«…Иду в Смольный, в кармане звонит мобильник. Але. Москва на проводе. Точнее, в эфире. Министерство культуры. Некогда мне сейчас, говорю, в Смольный бегу. Ага, реагируют в министерстве, перезвоним. Вокруг черного памятника Ленину гуляют мамаши с колясками. То ли пастораль, то ли паранойя.
Поездом теперь езжу только в «СВ». Один. Покупаю два места. Терпеть не могу попутчиков. Хорошо, если попутчики спят. А если не спят и норовят общаться? Я деньги плачу за поездку на поезде, а не за общение с неизвестными гражданами. Я общением за свою жизнь объелся. За общение в поезде, я полагаю, пассажирам нужно выплачивать денежную компенсацию. Это было бы справедливо. В конце концов, на концерте я общаюсь со зрителями за деньги. С какой стати в поезде я должен общаться с ними бесплатно?
Наработанная с годами напыщенность все-таки начинает иногда тихонько пыхтеть – то ли в животе, то ли ближе к бронхам. Ну разве тогда, в самолете, еле-еле дотянувшем из Радужного в Москву, мог я представить, что вот пойду вальяжно в Смольный, а мне еще из Министерства культуры будут звонить по мобильнику? Куда там!..
Сидело тогда в самолете человек на пятьдесят больше, чем он мог поднять. Однако поднял. Багаж, конечно, в багажный отсек не влез, в салон загружали. Стюардесса пила с нами коньяк, потом водку, потом пиво, потом остававшийся еще коньяк хотела отнести пилотам, но мы не дали. Мы знали, что у них есть свой. Мы – это я, Броневой и Паша Обрыв.
Двое музыкантов, их администратор и сто человек крепко выпивающих нефтяников. Ящик под моей жопой был холодным и жестким, холод его проникал сквозь штаны и даже сквозь куртку, которую я не снял, так как положить ее было некуда – в самолете толпились безбилетники, которых пилоты впустили в салон: кого за деньги, кого за бутылку, а кого и просто так, по знакомству. В пути я выяснил, что в Сибири это принято. Когда самолет проваливался в воздушную яму, безбилетники падали друг на друга и на меня, ударялись коленями и лбами о железный ящик и весело матерились.
Ну вот, а теперь, если и еду куда, – «СВ». Только так.
Впрочем, тогда, после того как мы приземлились в Москве и проболтались весь день по знакомым, нас с Броневым тоже вез «СВ». Мы накупили два мешка закусок и еще мешок красивых тяжелых бутылок. Пришли в купе, расставили все на столике, открыли водку. Потом проснулись – поезд уже в Питере, пассажиры идут по платформе, а мы с Броневым лежим в одежде на белье непорочной чистоты, и даже ботинки не сняты. А на столе – водка непочатая. И закуска в мешках. Мы ее и вынуть-то не успели, так нас сморило.
Через месяц после тех гастролей я подшился, а Броневого в Хельсинки посадили в тюрьму. Но это уже отдельная история…»
– Надолго подшивался? – спросил шофер.
– На всю жизнь, – ответил я.
– И что, ерунда оказалась, да? Я вот никогда не верил во все эти подшивки. Лажа сплошная. Дурят народ. Пустышки впендюривают людям. И врут, суки драные, что, дескать, выпьешь – умрешь. Правильно?
Я промолчал, и водитель решил сменить тему.
– Артисты, да? Артисты пьют, конечно… А кто не пьет? Все пьют. Без этого нельзя. Я и сам рад бы не пить, да жизнь такая блядская, что не хочешь, а запьешь. Верно я говорю?
– Абсолютно.
– А мужика этого как приложило, а? Видали?
– Видали, – ответил я.
– И ни одна сука ведь не остановилась.
– Не остановилась, – согласилась Полувечная.
– Хорошо, врачи рядом оказались. Там поликлиника напротив. Здорово. Как из-под земли. Так что нам там делать было нечего, все равно врачам виднее.
Он помолчал, соображая, что поступил, как ни крути, неправильно. Не остановился, не подождал ГАИ, не выступил свидетелем.
– У меня-то ведь работа, – продолжил он после паузы. – Вас взял, потому что по пути. А то – ни минуты свободной нет. Всюду опаздываю. Да-а… Вот так – сбил и уехал. Гаденыш. Накупили иномарок, суки.
Я вспомнил пустынный проспект и трех хмурых врачей в белых халатах, выскочивших из парадного прямо напротив места аварии и деловито засуетившихся возле лежавшего дядьки. Того самого, в сторону которого я равнодушно плюнул за минуту до происшествия.
