Берлинская тетрадь
Этот апрель в Германии выдался теплый и светлый. Весна, рано начавшаяся в Европе, на редкость яркая и щедрая, быстро украсила землю свежей зеленью лугов, буйным цветением деревьев. Белотелые березки, до боли сердечной напоминавшие Россию, стояли как бы в нежно-сиреневом тумане. Дожди почти не шли, и небо радовало своей промытой голубизной. На закате, когда сгущались сумерки, становилось видно, как во всю глубину равнинного пространства горят селения. Отсветы громадных костров высоко поднимали усеянный звездами купол неба, и на горизонте трудно было различить - где земля, а где небо, охваченное текучим огнем пожарищ. Чем дальше на запад, тем становилось все теплее. В начале апреля наступили дни уже жаркие, хотя и задувал порой прохладный, пахнущий мокрой землей ветерок.
В зоне так называемого Большого Берлина тоже росла зелень и цвели деревья, даже и те, чьи ветви были поранены и обрублены осколками снарядов и мин. Но сосновые лески уже не встречались, их оттеснили в сторону заводы, пригородные поселки и железнодорожные пути. На окраинах города царили запахи разбитого бетона, пролитого масла, пыли, камня и железа.
В один из апрельских дней, после полудня, в потоке танков, самоходных пушек и грузовиков, вливавшихся в город с востока, по широкой магистрали Франкфуртер-Аллее продвигалась грузовая машина обычного на фронте зеленого цвета, с брезентовым шатром, туго натянутым над кузовом. Там, на тряском полу, куда сквозь дырочки в брезенте пробивались острые лучи солнца, лежало несколько массивных ящиков. Но не снаряды и не продукты, не письма и газеты везла на передовую зеленая машина.
Это была машина с аппаратами звукозаписи, ставшая для нас, группы московских радиожурналистов, в эти дни взятия Берлина и походным домом, и лабораторией, где мы прослушивали готовые записи, и нашим "радиотанком", врывающимся в еще горящие кварталы, где только что отшумел бой.
За те месяцы, что мы провели в Германии, наша машина исколесила по дорогам войны сотни километров.
Мы подходили с микрофоном к бойцам, штурмующим дома, которые гитлеровцы безуспешно пытались превратить в свои последние крепости, и к шоферам, везущим на передовую боеприпасы, только на минуту остановившимся где-нибудь у обочины дороги.
Мы записывали рассказы танкистов и повозочных, рассказы беженцев.
Мы давали микрофон и немцам, проклинавшим Гитлера и его нацистское государство, которое принесло немецкому народу такие бедствия и страдания.
И думалось тогда: пройдут годы - вырастет поколение, для которого берлинское сражение предстанет уже далекой историей. И вот где-нибудь на вечере воспоминаний зазвучат голоса бойцов, сражавшихся в Берлине. Тогда добрым словом помянут и нашу работу.
Эта книга коротких рассказов о боях в Берлине не претендует на полноту картины и хронологически последовательное изложение всех событий.
Я воспроизвожу по памяти лишь то, что наблюдал сам. Я делаю это с уверенностью, что эпизоды той военной поры, картины и живые сценки, обращенные к разным сторонам жизни, в какой-то мере воссоздадут неповторимые черточки героического времени, покажут последние дни фашистского режима, нарисуют облик наших воинов, завершивших весной 1945 года сражение в Берлине.
Вечная память
То, о чем будет рассказано сейчас, произошло еще до взятия немецкой столицы, на дальних подступах к ней, в то время, когда в марте и апреле 1945 года наши войска готовились к последнему штурму на Берлинском направлении.
Мы начали свой долгий путь по дорогам Германии, прилетев на самолете в Познань, с тем чтобы двигаться дальше к фронту на попутных машинах.
Познань - большой, красивый польский город, город широких площадей с острыми каменными пиками готических соборов, город высоких домов, узких улиц и горбатых мостов, перекинутых над полноводной Вартой, город, опаленный прокатившимся на запад валом войны, - запомнился мне в те дни трагической и торжественной церемонией похорон в братской могиле советских танкистов и польских патриотов.
