— Вы правы, — сказал он, — никакого значения сейчас, на первых порах, это не имеет, все в порядке вещей. Итак, что же вы придумали?
Федор стал излагать то, о чем они говорили с Кимом в тот вечер у него дома, стал набрасывать возможные варианты новой схемы…
Лаврецкий с интересом следил за ходом мысли, потом сказал
— Что ж, для начала вполне достаточно. Главное, что вы ясно представили себе задачу. Это хорошо. Однако, помимо теоретической, есть еще и практическая, даже, я бы сказал, организационная сторона дела. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Н-нет, не совсем…
— Сейчас объясню.. — Лаврецкий придвинул к себе толстую папку, раскрыл ее, развернул лист синьки. Через весь лист, из угла в угол, проходила ломаная линия.
— Вот, — сказал он, — проект кабельной линии. Конечно, было бы идеально, если бы уже сейчас, до прокладки, можно было бы точно вычислить значение токов утечки и точно определить места установки дренажных станций. Но на современном уровне теории мы еще не можем этого сделать. Пока мы только приближаемся к этому, вы знаете. — Лаврецкий посмотрел на Федора, и тот кивнул головой.
— Так вот… Сейчас определить наиболее выгодное расположение дренажной станции, защищающей данную линию или участок ее, можно лишь после того, как линия сдана в эксплуатацию. И, в общем-то, большой беды в этом тоже нет, вы понимаете…
— Понимаю, — сказал Федор. — Если установить защиту, скажем, через месяц после пуска линии, ничего, наверное, не случится.
— Через месяц! Через два месяца тоже еще ничего не увидите, — пробасил Гурьев. — Разъедание — дело медленное…
— Вот именно, — поднял брови Лаврецкий, — медленное. И в этом, если хотите, его опасность. Парадоксально, да?
Лаврецкий встал, прошел до двери, остановился у стены, где была прикноплена четвертушка ватмана.
— Вот у меня здесь таблица. За последние два года у нас в городе сдано 87 новых кабельных линий. Из них защитными устройствами оборудовано лишь семнадцать. Почему? Да потому! что монтажная организация сдает линию в полном порядке — ей почет и уважение. Потом она умывает руки, не ее дело, что будет через два-три года. Эксплуатационники тоже принимают линию в полном порядке. Кабель сдан, ток пошел, машины крутятся, завод работает — все хорошо, красиво, музыка играет… Думать прямо сейчас о том, что будет через год-два, не хочется. Ладно, мол, успеем подумать о защите, это же не к спеху, не завтра разъест кабель, сейчас есть более неотложные дела. Понимаете?
— Понимаю, — кивнул Федор. — Неотложным делам нет конца.
— Да, — сказал Лаврецкий, — завтра появляется что-то еще неотложное, потом еще. Потом люди забывают, уходят на другую работу, приходят новые люди, они тем более не помнят — ведь блуждающие токи о себе не напоминают до поры, разъедание идет невидимо и неслышно, а думать о том, чего никто не видит и не слышит, — это еще научиться надо… Вот когда в один прекрасный день происходит пробой, останавливаются станки, мигают сигнальные лампочки, грозно звонят телефоны, бегут со всех сторон, — вот тогда вспоминают про эти самые невидимые блуждающие токи, но тогда уже поздно…
Лаврецкий подошел к столу, сел на свое место, сверкнул очками.
— Вот такие дела, Федор Михайлович. Как видите, тут не только научная, но и некая, если хотите, общественно-психологическая проблема. И я хотел бы, чтобы вы знали об этом, приступая к разработке… Учли, так сказать, особенности этого дела.
— Понимаю, — наклонил голову Федор, — буду стараться найти наиболее приемлемое решение.
— И не стесняйтесь спрашивать, — сказал Гурьев. — Мы-то здесь для чего, по-вашему?!
— Спасибо! Я…
— При чем тут спасибо, — вмешался Ким, — это ж наше общее дело, для того ведь мы и существуем под одной крышей! А он — мои мысли, не мои мысли… Чудак!
— Да, да… Правильно… Исходные мысли могут быть чьи угодно, на них мы табличек не вешаем. А вы уж там отбирайте, суммируйте, идите дальше…
Временами, когда в глазах начинало рябить от расчетов, Ким смотрел в окно, которое было рядом. Все окна лаборатории выходили в узкую улочку, тихую, усаженную старинными чинарами.
Когда-то здесь был аристократический район города, тянулись вдоль тротуаров двухэтажные особнячки, цокали по этой мостовой шикарные экипажи, но со временем центр города переместился, улочка захирела, о ней как-то забыли. Народу теперь ходило здесь мало, и только напротив, наискосок, где в полуподвале помещалась закусочная, было всегда людно и весело. Здесь готовили прекрасные беляши, по утверждению знатоков, — лучшие в городе, и сюда стекались любители. Разумеется, приходили они не с пустыми руками. Правда, на стене закусочной висел плакат "Распивать на столах спиртные напитки воспрещается", но это никого не смущало — бутылки стояли под столами. Когда-то столики здесь обслуживала добрейшая старушка — Дементьевна. Она подавала горячие беляши, убирала, уносила пустые бутылки, мыла стаканы, и вообще без нее не мыслилось это заведение.
— Пошли к Дементьевне, — говорили они. Иначе эту закусочную никто в городе не называл. Потом старушка умерла, закусочную перевели на самообслуживание, теперь посетители сами стояли в очереди, сами тащили к столиками тарелки с беляшами. Но все по-прежнему говорили: "Пошли к Дементьевне…" — смешно, если вдуматься. А может, и не смешно совсем. А может, в этом и есть какая-то высшая правда: человека нет в живых, а люди говорят: "Пойдем к нему", — как к живому. Значит, что-то оставил он людям такое, что имя его греет их, живых. И тут уж неважно, кем он был — академиком или уборщицей.
