— Да ты что, мать, совсем охренела, такое бормочешь? И про детей… Я их чему научил? Вкалывать — вот чему! Разуй глаза, многих знаешь, кто б, как наши, из грязи в князи? Сыночек вон по заграницам шастает. А Наташка не за каким-нибудь охламоном замужем — за крепким, со всеми понятиями. А если б, как ты… Времена-то какие? Сучарные! Ну елозились бы у твоего подола, парень спился бы, а девка? Да им нынче одно спасение — юлой крутиться, и подальше от нас, у нас же тут сплошь гниль одна… Понимать надо, дура ты старая, вымирает народишко, который был. Теперь другой нарождается, и мозги у него другие, и правила, чтоб выживать. Раз уж бегаешь в свою церковь, баб там поспрошай, кто как живет, тогда и остудишься слегка. Нынче либо вкалывать, как мы с тобой, либо гнить и вонять. Лично я вонять не согласен. Такой уж я есть! А дети… Да погоди еще. Обернутся они на нас, так думаю. Может… тогда и обернутся, когда увидят да поймут, что и мы в своем болоте по-пустому не квакаем…
Сказал про болото… Потом еще что-то говорил недолго, а в мозгах уже напрочь одно — болото!
И утром первым делом в подпол к тайничку, заклепку деревянную выковырнул, пакет с зелеными деньгами за пазуху и в баньку. Там закрылся на щеколду, вывалил долларушки из пакета, отобрал, что поновее, несколько двадцаток да пятидесяток, их — в кармашек с пуговкой, остальные посовал обратно в пакет как попало, завязал пакет узлом, почти бегом назад, домой, в подпол, запрятал, заклепку забил кулаком, землей присыпал.
А к девяти уже подкатывал на «каблучке» к бывшему сельсовету. Название у местной власти другое, а бабы в нем все те же. Вреднущие бабы. Всех давно по три раза перекупил, а ведь не дали осенью взять в аренду клок колхозом давно заброшенной земли, что почти вплотную к деревне, а к его дому особо, потому что дом с краю. Уперлись грудасто-задастые и ни в какую, бумагу под нос совали, что сверху спущена. По той бумаге хай земля буераком зарастет, а не трожь, потому что в паях числится, а за кем числится, тому она на хрен не нужна…
Теперь же дело особое. Болото, оно чисто бесхозное. Неделей раньше ходил-топтался там, елку подыскивал под косу, чтоб пряменькая да ровненькая… Не нашел, но зато убедился, еще никаких таких мыслей в голове не имея, что болото нетопкое, полметра трясинки, а ниже глина — чистая твердь. Потому сосенки да елки хорошо растут, хотя ввысь отчего-то не тянутся, кривятся да ветвями вьются.
У бывших сельсоветчиц от подозрения у кого зенки на лоб, у кого вприщур. Болото! Это что ж ты такое задумал, сукин сын, — у каждой вопрос.
— Бизнес, бабоньки! Бизнес, красавицы! — отвечал. — Буду лягушек разводить для французов. А то не слыхали, что французы лягушек жрут за милу душу?
И самодельные конвертики под их папочки аккуратненько засовывал. Одна образованная нашлась, говорит, что, мол, жрут, да не всяких, а особой породы.
— А то не знаю, — ухмылялся Андрюха, — на развод пару сотен закуплю, в другой год сколь будет, а?
Мог бы и не хитрить, честно сказать, что пруд намерен выкопать да карпов разводить на продажу — уже пошла такая мода, только до ихних мест не дошла. Но побоялся — перехватит кто из самих начальствующих идею, они, начальствующие, нынче сами до всякого бизнеса шибко охочи стали. Сидит себе скромненько на бюджетных рубликах иной мужичишка или иная бабенка, а сынок или дочка под их приглядом такой бизнес крутит под боком, что только ахнешь…
Горд был Андрей Михалыч, Андрюха то есть, что самостоятельно дело проворачивает. Без содействия, значит, своего соседа. Но и не обманывался шибко-то. Помнили или имели в виду толстозадые «сельсоветчицы», что с некоторых пор у «рудакинского кулака» — так за глаза дразнили, знал о том — сильная рука в районе. Но все равно кочевряжились из принципа, морды морщили, толстыми пальцами бумажки перебирая будто бы по делу.
