— Я очень рад познакомиться. У вас чудесный сын, мы все любим его.
Женщина улыбнулась приветливо, закивала головой и жестом пригласила гостя в дом. Лаврецкий вошел в прихожую, где стояло множество остроносых резиновых калош — от больших до самых маленьких, снял свои ботинки, пальто, шляпу и, как был, в одних носках, прошел в комнату, устланную узорчатыми паласами. Посреди комнаты стоял низенький деревянный столик с короткими ножками, вокруг него были разложены твердые — для сидения — подушечки; в углу, тоже на невысокой подставке, стоял телевизор, а вверху, на стене, висела черная тарелка репродуктора.
Лаврецкому все это было хорошо знакомо Он знал, где должен сесть гость, где усаживаются хозяева, и уже собирался опуститься на подушки, но мать Ильяса торопливо отодвинула занавески стенной ниши, достала оттуда другие подушки, обшитые блестящим атласным шелком, вынула еще пару таких же блестящих шелковых одеял и все это ловко, одним движением, расстелила по полу
Он поблагодарил хозяйку, сел, скрестив ноги, облокотившись о новую подушку. И лишь тогда сели Ильяс, его мать, а подальше устроились малыши
— Это мой учитель, — сказал Ильяс матери, — тот, про которого я вам говорил. Большой ученый. Большой человек.
Мать Ильяса еще раз поклонилась, приложив руки к груди. Она стала говорить Лаврецкому, что сын много рассказывал об учителе, и Камрон-ака рассказывал, и они все очень благодарны учителю, что он помог Ильясу выйти в люди. Ильяс стал переводить, но Лаврецкий остановил его, сказал, что он все понял, и попросил сказать матери, что не его, Лаврецкого, надо благодарить. Не он, так кто-то другой сделал бы то же самое. Спасибо надо сказать родителям, которые хорошо воспитали сына. И еще просил сказать, что Ильяс на правильном пути, но надо все время учиться. Все время. Вот ему, Лаврецкому, в три раза больше лет, чем Ильясу, а он тоже учится каждый день, каждый час.
Ильяс перевел, и мать опять закивала головой, потом она стала говорить, обращаясь к маленьким, чтобы они видели, как хорошо, когда дети послушные, какие они становятся умные и ученые, и как плохо, когда они не слушаются.
— Как отец ушел от нас, замучилась я тут с ними одна. Это отец все умел и все успевал, да будет мягкой ему земля! — Она вздохнула, провела по лицу ладонями. Малыши притихли, а Ильяс посмотрел на них строго и сказал, что кто из них будет плохо себя вести, тот на машине кататься больше не будет.
После этих слов они совсем присмирели, сидели тихо, как напуганные утята, и глазенки их погрустнели. Лаврецкому стало жаль их, и он сказал:
— А кто пообещает, что будет слушаться, тот поедет с нами на этой машине и увидит много интересного.
— Я! Я обещаю! — закричали они все разом и стали тянуть вверх руки, как в школе. И только самый маленький из них сидел насупившись, не радовался, не кричал. Потом он наклонился к одному из братьев и тихо сказал!
— Эта машина черная. Она страшная. Я боюсь ее. Старшие засмеялись, а малыш заплакал. Ильяс подошел, взял его на руки
— Не плачь, Каримджан, это хорошая машина, очень умная и добрая. А какие интересные вещи она умеет делать!
— Какие? — закричали они все наперебой, и глазенки их снова загорелись от радостного ожидания.
— А вот мы поедем все вместе и покажем. Покажем, Игорь Владимирович?
— Покажем. Они нам еще и помогут. Будете помогать?
— Будем, будем! — восторженно загорланили они и бросились к двери, но Ильяс вернул их, усадил на место и сказал, что неприлично выбегать из дома, когда за столом сидит гость.
Потом Халида-апа кормила гостей. Она сама принесла на круглом металлическом подносе три большие касы с дымящейся ароматной шурпой, разломила и разложила перед гостями свежие, отливающие янтарным глянцем лепешки. Затем она позвала старшую сестренку Ильяса, с ее помощью залезла в прихожей на сундук и достала подвешенную к потолку зимнюю дыню, сохранявшуюся, как видно, для особо торжественных случаев. Лаврецкий хотел было возразить, попытался сказать, что им еще предстоит работа и поэтому наедаться сейчас не следует, но Халида-апа резонно заметила, что от ломтя доброй дыни настроение лучше становится, а настроение для работы много значит. Она уже нарезала ее длинными ломтями, затем один такой мясистый, янтарно-зеленоватый ломоть надрезала поперек косыми дольками и все эю пододвинула гостю, а сама стала разговаривать с Ильясом, рассказывать ему последние кишлачные новости. Лаврецкий откусил одну дольку, ощутил во рту удивительный вкус, напомнивший лето, солнце, благодатную, разогретую лучами землю, и подумал, что, пожалуй, права эта простая, мудрая женщина.
Он тихо поднялся, вышел в прихожую, затем на крыльцо. Он стоял на сырых деревянных ступеньках, глядел в поле, видел голую, набухшую от дождя и снега землю, уходящую к туманному горизонту, видел вдали протянувшиеся тонким пунктиром молодые деревца, насаженные вдоль арыков, видел просветы в облаках и тяжелого черного беркута, ныряющего в тучу, — и вдруг ощутил свою кровную причастность к этому извечному миру, к этому небу, к этим облакам, деревьям, земле, ко всему, что делается в нем, ощутил какую-то необыкновенную ясность и легкость, и уверенность в том, что он делает одну и ту же работу со всем этим миром, и потому они обязательно поймут друг друга и помогут друг другу.