Что это какие-то смертные мысли лезут в голову? А, да, ведь после похорон Виталия пошли они с Катаевым сюда, к Дементьевне, и сидели допоздна, выпили изрядно, говорили обо всем, вспоминали свой курс, товарищей. Разлетелись кто куда, некоторые уже где-то в верхах, другие потерялись из виду, а вот и первая смерть — Виталий. Вот тоже — скромный был парень, звезд не хватал, а просто жил, работал, весельчак был, людям с ним весело и легко всегда было, волейбол любил, рыбалку, компанию хорошую любил, работал честно, не ловчил, возглавлял какой-то отдел технической информации в строительном управлении… И вдруг — ни с того ни с сего — рак мозга. На следующий день они с Федором в больницу так и не поехали — что-то задержало. А через день пришли, принесли фрукты, а им говорят: "Поздно!" Сделали операцию, подтвердились худшие опасения, трогать опухоль не стали, а через несколько часов скончался. Хоронить собралось много народу, но выпускников оказалось человек шесть, не больше, — видимо, не успели узнать. Стояли сиротливо среди всей этой толпы, там речи говорили; говорили, какой он был руководитель, как с людьми обращался, какой знающий и опытный был инженер, а они вспоминали парнишку, который приезжал в институт на велосипеде, отлично резал мяч, мастерил шпаргалки… Никто из них так ничего и не сказал, наверно, такое не выскажешь.
Потом пошли к Дементьевне, по дороге двое исчезли — дела. Остались трое
— Ким, Хатаев и Юра Ларичев, парень, который ушел с третьего курса — журналистика перетянула, и теперь он работал в газете, заведовал отделом промышленности. Они трое были особенно близки Виталию и сначала, как пришли, ни о чем вообще не могли говорить. Молча, опустив руки под стол, Федор откупорил бутылку, завернутую в газету, затем резко опрокинул ее над сдвинутыми стаканами.
— Ну, вот, — сказал Федор, — проводили. Нет больше Виталия.
И лицо его вдруг исказила болезненная гримаса. Они выпили. Вроде полегчало, отпустило внутри немного.
— Черт знает, что такое, — сказал Юрий, — я же его видел месяца два назад, в парикмахерской встретились. Он с пацаном пришел, веселый такой. Все на волосы свои сетовал, в глаза лезут, играть мешают- хоть проволокой привязывай.
— А-а… — махнул рукой Федор, — если б сам сейчас не увидел… — Он помотал головой, отгоняя видение. — Постарел он как… За два месяца…
— Сложиться бы надо, — сказал Ким, — семье помочь,
— Поможешь тут! И ведь подумать — ничего больше не будет для него. Нич-че-го… — Федор остановившимися глазами глядел сквозь стены. — Представляешь? Нет, представить невозможно. Если б можно было представить, с ума посходили бы все…
— Ну, значит, и хорошо, что нельзя, — сказал Юрий, — не надо, значит, представлять, природой не предусмотрено. А помнить надо. И жить хорошо, сильно, все от жизни взять там не дадут. Беляшей бы еще… Может, сходишь, Кимуля?
Ким взял тарелку и пошел к окошку за беляшами. Там толпилось человек десять, лезли через головы, совали в окошко свои тарелки, что-то просили, напоминали… И вот тогда-то Ким вспомнил тихую, заботливую Дементьевну, вспомнил, как хорошо здесь было при ней — всегда она ко всем успевала, и все были довольны…
Он вернулся к столу, поставил тарелку с беляшами и спросил негромко:
— Так брать надо или давать?
Юрий и Федор на мгновение подняли на него осоловевшие глаза, но, так ничего не поняв, продолжали свой разговор — они теперь уже говорили о блуждающих токах.
— Слушай, — кричал возбужденно Юрий, — а ведь это звучит: блуж-да-ю-щие то-ки! — Он произнес эти слова раздельно и поднял голову, будто вслушиваясь.
— Ведь можно очерк написать, ей-богу, это ведь пойдет и читаться будет… Ты очерки мои читаешь?
— Ну, как же! — сказал Федор, но не очень уверенно, и Ким подумал, что ему трудно будет выкручиваться. Но Федор тут же сам спросил:
— Ты хоть помнишь чего-то про блуждающие?
— Ну, конечно, — сказал Юрий, и это звучало примерно так же. — Так что ты скажешь? Ведь можно здорово все это подать, понимаешь? Где-то там. в земле, невидимые, неуловимые, блуждают какие-то токи, никто ими не управляет, никому они не подчиняются, бродят, понимаешь, где хотят, и приносят массу всяких неприятностей. Если посчитать ущерб, то бог знает, ч го получится… И вот группа энтузиастов, молодых ученых нашего города, решила избавить от них человечество. Несколько лет они бились над этой проблемой — и блуждающие токи побеждены! Обузданы! Нет больше блуждающих токов! Это же сенсация, старик. Это же на весь Союз прозвучит! Правильно я говорю, Кимуля?
— Все правильно, — сказал Ким, — кроме последнего абзаца.
— Как?
— Так. Блуждают, неуправляемые, вредят, грызут кабели, трубы — все правильно, красиво, образно. Группа энтузиастов, молодых ученых, ночей не спит — правильно.
— Ну?
— Красиво, говорю. Аж слезу вышибает.