— Пока не вышло, — вздохнул Лаврецкий. — Понимаешь, мне кажется, что я вот-вот, на последнем звене… И я полагал, что за это время добью…
— Все понял, можешь не продолжать, извини! — Саша провел ладонью по ледериновой поверхности папки, нахмурился. — А что ж они там, не могли тебя в покое оставить еще некоторое время?
— Видимо, не могли. Так получилось..
— Плохого ты заместителя себе нашел, вот что я тебе скажу. Несамостоятельного.
— Кажется, слишком самостоятельного.
— А!.. Понятно. — Саша опять погладил лапку. — Обидно! Я ведь тоже и администратор, и избранник, как говорится…
— Уже знаю, — улыбнулся Лаврецкий. — Ты прямо маг и волшебник. Вот он — билет…
— Вот-вот, — вздохнул Саша, — чем только мне заниматься не приходится, если б ты знал… От железнодорожных платформ до распределения жилплощади… С утра до вечера, как в колесе… И грех вроде бы жаловаться — со всех сторон почет, уважение, да и пользу реальную приношу… Для людей пользу… Радостно бывает, когда видишь счастливые лица — для них я маг и волшебник Но вот когда наконец добираюсь до своего письменного стола, тут мне уж не до радости. Плакать иногда хочется… Время-то идет! Его-то мне никто не возвратит при всем ко мне уважении… Да что я тебе рассказываю, небось знакомо?!
— Знакомо.
— Ну вот…Так что ты правильно сделал. Все пройдет и забудется. А вот это… — он пристукнул ладонью по папке, — вот это останется. И если ты чувствуешь, что находишься на финише, бросай все к черту, иди до конца, не останавливайся1 Ты понял? А то ведь и на катык можно выйти!
Он употребил их старое, юношеских времен, выражение, и они улыбнулись одновременно.
— Помнишь еще… — сказал растроганно Лаврецкий.
— Как же! У нас весь институт эту историю знает. Как возгордится кто-нибудь, решит, что совершил переворот в науке, так ему и говорят: "Гляди, на катык выйдешь!"
— А что такое катык, знают?
— Ну, может, не все знают — это уж из поколения, в поколение передается. Но смысл усвоили. Прямо как, технический термин.
История была связана с их первыми самостоятельными шагами на инженерном поприще. Они только что окончили московский энергетический и поехали в Среднюю Азию монтировать одну из самых первых гидроэлектростанций в этих краях на реке Чирчик. Работа была новая, сложная, приходилось решать тысячи непредвиденных проблем — организационных, моральных, технических, а часто и политических. Дело было в 1932 году, трудились на стройке в основном сельские парни из кишлаков, приехавшие по путевкам комсомола. Ребята были хорошие, работящие, но безграмотные, многие даже не представляли себе, что такое они строят, а тут еще кто-то пустил слух, что делают они "колесо шайтана, его джины будут вертеть, будет адский огонь идти оттуда, и каждый, кто работает здесь, заслужит проклятье аллаха…"
Пришлось организовать вечерние курсы и здесь же, на стройке, после работы, объяснять, что такое электричество, как можно заставить воду давать ток и сколько добра и пользы принесет эта станция людям. А потом, ночами, они вчетвером — Лаврецкий, Гурьев, Карелин и Далимов сидели над чертежами, выверяли, исправляли недоработки проекта. А с шести часов утра шли на стройку, были и инженерами, и прорабами, и учителями, и монтерами. А тут еще жара ударила, настоящая, среднеазиатская, когда днем, на солнце, кажется, что с неба льется расплавленный металл…
Они прокалились на солнце, высохли, глаза ввалились, губы потрескались, волосы выгорели… И хотя полны они были веселой неистовости, в один прекрасный день они почувствовали, что выдохлись, что если не отдохнуть хоть пару дней, то ничего больше делать они не смогут… Далимов предложил пойти в горы, он хорошо знал эти места и обещал им восхитительное зрелище с высоты малого Чимгана. Они согласились, подготовили провизию, подобрали снаряжение и вышли в путь на рассвете.
Они преодолевали головокружительные подъемы, карабкались, как им казалось, по едва видимым тропам спускались, зацепившись канатом за выступ скалы… Они казались себе Нансенами и Амундсенами одновременно, чьими именами тогда жил весь мир… К концу дня, смертельно усталые, они вышли на небольшую площадку и победно оглянулись вокруг. Вид действительно был изумительный, и некоторое время они молчали, стоя плечом друг к другу, невероятно гордые и счастливые… И в этот торжественный момент они вдруг увидели широко раскрытые глаза Саши Карелина и его трясущуюся руку, протянутую куда-то вбок… В нескольких шагах от них сидела на камне сухощавая старушка и, откинув паранджу, деловито накладывала деревянной ложкой кислое молоко в пиалу из глиняного горшочка. Увидев их, она закивала головой и осведомилась: "Катык керакмы?" ("Кислое молоко надо?").
Несколько секунд, они тупо разглядывали вытянувшиеся физиономии друг друга, потом стали безудержно хохотать. А старушка кивала головой, улыбалась беззубым ртом и приговаривала: "Яхши катык, оласиз катык.."
