Власть к тому времени властвовать все уставала и уставала. Прежнего контролю, что против достатка, уже не было, да и с любым контролем по-хорошему договориться можно — знай себе хозяйствуй. А люди из деревень уходили и уходили. Иные в пьянь, как в омут. Иные, детей отпустив, хирели, старились не по годам, хозяйство — вразвал… Глядишь, уже и дом заколочен. А по весне в нем уже дачник шуршит, машина блестящая перед домом, а из машины на всю тишину деревенскую барабаны да визг нерусский. Благо, дом рудакинский с самого краю — едва только «бум-бум» доносится.
Андрюху в деревне не любят, но уважают. Не любят за жадность к хозяйству и вообще за жадность. Бруска, положим, косу подточить и не проси. Не даст, потому что, дескать, сам должон иметь… А уважают… Опять же за ту же самую жадность к хозяйству, но еще и за трактор. Кому чего вспахать, отвезти, привезти — ради бога, выкладывай, сколь положено, и получай услугу. Планы у Андрюхи — аж дух захватывает. Андрюхин дух, конечно. Жена, хоть и домашняя, и дом держит, как положено, с годами характером портиться стала, особенно когда детей в район в интернат отправили. Иной раз изворчится вся, что и телевизор толком не посмотришь, и к родным не съездишь, как захочется, и вообще «жись будто мимо»… Это Галинка-сестра вредит. Почти старая, уже сутулая вся, а по-прежнему почтальонит, только теперь не на велосипеде по дохлым деревням раскатывает, а на мопеде. Приедет, усядутся где-нибудь особняком, в теплице чаще всего, и час-другой молотят о чем-то. Жена потом до ночи, губы поджав, ходит и только буркает, если муж чего спросит. А в кровати сразу мордой к будильнику и не дотронься — дернется задом и отодвинется.
Знать бы заранее, что как раз с нее, сестры Галинки, вообще вся жизнь переломается… Да не дано…
Возможно, из-за этих самых жениных капризов — хлопнуть дверью да уйти куда-то — сошелся-подружился Андрюха с дачником-соседом, что напротив наискось у первого деревенского колодца. Сергей Иваныч, по возрасту почти и не старше, но рассудительный не по годам, обо всем говорит толково и со смыслом. А к Андрюхиному трудовому усердию — с почтением, хотя сам и вся семья его свое деревенское житье понимать хотят только как отдых и если копошатся на грядках и недоразумения всякие выращивают за лето, то только для получения разнообразия в жизни. Две дочки-выпендрючки по деревне царевнами ходят и голыми пупками сверкают…
Чаще всего чего ради переходил дорогу Андрюха и шел к соседу? Да чтоб так, будто за разговором, пожалиться на жизнь, не вообще на жизнь, конечно, а на конкретности некоторые. На жену — нет, это позор. А вот на земляков, что смотрят косо и говорят меж собой, что, мол, обжадился вконец Андрей Рудакин, зимой снега не выпросишь. А на хрена ж тебе, спрашивается, снег зимой от соседа, когда свой с крыши скинуть лень? И вообще…
Сергей Иванович в районе бухгалтером в каком-то КООПе, а по совместительству и по уважению еще и в судейских делах на должности. Он всякую заботу с корня рассматривает.
— Тут, понимаешь, Андрюша, не с «вообще» начинать надо, а с частности. Но с главной! Смысл крестьянского труда… Понимаешь, нет его. Потеряли. А смысл — он ведь не в том, чтобы просто выжить или нажить. Крестьянин, он раньше даже и рабом будучи, а все равно высоко понимал себя. Не умом понимал, ум — что крыса, знай дыры прогрызает, где не надо. Вот мне в детстве бабка моя сказочку одну читала в стихах, стихи, как песенка, запоминались легко. Дак там такие строки были… Начало не помню… Значит, та-та-та…
Та-та-та… Не важно… А, вот:
Это ж потрясающе! Ты что-нибудь понял? Ничего ты не понял. Разъясняю! Не село недалеко от столицы, а столица недалеко от села. Опять не понял? Ну как же тебе втолковать… По крестьянскому пониманию — не село при столице, а столица — при селе. Это к вопросу, что первично в крестьянском сознании. Если спросить, то есть по уму, то, конечно, столица — там царь-батюшка, что всех главнее, и тэ дэ… А вот если как бы помимо ума, а машинально, тут-то и самая тонкость: «Знать, столица та была недалече от села»!
