Он услышал крик Ангелины. Та умоляла Фила успокоиться. Прийти в себя. Как бы не так. Судя по всему, ПХА-бомбы не оказали на Ангелину заметного воздействия, если она и пострадала от Психоделической Войны, то лишь косвенно: лишившись семьи и страны. Впрочем, лучше с выводами не спешить. Чартерис принадлежал к сторонникам теории, в соответствии с которой женщины пострадали в этой войне куда меньше мужчин. Опять кричит. Она его влекла — она сама, не голос ее, не голос — мертвые деревья родины во мраке, безобразные жабы, ехидны и чей-то крик. Ангелина.
Брейшер изготовился для второго удара, и в тот же миг Чартерис схватил его за ворот допотопного синего пальто. Дерьмо. За Брейшера спиной на той стороне Великого Освобождения старинное здание, сложенное из лечестерширского грязно-желтого песчаника, новая пристройка, стекло и сталь. Лесенка. Рядом — женщина. Поливает цветок в кадке. Чартерис видел его очень ясно — немного на себя и с силой от себя — на ту сторону Великого Освобождения к маленькой медной леечке.
Грузовик, несшийся с севера, взял в сторону. «Кортина» старой модели перелетела через бордюр и смела стальное крылечко и медную леечку. В следующий миг ее сокрушил фургон, принадлежавший почтовому ведомству. Грузовик тем временем подмял под себя машину, выскочившую из-за поворота. Скрежет и лязг. Еще одна машина врезалась в стену в полуметре от того места, где стояли Чартерис и Ангелина, и тут же обратилась в нечто, не имеющее имени, — разверзшиеся швы, скудность праха. Мгновенные снимки. Машины-быки. Пастух.
— Множество альтернатив, — потрясенно пробормотал Чартерис. Он никак не мог отыскать взглядом останков Брейшера — судя по всему, их разметало по всему шоссе. Чартерису вспомнилась вдруг та страшная авария, что произошла под Миланом. Впрочем… Впрочем, в том, что таковая авария имела место в действительности, он уверен не был. Она могла быть и фантомом, порожденным его собственным мятущимся сознанием или памятью о том, что только ждет своего часа, но это уже не важно. Его судьба от этого не изменится, ведь он в каком-то смысле уже сыграл в ящик, хотя и это, возможно, предвидение собственной кончины. Мир пьян настолько, что адрес прочитан неправильно почтарями полуночи мрака или как там его, короче, теми, кто этим обычно занимается. Ошибочка, ребята, вышла.
Одно странно — уж очень ясно он все это видит, ни одной нечеткой фотографии. Это действительно не слишком уж важно — вне зависимости от того, происходило нечто или нет, или будет происходить, образ этот заключает в себя нечто однозначное, математически строгое, он ничем не противоречит действующим в этом пространстве-времени законам. Но это не одно только проявление закона — и само столкновение, и его последствия походят помимо прочего и на произведение искусства. Он повернулся к Ангелине.
— Это очень похоже на работу скульптора Разница в том, что помимо прочего здесь присутствует и вероятностный фактор — понимаешь? Нумерологический опыт, в котором казнят каждого десятого. Искусство случайного.
Позеленевшая, она едва держалась на ногах. Чартерис хотел было оценить эту игру красок с эстетических позиций, но тут вдруг в сердце его шевельнулась змейка жалости. Она была шокирована и ошарашена увиденным. С этой минуты жизнь ее станет иной. Он должен что-то сделать. Надо увести ее с этого места — ее пугает вид окровавленного металла.
Она послушно пошла вслед за ним.
— А я вам говорю, он — святой! — не унимался Арми Бертон. — Вы бы видели, как его слушали в Регби и Лечестере!
— Все видит, — закивал Банджо Бертон. — Во все врубается.
— В Регби и Лечестере… — задумчиво повторил Роббинс. Это был невзрачный молодой человек лет девятнадцати-двадцати с дикой копной нечесаных волос. Природная любознательность привела его к тому, что он стал жертвой Психоделической Войны задолго до ее начала, при этом роль арабов сыграли такие же, как он, студенты-филологи, снабжавшие его тем, что впоследствии стало оружием злокозненных кувейтцев.
Они сидели в одной из комнат принадлежавшего им ветхого строения под парусами гардин, темнея телами.
За окном на улицах Лофборо о чем-то спорили день и ночь. По каменным колодцам, виляя хвостами, слонялись бездомные псы.
