— Поставьте ее сюда. А теперь возьмите вон там два бокала, и мы с вами выпьем за праздник. Сегодня все-таки праздник. Нет, нет, не вздумайте отказываться, вы не должны меня волновать. Я ведь пострадавший. Мы выпьем, и я вызову по телефону такси. И вы спокойно уедете. Хорошо?
Я решила выпить рюмку и уйти. Это был чудесный коньяк — ароматный, очень легкий. Его даже закусывать не хотелось. Я поставила рюмку, посмотрела на него и вдруг почувствовала, что не смогу вот так просто уйти сейчас. Может быть, мне показалось, но его глаза, обычно голубовато-холодные, наполнились каким-то теплом и светом, они были сейчас темные, почти синие и совсем другие. И весь он был совсем другой, такой, каким я ею никогда не видела. Мне показалось, что я увидела в нем какую-то робость, мне даже интересно стало.
— Ну, — спросила я, — теперь можно уходить?
— Нет, погодите. Еще немного. — Он улыбнулся, и это была не ослепительная улыбка, которая всегда раздражала меня.
— О чем мы будем говорить? — спросила я.
— О чем хотите, — сказал он. — Мне кажется, за все время мы с вами вообще не разговаривали.
— Пожалуй, — согласилась я.
Я смотрела на него, видимо, слишком пристально, он почувствовал, опустил глаза. И мне от этого стало еще забавней. Я, кажется, ощутила какую-то власть над ним и решила насладиться этой властью
— Послушайте, Хатаев, — сказала я, — объясните, пожалуйста, чю в вас сидит такое?
— То есть? — Он поднял глаза.
— Ну, понимаете, нельзя же сказать, что вы умнее всех нас, верно?
— Конечно, — великодушно согласился он.
— Нельзя сказать, что вы образованнее Лаврецкого. По знаниям вам ведь еще далеко до него — не так ли?
— Пожалуй.
— Тогда объясните, почему вам удалось все переворотить, переиначить по-своему, и мы все ворчим, но все-таки идем за вами?
Он улыбнулся, помолчал. Потом посмотрел мне прямо в глаза.
— Хотите, скажу?
— Хочу.
— Только надо еще выпить.
— Пейте.
— А вы?
— Я чуть-чуть.
— Он налил два бокала с краями. Я отпила немного, а он — залпом, все до дна.
— Ну, — торопила я его.
Тогда он встал, подошел ко мне и вдруг с силой притянул к себе забинтованными руками.
— Вот и все, — сказал он хрипло. — Вот и все.
Федор болел недолго. Собственно, он почти и не отсутствовал в институте — три дня были праздники, а после них он сразу же появился. Правда, с забинтованной головой, но тем не менее веселый, даже возбужденный и шумный более обычного.
Весть о том, что произошло в тот вечер, уже облетела институт, ей даже был посвящен специальный выпуск стенной газеты с выразительными иллюстрациями в стиле "Тысячи и одной ночи".
Отдел, блуждающих токов ходил в именинниках. Был момент передышки, Федор не торопился разгонять всех по объектам, сидел писал что-то в своем кабинете, и все наслаждались давно не виданным покоем.
Именно в этот редкостный час Лаврецкий вышел из своего кабинета — строго-подтянутый, подчеркнуто-официальный, в темном костюме с белым воротничком и черным галстуком. Он был как всегда тщательно выбрит, аккуратно подстриженная бородка чуть уходила назад, и только набрякшие мешки под глазами, отливавшие синевой, выдавали его состояние.
Своим легким шагом он прошел через холл, открыл дверь кабинета Хатаева и остановился на пороге.
— Разрешите, Федор Михайлович?
— Да, конечно. — Федор поднял забинтованную голову, встал ему навстречу. — Прошу вас.
Он протянул Лаврецкому обе руки, и тот увидел, что на них тоже бинты.
— Федор Михайлович, — сказал Лаврецкий, и в голосе его прозвучала некая торжественность, — я весьма сожалею, что вы пострадали в тот вечер. Я надеюсь, что это никак не связано с моим отказом снять прибор с передвижной лаборатории…
— К сожалению, связано, Игорь Владимирович, — сказал Федор грустно, — ну да бог с ним. Все уже прошло… И кончилось в общем-то благополучно. Садитесь:
— Федор Михайлович… — сказал Лаврецкий. Он остался стоять. Чувствовалось, что главного он еще не сказал, только собирается сказать.
— Я вас слушаю… — Федор тоже остался на ногах.
— Федор Михайлович, я считаю своим долгом заявить вам следующее. Я много думал над, тем, что происходит в нашем отделе последнее время. Как видите, я не торопился с выводами, старался понять, пытался оправдать многое… Вы знаете, я поддерживал ваши начинания на первых порах, убеждал себя в том, что в них есть рациональное зерно…
— И вы разочаровались?!
— Федор Михайлович, я ставлю вас в известность, что пришел к вполне определенному и бесспорному выводу — все, что делается сейчас в нашем отделе, уводит в сторону от проблемы, ради которой была создана лаборатория. Вы превратили отдел в монтажно-аварийную бригаду, вы обслуживаете производство, однако для этого существует множество других учреждений, в том числе служба Далимова. Для того, чем занимаются сейчас наши люди, не к чему держать научно-исследовательский институт… Обо всем этом я первому говорю вам и ставлю вас в известность, что заявлю об этом официально на ближайшем ученом совете.
— Так, — вздохнул Федор. — Все?
— Все.
Федор стоял у стола, опершись на забинтованные руки, и исподлобья смотрел на Лаврецкого. Он был бледен, но на губах его играла усмешка.
— Стало быть, я это должен понимать так, что вы бросаете мне перча-а-а-тку? — он растягивал гласные, придавая последним словам откровенно-иронический смысл.
— Я сказал то, о чем много думал, Федор Михайлович.
— Да. Я уже знаю. А когда вы отказались снять прибор, который ржавеет там, и из-за этого едва не погибли люди, вы тоже много думали?
— Я очень сожалею, — сказал тихо Лаврецкий, — но если бы сейчас вы снова потребовали снять что-либо оттуда, я бы снова был вынужден отказать.
— Так… Ну, что ж, все ясно. Только… Хорошо ли вы представляете, Игорь Владимирович, в какое положение ставите себя своим заявлением?