Ну, то есть имел к себе крестьянин уважение, хотя и не понимал его. И в том было его особое счастье и источник трудолюбия. Конечно, не все так просто… И всякие салтычихи бывали, и колхозы — по четыреста грамм зерна на трудодень. Но крестьянин был при Земле с большой буквы, значит, и сам… Ну как вроде бы гегемон… Не понимаешь? Слышал, ты и семилетку не закончил? Да нет, я не в укор. Какие-то знания, конечно, школа тебе бы дала, а ума едва ли прибавила. Ум — от природы. И он у тебя, Андрюша, в наличии. Сказал бы даже — в соответствии. И если земляки тебя не понимают, это потому, что их ум уже не в соответствии, так сказать, с окружающей средой. Умом они все уже не здесь, а в городах. А там, братец, совсем другая диалектика жизни. Хуже? Не скажу. Другая. Рыбе лучше в воде, а птице — в воздухе. А представь, что какой-нибудь карась воробью или вороне запозавидовал. Прочие караси ему — что? Да одно раздражение. Во тупые, дескать, им бы все с утра до ночи по водорослям шарахаться. А птичка — раз! — в небо и какнула с высоты на кого хошь! А то, что у птички своих забот по самый клюв, то завидливому карасю не просечь…
Андрюха говорение своего соседа понимал через раз, по натуре болтлив сосед, оно же видно, однако ж всякий раз уходил на свою сторону улицы и ободренным, и словно на сантиметрик-другой ростом повыше, и на земляков-соседей уже с прищуром, и если кто в такой вечер рискнул подвалить к нему с просьбой дать «на банку», мог и дать — хошь скотиниться, ну и скотинься на здоровье, коль по-человечьи жить не умеешь, кишка тонка.
Кажись, вечность прошла… Дети уже вовсю женихались и невестились, а вожди государственные помирали один за другим… И объявился Санька-братан. Не откуда-нибудь объявился, но из тюрьмы, где по хулиганскому делу отсидел хотя и недолго, зато с надзиранием милицейским и строгой припиской к деревне Шипулино, какую покидать хоть на сутки — ни-ни! Иначе назад, за решетку. И раз в неделю на центральную усадьбу в «ментовку» к участковому на показ. А за непоказ — опять же назад…
Голенький объявился, без рубля в кармане, зато — и это диво! — с аккордеоном, все тем же, отцовским. И как он эту гармошку сохранил, не пропил, не проиграл, даже и не понять. И вся жизнь его непонятная, а хвастался ею, что ни вечер. Про таежные приключения, про Камчатку, где вулканы и всякие исподземные чудеса, про людишек, которые будто бы отысканы были в тайге, куда ушли от советской власти еще бог знает когда и одичали, но выжили без всего остального народу. И медведя-то он, Санька, брал чуть ли не голыми руками, и самородок золотой в пол-яйца находил и пропил, и баб переимел тьму, дважды от дурной болезни излечивался из-за этих самых баб.
Жена с сестрой Галинкой дых теряли, слушая Санькин треп. А он после трепа и лишь бутылку дожрет, аккордеон в руки, да как растянет чуть не до спины, как даст по клавишам, как врежет танго, глаза с мутнотой вширь, а из глаз слезы, как у матери, когда помирала… Тут и жена с сестренкой такой взрыд устраивают, что и Андрюхе защитить свои мозги от тоски-заразы невмочь. На музыку да на хандру соседи сползаются опять же с бутылками — не прогонишь. И за полночь вой да крик на всю деревню.
Санька басы бросит, левой рукой Андрюху обнимет и шепчет на ухо: «Вся жизнь, братан, обида одна, ни в чем смысла путного нету! Проверено!»
Тут снова по басам вдарит и голосом надрывным: «Есть только миг между прошлым и будущим…»
Андрюха, однако ж, нет, не согласен, но не возражает: чего с пьяным спорить — пустое дело. Но как играть-то научился, башка пьяная, а руки трезвые, будто сами по себе в клавишах да кнопках разбираются, и звучит музыка не на весь дом будто, а на весь мир, и чуется Андрюхе от этой музыки опасность всему миру… Окна б закрыть надо… Но понимает — сам пьян, хоть и пил мало. Да почему ж и не поддаться слегка и разок соплям волю не дать, они ж, сопли, тоже природой предусмотрены.
Поутру голова у Андрюхи в дуроте, будто колпак железный на ней с железной застежкой где-то под затылком. И это хорошо, что Санька до полудня в пристрое дрыхнет. К полудню истончается злоба на него, и приходит жалость. Ведь лысеет уже, а ни семьи, ни дома, ни дела — одна гармошка.