Это ощущение не оставляло его все время, пока они ехали, затем в поле разворачивали сеть передвижки, прозванивали участки земли, и он быстро, одним взглядом схватывал показания многих приборов сразу, лихорадочно писал, считал тут же на ходу и кричал Ильясу и ребятам, что надо переносить датчики на новое место.
Уже темнело, когда они вернулись к дому Халиды-апы, высадили ребят, попрощались и поехали в сторону города. Они проехали километров пятнадцать, когда в первый раз заглох мотор. Ильяс долго возился при свете переноски, наконец мотор завелся, после того как Лаврецкий долго, до изнеможения прокручивал его ручкой.
Они поехали, проехали еще километров шесть и стали, на этот раз, кажется, основательно.
Было уже поздно, перевалило за двенадцать, по шоссе как назло, никто не проезжал. Протарахтел какой-то старый чахлый "москвичек" — но о буксире тут нечего было и думать. Они походили, походили вокруг, да и махнули рукой — залезли в фургон, пристроились кое-как на скамейках и решили ждать утра.
Было холодно, сыро. Ильяс долго ворочался, сжимался, старался прикрыться своей короткой кожаной курткой. Наконец, задремал. И вдруг проснулся от света. Лаврецкий стоял перед пультом, глядел на приборы, вид у него был странный: горящие глаза, вздыбившиеся волосы, пальцы вздрагивали, перебегали от одного верньера к другому.
— Что вы, Игорь Владимирович, — испугался Ильяс, — может, плохо вам?
Но Лаврецкий не отвечал. Он не отводил взгляд от доски, потом все так же, не глядя в сторону Ильяса, протянул ему руку с секундомером.
— Ну-ка, милый, засеки время. Я там вывел пару проводов, сейчас дам напряжение, скажу "раз", и ты тут же включай секундомер. Как скажу "два" — выключай!
Полусонный Ильяс, плохо соображая, что происходит, пялил глаза на секундомер.
— Так… Так… — возбужденно приговаривал Лаврецкий. — Попробуем еще раз!
Они провозились почти до рассвета. Потом вздремнули, а когда проснулись, было уже совсем светло. Мимо них, объезжая фургон, один за другим шли самосвалы, автобусы, грузовики.
Лаврецкий посмотрел на часы.
— Так… — усмехнулся он. — Начинается ученый совет,
— Опоздали! — ахнул Ильяс.
— Ничего… — махнул рукой Лаврецкий, — теперь не так важно.
Они договорились с шофером какого-то самосвала, и машина, кряхтя, позванивая своими цепями, потащила их за собой.
Я стараюсь с ним не встречаться. Избегаю, как могу. И все время думаю о нем. Это проклятье какое-то, но я не могу не думать. Не могу не думать…
И не то, чтобы он заслонил для меня весь мир, или я была бы под властью его личности. Тут что-то другое… Пытаюсь понять. Все время пытаюсь понять его до конца.
Сегодня, после нескольких дней, я опять видела его. На ученом совете. Я села в самый дальний угол и наблюдала за ним. Он сидел рядом с директором и Ганиевым, был возбужден, наэлектризован, нервно улыбался и вроде бы ждал чего-то, все время посматривал по сторонам.
Лаврецкого не было. Сообщили, что он уехал куда-то с Ильясом и не вернулся.
А он сидел в президиуме, сверкал своими точеными зубами, и чувствовалось, был весь натянут, как тетива. И все время посматривал на входную дверь в конце зала. То ли он ждал, что появится Лаврецкий, то ли искал глазами меня…
Впрочем, по-моему, не до меня ему было. Хотя…
Вот он вышел на трибуну — высокий, красивый, немного побледневший, правда, но эта бледность придала ему вдохновенный вид. Я не слушала, что он говорил, я вглядывалась в его лицо, а слова — они существовали как-то сами по себе, и уже потом, вспоминая все это, я поняла, что он говорил. А тогда… Я только видела его лицо. Сначала оно было бледно и сдержанно. Именно сдержанно. Чувствовалось — ему стоит огромных усилий сдерживать себя, говорить спокойно. А потом глаза его загорелись По мере того, как он говорил, они наполнялись каким-то фанатическим блеском, и лицо все больше бледнело.
Он говорил о том, что маленькая, никому неведомая лаборатория переросла в крупный отдел, налажены широкие связи с производством, мы ощутили себя полезными обществу, и в этом — наше счастье. Конечно, все это не так просто, кого-то это задевает, кто-то страдает, кому-то трудно выдержать новый ритм и новый стиль. Что ж делать — новое всегда вступает в борьбу со старым и всегда побеждает его, как бы болезненно это ни было — такова диалектика жизни. И тут уж приходится идти на жертвы — ничего не поделаешь.
Я смотрела в его лицо, которое наливалось болезненной бледностью, видела глаза, горящие неестественным блеском, и с замиранием сердца ждала, что сейчас прозвучит имя Лаврецкого. Но оно не прозвучало, хотя оно угадывалось за каждой его фразой. И все-таки он не произнес его, не произнес, хотя это, видимо, стоило ему больших усилий.
Под конец он, по-моему, был взвинчен до предела. Он стоял неестественно прямо, отодвинувшись назад на длину вытянутых рук, а пальцы его вцепились с двух сторон в края трибуны.
Голову он откинул назад, и голос его пророчески зазвенел, когда он сказал: "
— Большой труд, большая работа целого коллектива никогда не проходят даром. Нас заметили, о нас пишут, нам созданы условия, о которых никто мечтать не мог два года тому назад. Но это еще не все. Я думаю, не совершу преступления, если здесь, в этом кругу, сообщу… — он оглянулся, — разрешаете?
Директор снисходительно улыбнулся, кивнул головой.
— …Так вот, я могу сообщить, что в принципе уже решен вопрос о создании у нас самостоятельного Института защиты от блуждающих токов.