Однако ж наибольших хлопот доставил землемер Сташков по прозвищу кукурузник. Раньше-то ведь как было? Объявлялось на деревне что-то самым главным делом из всех дел. Положим, кукуруза. И пошло-поехало. Лучшие угодья под нее, а она, паразитка, растет вкривь да вкось. Но все равно — даешь! Через год-другой объявляют: «Перекос!». И под корень эту самую кукурузу. Сташков тогда главным агрономом был в селюнинском колхозе. Уперся и ни в какую. Силос первей всего! У него одного она и росла по-путному, кукуруза эта. И силосные ямы по последнему слову — никакой гнили и смердения, как у других. Коровье дело настроил в колхозе на погляд. Доярки своим мужьям мотоциклы покупали… Только установка сверху — не попрешь! Дожали Сташкова, развернули колхоз взад, на зерновой курс. Обозлился и на всю жизнь так злым и остался. И вредным в любом деле, куда бросали.
Теперь вот, уже и старик почти, но шустрый и злой пуще прежнего. Землемерным делом заведует. В лапу взял, как милость Андрюхе оказывал. Кряхтел, морщился, ворчал, но два гектара вместо полутора, как по бумажкам, отмерил-таки. Как положено, к вечеру в дом привел старика на угощение. Напился, нажрался — ну и отвали! Так нет же! Ему надо всю политику обсудить. И коммуняки дерьмо, и демократы дерьмо, один он свет в окошке — все-то он знает и понимает, как надо и чего не надо. Вся власть нынешняя ему по именам известна. Насмотрелся телевизора. Тот дурак, тот продался, тот изворовался — всех под ноготь, как гнид поганых. А кого на их место, про то и ни слова. Никого, надо понимать, потому что вообще всему хана — народишко целиком скурвился. Туда ему и дорога!
Водяры за вечер выжрал за двоих, а ведь так и не вырубился и не сблевался, а когда Андрюха до дому его довозил, в машине рта не закрыл, власть доругивал.
Такой вот нынче напрасный мужик объявился повсеместно. Ворчать ему бы только с утра до вечера промеж телевизора. Андрюхе некогда телевизор смотреть, потому будто в другом мире живет. Потому и выживает. Ящик же этот говорящий для того и придуман, чтоб люди чужими жизнями жили в душе, тогда тело ворочается как бы само по себе без всякой пользы — руки-ноги туда, а душа, она от ящика отлепиться не может. И человечек как в гололедицу: суета есть, а дела нет.
А дело, что с прудом да рыбешкой, — это разве ж для себя Андрюха затеял? А вот и нет. Для братана своего беспутного и несчастного. Санькина затея насчет того, чтобы к морю податься, — это же чистый понт. Ну даже если и купит, жить-то на что будет? Ему ж не просто жить надо, а в обнимку с водярой. И надолго ли хватит «зелененьких»… Чего там говорить! Вот и задумал Андрюха настоящее дело для братана…
С экскаватором договорился по дешевке и с плотниками, чтоб не только домик аккуратненький поставили для Саньки на берегу пруда, но и пруд будущий обгородили с впечатлением. Пусть не у моря. Но у воды… Сиди себе командуй, собирай деньгу с бездельников. Вроде бы даже и начальник какой-никакой. Притом сам себе хозяин. А если, по счастью, бабенка какая объявится, то и настоящий дом не грех отгрохать на бережку, чтоб и с хозяйством, коль захочется.
На то на се половина «зелененьких» дармовых — уплыла, конечно. Но половина или чуть менее — осталась. И на эту свою законную половину Андрюха не претендовал. Такой уж азарт был: для себя лично всего добиться законными монетами.
Вместо одного два экскаватора приползли. Согласился. Быстрее дело сделается. Но обговорил, чтоб никаких наворотов по берегам, чтоб все разровняли… Тут и бригада столяров-халтурщиков притащилась вместе с лесом и кирпичом, как договаривались. Домик на сплошной фундамент — как-никак болотная окрестность. Короче, дело не пошло, а помчалось, к сердечной радости Андрюхи. Главная забота — успеть к Санькиному появлению, чтоб сюрприз. На! Хозяйничай! Выколачивай деньгу с любителей-рыбачков. Их, этих любителей, особенно из дачников — несметность. Где ни едешь, что ни яма с водой, сидит себе чокнутый какой-нибудь и ждет, когда ему малявка на крючок сядет. А там, в яме той, окромя лягушек да ротана-бычка, отродясь ничего не водилось.