– Отдыхаете? – спросил водитель.
– Чего? – не понял я.
– Отдыхаете, говорю? Выходной?
– А… Ну да. Вроде того.
– Работаем, товарищ, – строго сказала Полувечная и навела на водилу камеру.
– Это ты чего? – спросил тот. – Снимаешь, что ли?
– Что вы! Просто мастурбирую.
– Масту… Ха, ну ты даешь, девушка. Надо же… По-человечески, что ли, нельзя ответить…
– Приехали, – сказала Полувечная. – Останови.
Мы действительно приехали. Машина остановилась на углу Фонтанки и Гороховой.
– Ты здесь что, раньше бывала? – Я посмотрел на журналистку, которая что-то переключала на своей камере.
– Конечно.
Я дал водителю пять долларов и вышел из машины. Вслед за мной вылезла Света, а водитель вдруг высунулся из кабины и, сощурившись, неожиданно зло и внушительно выдал:
– Козлы!
Сказав это, он рванул с места и погнал дребезжащую «Волгу» в сторону Адмиралтейства.
– Сам козел, – ответила Полувечная. – Ну что? – Она повернулась ко мне. – В магазин?
Студия была пуста. Вообще, для студии такое положение вещей необычно. Точнее – непорядок это, когда в моей студии никого нет. Я посмотрел на часы.
– Который час? – спросила Полувечная.
– День в разгаре.
– Ясно.
Света пошла с видеокамерой по комнатам. Я шагал перед ней и распахивал двери, демонстрируя свое детище. Вернее, одно из детищ. Студию строили долго; я, на самом деле, кроме денег, ничего в нее не вложил. Ни труда, ни пота, ни, как говорится, крови. Получилось не бог весть что, однако работать можно. Теперь студия приносила мне небольшой, но стабильный доход. Вложенные средства отбились, и хорошо. Зато нет проблем с записью – хоть среди ночи встал, приехал, записал что в голову пришло. Это было одно из моих условий, и каждый, кто садился работать в моей студии, знал: график его смен может измениться, если хозяину, то есть мне, захочется поработать самому.
В реальной жизни у меня, впрочем, почти не случалось накладок, и передвигал я кого бы то ни было крайне редко. Куда спешить? Музыка будет записана только тогда, когда это будет нужно ей – так я к этому относился.
А лишние деньги никогда не помешают, да и брал я ниже нижнего предела – десять-пятнадцать баксов в час. По нынешним временам для студии, даже такой средненькой, как моя, – это вообще не деньги. Так что народ шел и нес мне свои десятки и сотни. На зарплату, конечно, много уходило, на амортизацию аппаратуры, на обновление, но кое-что оставалось.
– На аренду, – подсказала Полувечная.
– Нет. Никакую аренду я не плачу. Этот подвал я купил, давно уже купил, когда дружил с прежним мэром. Чего, ты думаешь, я в Смольный таскаюсь? С дружками старыми и новыми выпиваю и закусываю. Они меня за клоуна при себе держат, а мне по фигу, пусть держат. Вся жизнь – сплошная клоунада, лицедейство, так какая разница – в занюханном клубе играть для опившихся подростков или на даче у вице-мэра за хорошие деньги и важные услуги? Клоуны – люди святые. Клоунов не трожь.
– Ты пить-то будешь еще, святой? Или, может быть, достаточно? А то сейчас пойдешь индульгенции на улице раздавать.
– Нет, ни хера не пойду. Пусть сами со своими грехами разбираются. Я вот за каждое говно, которое когда-то кому-то сделал, за каждую отдельно взятую говешку ответил.
– Ну уж прямо!
– Точно говорю. Другое дело, что я продолжаю всякое говно делать – значит, потом когда-нибудь за него тоже отвечу.
– Возможно.
Я включил комбик, взял гитару, подергал струны. Комбик запел как новенький, вернее, как хорошо разработанный, прогретый старенький.
– Во! Звучит, – удивился я. – Понимаешь, принесли на днях аппарат. – Я кивнул на комбик. – Говорили, раздолбанный, а гляди-ка – ничего, вполне.
Полувечная смотрела на меня объективом камеры.
– Может, сыграешь что-нибудь? Эксклюзивно? Для вечности?
– В вечности моего шума уже достаточно. А для тебя и твоей персональной вечности – пожалуйста. Давай только по стошечке примем.
– Это сколько угодно.
Девушка умело отвинтила крышку на водочной бутылке и плеснула в стоящие на подоконнике стаканы.
– Как ты правильно пьешь, – еще раз похвалил я Полувечную. – У меня стаж – понятно, я дозу держу… Но ты – ты же совсем еще…
– Что?
