, а это он, стоит с виноватой улыбкой, просит позвать меня. Еле мама его затащила в комнату, усадила за стол, а у меня так на кухне все из рук валится, как раз в это время в духовку ставила. Хотела побыстрей, ну и, как обычно в таких случаях… Потом я руки наспех помыла, скинула передник, вышла к нему, а щеки, чувствую, пылают — то ли от духовки, то ли от смущения. И главное — никогда со мною такого не было, злюсь на себя и чувствую, что краснею еще больше.
Он же, видимо, понял это совсем по-другому, решил, что я на него злюсь, стоит передо мной, виновато улыбается своей детской улыбкой, теребит какой-то листок.
— Извини, пожалуйста, — сказал он совсем тихо своим глуховатым голосом, — понимаешь, так неожиданно все получилось…
И стал рассказывать, что Хатаев попросил его и Жору проверить расчеты, у него получалось что-то слишком уж эффектное.