Здесь же за рублик-другой — что? Да карп преотменный! Есть такая фирма, что развозит в специальных цистернах всякую рыбную живность и для разводу, и для отлова. Хоть карпа, хоть акулу — имей монету.
Лишней монеты, конечно, нет. И для начала уговорился с фирмой на триста килограмм трехсотграммового карпа. Да на кормежку, вонючая такая гадость, но за месяц сто-двести граммов прироста. А по нынешним местам то уже не рыба, а рыбища.
О себе, конечно, тоже не забывал. Крышу перекрыл «оцинковкой», веранду пристроил в солнечную сторону. В баньку воду подвел через мотор-насос.
Надюха-жена, как ни странно, с этих пор мордой только к болоту, понравилась ей Андрюхина придумка, и это хорошо, сумеет на братца-баламута повлиять. Да и поможет в чем… Хотя и досада. Ведь ясно же, не мытьем, так катаньем — лишь бы от мужа в отдалении. Ну и хрен с ней! Глядишь, и Саньку к своей религии завернет. Тогда за него душа спокойна будет.
Сколько раз за свою жизнь слыхивал Андрюха про всякие там человечьи чувствия-предчувствия. Вот, мол, посредь ночи бабка вдруг проснулась да зашлась сердцем про что-то худое, что будто бы в сей момент именно и произошло где-то с кем-то, кто сродни. День-другой проходит, и — на тебе! Известие. Погиб, помер, потонул, дурная кобыла копытом зашибла… Или еще как… По временам-то сравнили — точь-в-точь! Как раз когда башкой со сна вскинулась. Вдовушки военные, они вообще — и день тебе, и час назовут, когда их муженьки на землю упали, чтоб больше не подняться.
Не верил. Потому что в природе все просто и по причине. Если, к примеру, гвоздь в доску сунулся, значит, по ему молотком шарахнули, и никак иначе. Еще бывает, что одно с другим совпадет по времени, так то просто фокус жизни, такие штучки и с Андрюхой случались. По мелочи, о чем и помнить необязательно.
И ничего, ну ничегошеньки в мозгах андрюхиных не прошевелилось такого, что подсказало бы… Чтоб хотя бы настороже быть в тот самый день, когда вся его жизнь взорвалась разом и пылью обратилась. В тот самый день, когда Санька-братан из тюрьмы вернулся.
Глянул на него и ахнул только. Старик! Глаза — будто кто из них весь жизненный цвет высосал. На стриженой башке торчащие волосики впересчет. Посредь зубов дыры черные, а морда желтая, а кожа на ей вся морщинами впоперек: вот тебе и «младшенький» — так маманя при жизни любимчика своего называла…
Когда жизни взрыв готовится, то все тому взрыву в угоду складывается, будто какой мудрец мудреный каждую мелочишку наперед на бумажке просчитал и свое подлянистое «хи-хи» в роспись поставил.
Не то что в день, а именно в тот самый час, когда братец Санька у дома объявился, Андрюха запихивал в кузов «иж»-«каблучка» бидон со сметаной и не позже десяти утра должен был с ней прикатить к проходной спортклуба «Витязь», что в шестнадцати километрах от Шипулино. Не позже — и это тоже, знать, судьбой прописано было, — потому что тот, кто за эту сметанку Андрюхе монету отсчитывал на месте, холуй бандитский, он в одиннадцать уже где-то в другом месте должон быть. Потому — точно в десять. И сегодня, а не завтра. Потому что завтра сметана уже не сметана. Конечно, когда б знать, так пропади она пропадом, сметана эта…
Не шибко большой запас времени был. На одни объятия и в обхват, и крест-накрест — минуты… Потом Санькины охи и ахи на всякие домашние новины, в дом не заходя. Тыча пальцем в часы, Андрюха пытался втолковать братану, что все потом, а щас — дела… Но Санька, как шальной, козлом вокруг него… Глаза слезятся, губы трясутся… «Свобода! — вопит. — Свобода, братишка! Навсегда теперь! Все! Отпрыгал я по жизни, понимаешь! Извини уж, невмоготу. Завтра “зелень” в руки — и на юга! Не обидься! Завтра же умотаю. Нездешний я, понимаешь…»
Тут Андрюхе кровь взаброви ударила, хватанул Саньку за плечи… А плечи-то, Господи! Никакого мяса — кости одни… Тряхнул…
— Ты чо, а? Не поумнел ни хрена? Какие юга! Ты чо, не знаешь, чего там на югах теперь? Как был ты охламон!..