Когда жена обкармливает Саньку обедом, он еще будто вину чувствует, — тихий, глазами в стол. Жратву нахваливает. А через час-другой, за Андрюхой потаскавшись по хозяйству, наглеет, с разговорами пристает. И чего ради, дескать, пашешь с утра до вечера…
— А чтоб тебе было опохмелиться на что, — хмурится Андрюха.
— Я ж серьезно. Ну не понимаю. Скажи честно, или воли не хочется?
— Это за решетку, что ль?
— Кончай, братан. Поговорить-то можем? Я такого в жизни повидал, есть что вспомнить.
— И чего? — ехидничает Андрюха. — Теперь до конца жизни и будешь вспоминать? Не притомишься?
— Если притомлюсь, то повешусь. Ты думаешь, я что, гулял только? Я, брат, вкалывал почище твоего. Ради чего вкалывать — вот я о чем.
— И ради чего ты вкалывал?
— Ради воли. Все лето, да, я — вол. Зато зимой — рысак. И монету я такую в руках держал, куда тебе!
— А тебе куда? Монету твою?
— Да… — печалится Санька. — Не понять нам друг друга. Только ты не думай, на твоей шее сидеть не буду. Не из таких. Дело я себе найду. Только уж извини, по навозной части — я мимо.
Злобой вскипает Андрюха, но, на брата глянув искоса, думает, что да, запросто братан повеситься может, какая-то смертельная микробина сидит в нем, заразная микробина. Беречься стоит да приглядывать…
Дело для Санька нашлось само собой. Выскочила замуж старшая дочка соседа Сергея Ивановича. Этакий смазливый недомерок. За первого районного комсомольца выскочила. Дело известное, перегуляла, комсомольцу же биографию стеречь положено. Так говорили, прошептывали. Но, может, и любовь, кто знает. Да и потом, если партейный закон с народным совпадает, что плохого? Все правильно: обрюхатил девку — женись!
Отгуляли в районе свадьбу на уровне и в деревню прикатили с повтором на природе. Тут-то и затребовался санькин аккордеон. Свою душеньку отвел и всем прочим на душу пришелся. С тех пор и пошло. Где какая свадьба в районе, какая б музыка при том ни была, Саньку — за «пожалуйста» да за такие денежки, что живи — не хочу! Санька это дело как работу понимает, потому без отказу и капризу, с одним только условием: привези, отвези. Это если издалека заявка, конечно. А еще как издалека случалось — совсем с другого края района, про какие места в Шипулино и не слыхивали, большой район-то, с конца в конец до пары сотен километров наберется. Но бывало, что и Андрюха возил брата на своем «иж-«каблучке», и тогда, понятно, на свадьбе сиживал и дивился Санькиным талантам. Иную песню и не слышал раньше, чуть напоют лишь, а он уже тут и мехи враскат. С половины свадьбы, как обычно: молодежь — отдельно, со своей музыкой, что лишь молодым ушам выносна, а старики да старухи, да кто по возрасту близко к тому — они где-нибудь в сторонке, сами по себе. Вот там с ними и Санька с гармоникой. За войну песни он все назубок, что после войны — тоже. У иной песни, случалось, и слова-то подзабылись, тут тогда Санька, всем на радость, от первого куплета до последнего. Зацеловывали.
Такие люди за Саньку заступ выказывали, чтоб всякий надзор с него сняли начисто, и участковый отстал от него по поводу трудоустройства и будто бы тунеядства. И правильно сделал, потому что талант Санькин народом признан как нужный и полезный. И надзирать нечего, и возраст не тот, чтоб по пьянке буянить, и по плану жизненному, хоть для Андрюхи и противному, — дом замечтал братец купить у самого Черного моря, чтоб из окна волну слышно было, — а что? Полное право имеет. Если корня в родном месте не выросло, а к семейной жизни да к хозяйствованию душа не лежит. В таком возрасте, как Санька, человека уже не переделать.
Поняв это, Андрюха принял братана как он есть, тогда ж и все душевные придирки, что в душе скапливались, растаяли, и в душе освободилось место для других чувств.
Годы, как часики, протикали еще сколько-то, и, как только у Андрюхи заимелся первый внучок, в тот самый год началось то самое странное шевеление в стране, которое потом все так расшевелило вокруг, что вскорости начали люди понимать, будто шевеление — оно и есть жизнь, а до того словно и жизни не было, а только одна ожидаловка жизни. Все, кто так думать стал, они как бы в одну шеренгу встали против другой, кто по-прежнему жить хотел, а не шевелиться. И споры теперь меж людьми не по мелочам, а всё за политику, иной и говорит вроде бы по-русски, а понять — никак, потому что слова все новые, неслыханные и к легкому произнесению непригодные.