С тех пор и пошло у них на всю жизнь: "Выйти на катык". И сейчас, когда Саша сказал это, вдруг нахлынуло на них все былое, вся их юность, те незабываемые тридцатые, и первая их станция, и все, что было с ней связано…
Они сидели за столиком на верхней площадке аэровокзала, мимо них пробегали виртуозы-официанты в черных костюмах, с переполненными подносами на вытянутых руках, играла музыка, на взлетном поле перемигивались цветные огни, уходила вдаль посадочная полоса, взлетали и садились огромные современные реактивные самолеты, а перед их глазами стояла маленькая по нынешним масштабам станция, обтянутая красной материей трибуна и невысокий человек в кителе, произносивший пламенную речь перед строителями. Самодеятельный духовой оркестр заиграл туш, человек сошел с трибуны, ему подали ножницы, он разрезал ленточку, и все стали обниматься. Потом они вошли в главный зал, лучший строитель Карим Акбаров нажал кнопку пуска, открылись затворы, вода хлынула в спиральные камеры, и два генератора по 10 тысяч киловольтампер каждый стали набирать обороты…
Сколько оборотов сделали они за эти сорок лет?
— Ты знаешь, я как-то прикинул, — сказал Лаврецкий, — получается порядка трех миллиардов…
— Подумать только, — тихо проговорил Саша, — сорок лет! Такие гиганты — Красноярская, Куйбышевская, а она ведь, наша старушка, с ними вместе, в одно кольцо работает…
— В одно, — сказал Лаврецкий. — Я часто там бываю, главный инженер — один из моих выпускников. Зайду, посижу, погляжу на стены — там наши портреты висят, всех четверых, — молодые такие, белозубые, неистовые, потом выйду, постою наверху, на верхнем бьефе, там красива теперь, зелень вокруг, далеко видно — город виден, дома прекрасные, а дальше горы, а еще дальше, в дымке, вижу другие города и другие станции и, знаешь, поднимаюсь как будто ввысь, вижу вроде всю нашу жизнь, чувствую — вот она, наша юность, живет до сих пор, не померкла, не остановилась, бьется вот здесь ее сердце… И знаешь, сколько потом было строек, сколько было разных объектов крупных, и на Фархаде работал, и на Вахше. и Ангренскую ТЭЦ консультировал, а все-таки нет ничего ближе и родней этой нашей старушки… Приеду, и словно молодею душой, заряд какой то получаю…
Подошел официант, молодой, аккуратно подстриженный парень, склонился с маленьким блокнотиком в руках:
— Я вас слушаю…
— Есть будем? — спросил Саша,
— Я не хочу, — сказал Лаврецкий, — только кофе, если можно. Черный. И пару ломтиков лимона.
— Ну что ж, лимон так лимон, — сказал Саша. — Мне тоже. Ну, и… грамм по сто коньяка… За встречу-то можно, — добавил он, увидев протестующий жест Лаврецкого.
Официант быстро принес небольшой графинчик с коньяком, лимон, нарезанный тонкими ломтиками, кофе.
Саша налил в маленькие рюмки коньяк.
— Ну, за нашу юность, за все, что было, за всех нас… Как там они — Гурьев, Далимов?
— Гурьев со мной работает. Вот это, — Лаврецкий тронул папку, — наше общее детище. А Далимов — начальник отдела защиты энергосети. Огромное хозяйство, кабельные сети по всей республике.
— Он все такой лее беспокойный или поутих с годами?
— Все такой же. Только располнел, полысел, детей куча — восемь, кажется… Сейчас девятого ждет. А старший женился уже…
— Невероятно! — Саша как-то растерянно вжал голову в плечи, сощурился — Маленький, черноглазый Рустам — и вдруг куча детей… Невероятно! Вот бы взглянуть, хоть одним глазком.
— Садись в самолет и через пять часов взглянешь.
— Садись в самолет! Так просто!
— А что! Мы тебе такой плов закатим — пальчики оближешь.
— Ох, не говори мне про плов! Сколько лет мечтаю поесть настоящего плова! А мне какую-то кашу суют, и еще гордо именуют ее "пловом из баранины…" Слушай, ну, а твои-то как — Сергей, Маша?
— Маша замужем, живет в Ленинграде, двое ребятишек у нее… А Сергей…
— Лаврецкий отвернулся, и голос его стал беззвучным. — Вот уже семь лет… Погиб при испытаниях.
— Прости, не знал… — сказал Саша. Он тоже стал смотреть в сторону моря, туда, где в черной пустоте плыли, будто по воздуху, светящиеся тела теплоходов. — А ведь понятия не имел, что у тебя такое несчастье… Почему не написал?
— Тогда не мог. А потом — не хотел… — Лаврецкий потянулся к графину, стал наливать остаток в рюмку Саши, и длинное граненое горлышко дробно позванивало о край бокала. — Давай за то, чтобы дети переживали своих родителей… Как это должно быть… И пусть они идут дальше… А главное — выше!
Они выпили и долго молчали. Со взлетной полосы оторвался большой самолет, он круто взлетал вверх, задрав к небу свое длинное обтекаемое туловище, уходя в сторону моря, уменьшаясь, исчезая на глазах. Вот уже и не различишь его профиля, только светящаяся, мерцающая точка видна в темном небе, но вот и она пропала, растворилась в ночной тьме.
— Как твои? — спросил Лаврецкий. — Как мои тезка?
— Ну, у Игоря вроде бы все хорошо. Пошел, как говорится, по стопам… Физико технический окончил, оставили в аспирантуре, кандидатская на подходе… Казалось бы, все хорошо, но, вот, понимаешь, как-то слишком легко и просто у него все получается, как по наезженной колее идет — нигде не споткнется, не усомнится, не помучается… Все ему заранее известно, все он знает, на все у него готов ответ… Странно, но в разговорах с ним я иногда теряюсь. Как будто с электронной машиной разговариваю: не успел спросить, а она уже ответ отщелкала…