Но прежде я увидел Познаньскую каменную крепость, старинный крепостной вал и мощную стену, возвышающуюся над городом.
Мы въехали через полуразвалившиеся ворота во двор Познаньской цитадели, напоминавшей обширную, мощенную камнем площадь. Здесь всюду виднелись воронки от снарядов и рваные дыры на серых стенах, словно бы тронутых плесенью старости.
Все древние городские крепости чем-то похожи. Они всюду являются крепостями лишь символически, а главным образом представляют собой архитектурные памятники старины. Но Познаньскую цитадель немцы укрепили для обороны. Они засели за ее валом и стенами, ожесточенно сражаясь уже и после того, как сам город был освобожден мощным ударом наших войск.
В этой цитадели оставалось почти десятитысячное войско - остатки разбитой познаньской группировки. Подземными ходами, ведущими из крепости, гитлеровские солдаты проникали на центральные улицы города, убивали наших солдат и польских патриотов, а затем, переодевшись в штатское платье, пытались скрыться.
Вначале наше командование не предпринимало решительных штурмов цитадели, ибо войска, овладев городом, стремительно выходили к рубежам самой Германии. Но затем пришел черед расправиться и с гарнизоном крепости, который хоть и находился в полном окружении, но все-таки мешал налаживанию нормальной жизни в городе.
После ряда атак Познаньская цитадель капитулировала, а командующий этой группировкой генерал-лейтенант Тоннель, подписав приказ о сдаче, застрелился. И вот потянулись из крепости к центру города унылые колонны измученных, голодных солдат и офицеров.
Однако многие бесславные защитники этой крепости остались лежать в ней - трупы в подвалах, раненые на полу, в больших комнатах со сводчатыми потолками. Потом сюда свезли раненых гитлеровцев со всего города, и "несокрушимая" крепость быстро превратилась в лазарет, что само по себе выглядело символически.
В те дни, когда мы приехали в крепость, здесь все еще временно размещался лазарет, в котором многие двери были выбиты артиллерийскими снарядами, а стены, даже внутри комнат, носили следы автоматных очередей.
В необычного вида "палатах" вдоль узких щелей бойниц, как вдоль окон, выстроились ряды железных кроватей. Раненые, умытые, перевязанные, лежали на этих койках, укрытые серыми одеялами. Правда, кое-где кроватей не хватало и их заменяли наскоро сколоченные нары.
Но всюду около раненых суетились наши санитарки, сестры. В операционной, под которую оборудовали одну из комнат крепости, врачи медсанбата работали буквально и днем и ночью. Гитлеровские солдаты и офицеры в равной мере получали медицинскую помощь, и наши врачи оказывали им такое же внимание, какое оказывали бы своим, если бы они, а не немцы лежали бы сейчас в Познаньской цитадели.
Но я погрешил бы против правды, если бы утверждал, что раненые гитлеровцы выглядели так же, как и наши солдаты. Нет, это были в большинстве своем обросшие, исхудавшие люди, с глазами, полными страха даже и теперь, когда они убедились, что врачи лечат их, а не убивают, не мучают, как мучили и убивали они наших раненых и пленных.
Даже и теперь, когда мы подходили то к одной койке, то к другой, раненые приподнимали головы, и нервный блеск глаз, раболепно-услужливое выражение, в котором надежда мешалась с немой мольбой, вызывали неприятное чувство.
Я обошел почти всю крепость. Не помню, сколько там было раненых гитлеровцев. Тысяча? Две? Стоны, вздохи, крики, запахи йода, лекарств, крови - в общем, тяжкое зрелище даже для нас, людей, ко всему приученных войной.
С невольным чувством облегчения мы выехали из ворот крепости. Вскоре наша машина очутилась на одной из городских площадей. Здесь мы остановились, привлеченные необычной картиной.