Тот же Сергей Иваныч, сосед. С ним теперь хоть вообще не общайся. Без пользы. Заумнел, заважничал. Послушать его, так он будто не из городка (на карте через раз найдешь) приехал, а прямым ходом не то что из Москвы, но из самого Кремля, где со всеми новыми за ручку, а кой-кому и пару пальцев заместо ладошки, потому что вошь самозваная и большего не достойна.
За советом к соседу теперь и не суйся — мелочовка, в упор не видит. Однажды посадил в свою «семерку» и покатили в сторону города, где кирпичный завод, когда-то на всю область славный. Правда, давно…
— Ну как, Андрюха, — спрашивает, когда оглядели производственное запустение, — пригодится в хозяйстве заводишко?
— В каком смысле? — оторопел Андрюха.
— А в том смысле, — отвечает Сергей Иванович важно, — что заводишко теперь как бы ничейный и будет чейный, кто сможет по новой дело поставить. Вот мы с тобой и поставим!
— Так он же государственный…
— Ты мне сперва государство покажи, нарисуй, чтоб я его рассмотреть мог без напряги… Короче, мозги не насилуй. Это моя работа. А твоя будет другая, растолкую, когда время придет. Короче, купим мы его.
— Кого? Завод? — Андрюха голосом присел.
— Да ты ж видел, какой это завод. Бардак. Нешто это кирпич? Сам же рукой ломал в крошки. Приватизируем. Вот только деньжат подсоберу. Сколько-то ты подкинешь… Есть ведь на книжке? Знаю. Есть. Только в наши времена на книжке ничего иметь нельзя. Сегодня книжка есть, а завтра — только корочки. Нынче, Андрюха, все копейки надо в вещи переводить. У вещей всегда цена будет. Хотя вещь вещи рознь. И для того глаз нужен. Мой глаз. А мой глаз — что ватерпас! А про государство да про всякие законы, как мы их видели, — ничего этого уже и нет и не будет, жизнь враскат пошла, каждый должен себе новое место находить, из этих новых мест и государство само по себе состоится, когда в нем нужда появится. К людям присматривайся, а вот людишек всяких в упор не видь. Выморочь это. По совести, их бы жалеть надо. Невинны. Только всех не пережалеешь, потому сперва дело видь. В городах уже, слышь, таких, вроде нас с тобой, с презрением «деловыми» кличут. Только это не презрение, а зависть и слабина, а слабина — в том, что понять не могут, что нынче уже запросто можно, а что можно будет завтра. Люди же есть, кто не то что про завтра — про послезавтра все знают. Вот к ним и будем носом по ветру…
Проморгаться Андрюха не успел, как его уже в фермеры записали, и кредит с помощью шустрого соседа получил с рассрочкой на невидимое время, и что от колхозной фермы осталось — ему же и досталось. Руки тряслись порой. Не от жадности — от непонимания, с чего начать, — хоть разорвись. Техники полон двор, а работать некому. Жена не в счет. Братан ко всему с презрением: дескать, в гробу он видал шипулинский рай, всего ничего осталось поднакопить-то — тогда прощай, навозные ароматы, и здравствуй, морской прибой!
Дети, они тоже сами по себе. Сын аж в Москву пробрался — и квартира, и прописка. И дело у него тоже какое-то мутное: ваучеры мешками скупает у кого ни попадя и что-то с ними проделывает — не рассказывает. Да и что за рассказ по телефону. В деревню же носу не кажет.
Потому иным вечером в Андрюхину душу странная маета вползает. Ну построит, ну поднимет… А на фига, спрашивается, если в подхват ни души. Если сосед дома, к нему за советом. У Сергея Иваныча все просто. Так говорит: можно с удочкой сидеть на бережку и ждать, когда малек клюнет, а можно бредешком вдоль бережка. Принцип жизни важен. В нем самом и смысл, его почувствовать надо. Не почувствуешь — пропащий человек, потому что никакого простого объяснения у жизни нету: зачем родился, зачем крестился, для чего долго ль, мало ль жил? Только принцип, как игра азартная, — другого смысла у жизни нет.
И не диво ль? Ведь и братан Санька по пьянке почти то ж самое в ухи шептал: «Вся жизнь — обида одна, ни в чем путного смысла нету. Точно проверено!»
Жена в религию ударилась. Теперь уж ей не до телевизора. К вечеру вся работа побоку. Платок на голову и в Рыхлино за четыре километра, там церковь восстановили. Оно и досадно, мало ли дел вечерних, но и прок налицо: спокойная стала, ласку вспомнила, а то ведь до того дело доходило, что пришлось одно время Андрюхе к одной местной бабенке по темноте шастать огородами. Противно, да и ласка не та — одна утробность…