– Маленькая, вот что. А умеешь, как взрослый мужик.
– Да ладно.
Полувечная быстро проглотила водку, крякнула, хукнула в кулак, вытерла слезы, шмыгнула носом.
– Ну че, давай споем, что ли?
– Что будем петь?
Мне нравился сегодняшний денек. Легко все очень было, и мысли грустные не мучили меня. Стихами разговаривать хотелось. Вот встретил девушку, которая поет. А может, врет и не умеет петь, но хочет сильно. Вскочила вдруг, поближе подошла, открыла рот и ждет чего-то. В такой бы рот да… Не сегодня. Музыка важней. Она объединяет нас, дает нам шанс поговорить с Самим. Жаль, безответна связь, но это лучше, чем молчать. Копить в себе пустое раздраженье от грязи под окном и хамства продавцов. Ругаться матом в аэропорту и ждать отложенного рейса. Похмельным потом исходить от страха появленья в доме неперсонифицированных гадов. Куда как лучше музыку играть. Она спасает от похмелья, гонит грусть, бодрит все члены, полирует разум.
– Про «полирует разум» мне понравилось, – сказала Полувечная.
Оказывается, я снова размышлял вслух. Либо Полувечная владела телепатией. В данной ситуации мне это было безразлично.
Я покрутил ручки комбика, отрегулировал громкость так, чтобы можно было слышать голос, и заиграл «If you need me» в манере «Роллинг Стоунз».
спел я. Мне показалось, что получилось более или менее чисто.
– неожиданно подхватила Полувечная. Откуда такая осведомленность, в девятнадцать-то лет?
Мы допели песню до конца. Светочка отлично ориентировалась в английском тексте, правильно ставила ударения и отчетливо выговаривала определенный артикль «the». Вообще, она явно была хорошо знакома с этой интерпретацией древней песни Вильсона Пикетта, которая слыла архаичной уже в момент исполнения ее Джаггером.
– Выпьем за рок-н-ролл, – сказал я, когда Полувечная закрыла рот и перевела дух.
– С удовольствием. Уникальная получилась запись.
Света положила камеру на подоконник.
– Права на использование дарю. Я не жадный.
– Спасибо. Непременно воспользуюсь. А здесь сегодня что – выходной?
– Да нет, – ответил я. – Вообще-то рабочий день. Вообще-то люди должны записывать музыку. Вообще-то я за это деньги получаю. То есть налицо прямое нарушение трудовой дисциплины. И мне все это в убыток. Хотя на самом деле насрать. Я не жадный.
– Что странно, – сказала Полувечная. – Вообще, вы, рокеры, – жмоты. Насколько я знаю.
– Что ты знаешь-то, в твои годы? Извини, конечно. Хотя… Насчет денег – это ты правильно. Я вот хоть и не жадный, а в долг никому не даю. Уже лет десять. Не знаю, почему. Вроде и деньги есть. И суммы-то у меня просят – смех, а не деньги. А не даю. Хрен меня разберет. Но нет, я сейчас не об этом. Вот, работнички! – Я махнул рукой в сторону коридора. – Где они? Ныли годами, просили куда-нибудь их пристроить. Мол, ты парень раскрученный, – при слове «парень» Полувечная хихикнула, – у тебя столько знакомых. Давай что-нибудь замутим, говорили, по старой дружбе. А то денег нет, надо семью кормить, детей в садик, то да се… Вот, замутили студию, дал работу – шесть человек у меня здесь кормятся. И что? Где они? В разгар рабочего дня?
– Да ты, Брежнев, просто становишься функционером. Начальником становишься, – сказала Полувечная. – Ты им и выговоры, может быть, объявляешь, твоим работникам?
– Надо бы. Давно пора. Дисциплина, она никому никогда не мешала. Знаешь, как в московской группе «Вершина» еще двадцать лет назад дисциплину наладили? Андрюша Цесаревич наладил. Опоздание на репетицию? Минута – рубль. Опоздание на концерт? Минута – червонец. Вот так. Никто не опаздывал. Вернее, сначала хихикали, рубли складывали на гитарную колонку, а потом как-то всем разонравилось хихикать, отдавая свои кровные. А мои работнички обнаглели просто. Зажрались. Вот урежу им зарплату, поглядим тогда. И трубки никто не берет, я еще на вокзале звонил – все, суки, «вне зоны»… Что за день?
Я уселся с гитарой поудобнее и начал играть мелодию, которую сочинил вчера вечером, во время моего комфортного одинокого пьянства. Думал, забыл за ночь, ан нет, все вспомнил. Очень хорошая получилась мелодия.