Взашиворот перехватил, через калитку, мимо дома в огород, через огород к задам…
— Смотри, дурила! Вон! Для тебя дом ставлю. Пруд копаю. Будешь сидеть на бережку да деньгу сшибать с рыбачков! Какого еще надо!.. Поди в дом, в зеркало глянься! Ты ж трухлятина! Да тебя на этих югах как последнюю вошь разотрут и сморкнутся!
И швырнул его на кучу ботвы картофельной.
Как бы со стороны глянул — неужто это бывший Санька-красавчик! И вообще — неужто это братец родный?! Развалина морщистая, и только. В районе на рынке таких касаться брезговал. Копейки не подавал, потому что и жить таким незачем…
Родственность, что не в уме живет и сознается, а где-то в сердце, наверное, она, эта родственность, оттуда, где была всю жизнь, словно вытекла — как на чужого смотрел и такому посмотру не дивился даже.
— Андрюха! — застонал с кучи Санька-старик. — Да я ж понимаю, ты человек! Ты вообще… ну… известно, заботник… гигант… А я все… Я уже ничего больше… Совсем ничего… На хрена я тебе нужен? дай мне «зеленых», сколь дашь, и я больше не отсвечиваю, будто меня нет…
Надвинулся на него, склонился. Санька вжался в ботву.
— Чего?! «Зеленых» тебе? А нету больше «зеленых» дармовых! Нету! Понял! На взятки раздал! В дело вложил! Для тебя, обормота, старался, чтоб хоть к концу жизни человеком стал! Ты всю жизнь кто был, а? Босяк, вот кто ты был! И мозги твои босячьи даже тюрьма не излечила…
И осекся. Желтая рожа братанова вдруг на глазах посерела, как у покойников бывает, губы искривились в судороге, рука, тоже посеревшая, к горлу потянулась — задыхался Санька.
— Нет, нет… — хрипел, — не то… моя доля… по закону… ну… по уговору… ты не мог…
И вдруг завыл. Противно, по-бабьи. Так бы и плюнул в рожу!
— Все! Некогда мне с тобой. Мне деньги зарабатывать надо. Дуй к болоту, там моя баба сидит. Пусть отмоет тебя сперва, а то воняешь, будто в дерьме вывалялся. Вечером говорить будем.
И зашагал крупно и злобно прочь от червя-человека, который, хоть и брат родной по крови, но тошней чужого. На часы глянул и выругался длиннюще — опаздывал. Гнал «каблук» не жалея. Да и сметану не жалея тоже — лучше собьется, гуще будет. И надо же! Успел! Хмырь, что обслуживал бандючье гнездо, как раз вылупился из проходной, когда Андрюха, скрежетнув тормозами, уперся бампером в металлические ворота, едва не расплющив фары.
Хмырь сам-то из мужиков, а канает под хозяев своих — бандюгов — плечами этак шевелит и пальцы врастопырку, и говорит, будто во рту два языка и оба друг дружке мешают слова выговаривать.
— За шыто любылю тебя, землячок, дакы за это, за порядык. Отыкрывай свою жестянку, шымонать буду.
«И верно, жестянка… Не на жестянке бы сюда подкатить, а на танке… — думает Андрюха, открывая заднюю дверку “ижа”. — Подкатить да шарахнуть всем калибром по воротам! Устроились тут, спортсмены!»
Но платят в лапу, и не по рыночной. С волками жить… А со временем, глядишь, и охотник нужный отыщется — не может же долго государство по бандитским законам жить…