В центре площади, окруженной разрушенными домами, был разбит небольшой круглый скверик с редкими деревьями и множеством цветочных грядок. Посреди скверика, на желтоватой земле, вблизи уже готовых могил, стояло четырнадцать гробов. Хоронили бойцов польских отрядов Сопротивления, погибших в последние дни от рук гитлеровских головорезов, шайки которых еще бродили вокруг города.
В скверике около темно-серых гробов находилось сравнительно немного людей. Это были друзья и родственники, они пришли проводить в последний путь славных патриотов. Убитые горем женщины, в черных платьях и траурных черных накидках, плакали около могил.
Церемония похорон затягивалась. Оказалось, что здесь ждут машину с фронта. Она должна была привезти погибшего в бою нашего танкиста, Героя Советского Союза старшего лейтенанта Максима Петрова.
Вскоре к скверику подошел забрызганный грязью "студебеккер" с брезентовым шатром, туго натянутым над кузовом. В машине сидели танкисты части полковника Павла Марковича Шаргородского. На плечах они вынесли гроб и бережно опустили его в центре скверика.
Командир танка "Т-34" геройски погиб на немецкой земле. Но товарищи решили похоронить героя в Польше.
Я не знаю, была ли это воля самого Петрова, вряд ли перед боем танкист думал о смерти. Так, видимо, решили его боевые друзья. И вот машина с гробом прошла почти двести километров от линии фронта до Познани.
- Пусть наш герой лежит в теплой братской земле Польши, - сказал тогда Шаргородский.
Зияла глубоким провалом могила, черная по краям от свежевырытой земли. Танкисты выстроились в круг, и тишину разорвала резкая дробь выстрелов, это, подняв автоматы к небу, воины траурным салютом прощались со своим другом.
Это был салют дружбе, скрепленной кровью, кровью бойцов, пролитой на русской, на польской, на немецкой земле.
Вскоре по всему скверику выросли земляные холмики, усыпанные цветами. Польские женщины припали к свежим могилам. Их бережно поддерживали опустившиеся на одно колено танкисты. И польские музыканты заиграли траурный марш Шопена.
- Вечная, светлая память тебе, герой Максим Петров, пусть тебе, уроженцу Смоленщины, польская земля станет пухом, пусть вырастут на могиле цветы. Мы отомстим за тебя! - сказал Шаргородский.
...Через час мы уехали из Познани на машине танкистов, они торопились вернуться на фронт. И, сидя на скамейке, протянутой вдоль борта "студебеккера", рядом с подавленными горем танкистами, я был долгое время во власти воспоминаний о похоронах и того глубокого, сильного, не передаваемого никакими словами чувства, которое охватило меня в этом маленьком познаньском скверике.
Трупы гитлеровцев в Познаньской цитадели! И братская могила в центре города! Смерть и смерть! Но одна славная, а другая позорная, бессмысленная!
Мы ехали к фронту на машине, где еще недавно стоял гроб. Было что-то глубоко волнующее, символическое и в этом. Война шла к концу, но наши люди все еще погибали во имя мира, во имя свободы и России, и Польши, и Германии.
Долгое время все в кузове молчали. Я сидел рядом со старшим сержантом танкистом Павлом Синичкиным. Он был башенным стрелком в экипаже Петрова.
Уже другие солдаты, отвлекаясь новыми дорожными впечатлениями, разговаривали между собой о том о сем, уже кое-кто негромко смеялся, вспоминая о чем-то забавном, а Синичкин, с все еще застывшим от горя лицом, сидел у заднего бортика и, откинув полость свободно висевшего брезента, неотрывно смотрел на дорогу.
Он воевал вместе с погибшим героем почти два года в одном танке и любил командира, как брата. Несмотря на погоны старшего сержанта, два ордена Красной Звезды на гимнастерке, этот волжанин, с худой мальчишеской шеей, веснушками, рассыпанными по лицу, и нахмуренными белесыми бровями, выглядел юношей, с еще угловатыми и резкими движениями.
- Обидно помирать герою в четырех шагах от победы! - сказал он наконец, впервые обращаясь ко мне.
- Да, конечно.