Арми был крайне нечистоплотен, что не мешало ему быть чрезвычайно брезгливым. У Банджо за спиной было целых три курса университета; он был посредником в разного рода сомнительных предприятиях и одновременно руководителем группы «Эскалация», он же до какого-то момента содержал Роббинса, выступавшего в роли местного святого, — когда Банджо понял, что роль эта Роббинсу не по зубам, он лишил его денежного довольствия и перевел его в разряд своих учеников. Вот он — пытается разгрызть черствую горбушку, губы от холода синие. Они жили в самом центре города с парой идиоток презабавнейшей наружности. Ветхая их хибара выходила на зады конторы, основанной самим Фрэнком Уинфилдом Вулвортом. Вид из окон хуже не бывает, но в остальном все нормально. Вокруг городского центра толпились молоденькие здания, ожидающие своих жильцов гипотетический всплеск рождаемости, но едва заслышав эхо собственных снов, народ устремился в старый город, центр тяжести в зыбучем вихре комнатенок скопом скок-скок из дома в дом. Болотный газ. Февраль.
— Как его слушали в Лечестере! — еще раз повторил Бертон. — Что ни говорите, но секс — великая вещь!
— Все правильно, — поддакнул Роббинс. — Вы мне не поверите, но и я пользовался там немалым успехом. Из камня их апатии я строил соборы и давал им имена!
— Лечестер-Лечестер, — можно подумать, на нем свет клином сошелся! — пропищала Грета. — Если хотите знать, я там выросла. Мой дядя вот где их всех держал! А вот папаня мой, так тот совсем другим был. Он был рисбубликанцем! Вы хоть знаете, кто такие рисбубликанцы? Вот то-то и оно! А вот маманя за ним не пошла — ее, кроме шмоток, ничего не волнует!
Небрежным движением кисти Бертон отмел от себя все и вся. Закурил рифер и процедил сквозь зубы:
— Самое время крестовый поход начать. Главное, чтобы шуму побольше было. Наш Чартерис для этой роли в самый раз подходит.
— А что с Брейшером делать будем?
— Забудь ты о Брейшере! Ты что — не видел этого парня? Это же просто песня!
Тут он, конечно же, был прав. С Чартерисом им крупно повезло. Он был иностранцем, а на иностранцев всегда смотрят иначе. Иностранец — это всегда экзотика. Все у него на месте, вдобавок ко всему верит в какую-то там заумь и пытается нести ее в массы. Люди, само собой, его не понимают, но это ничего не меняет — достаточно и того, что они его слушают. И еще — он пишет книгу. Насколько это серьезно, опять-таки непонятно, но это тоже совершенно неважно. Главное, что он ее пишет, находится, так сказать, в процессе написания.
У него уже и последователи появились. Первый и самый заметный — Брейшер. Чартерис его пару раз прилюдно под орех разделал. За Брейшером глаз да глаз нужен — может выкинуть все, что угодно, тем более что говорить он так толком и не научился. В один прекрасный день этот идиот Брейшер возомнил себя мессией, но умнее он от этого, конечно же, не стал, скорее — наоборот. Если уж на кого-то и ставить, так это на Чартериса. Колин Чартерис. Сам вроде как югослав, а имя у него вроде как наше.
— Я предлагаю вам кое-что записать. Роббинс и Глория, это прежде всего к вам относится.
— Грета.
— Хорошо, пусть будет Грета, — сути дела, это не меняет. Если вы спросите меня, чего сейчас не хватает людям, я, не раздумывая ни минуты, отвечу: осязания земли, ощущения своего мира — вы понимаете меня? Метафизика метафизикой, но в этих возвышенных травах должно скрываться и что-то вещественное — верно? Кстати, по-моему Чартерису понравились наши вонючие улочки — вы не находите? Скорее всего, это у него с непривычки. Нужно его еще разок по городу поводить, да записать на пленку его речи. Где наш магнитофон?
Бертон зажмурился и увидел незнакомый перекресток, возле которого стоял дорожный указатель — до Франкфурта столько-то километров. Он потряс головой и только после этого осторожно открыл глаза. Указателя не было.
— Я ему свои картинки хочу показать, — сказал Роббинс. — И еще. Ему, наверное, интересно будет послушать о том, как птицы сюда поналетели и повсюду сели.
— Что-то я тебя не понимаю.
— Что ж тут непонятного? Ты же сам говорил о вещественном в возвышенных травах — разве не так? Птицы они что? Они любят наш город — верно? В смысле, птицам наш город нравится, если, конечно, они птицы, — чего ж тут не понять?
Да, — что верно, то верно. Птицы — они город любят. Кирпичики принимают за листики. Смотрю туда где засел трактор раскисшее поле завязнув по уши в собственном дерьме в тусклом свете земля темно-бурая почти черная. Воробьи, скворцы и птицы, мне не ведомые. Это раньше так было. Теперь они предпочитают селиться в городах. Вьют гнезда за неоновыми вывесками, над скромными забегаловками и китайскими ресторанчиками, селятся возле больших магазинов, салонов, торгующих мебелью, и залоговых лавок. Не брезгуют они и заправками — главное, чтобы тепло было. Теперь, когда они освоили эту новую для них среду, когда они усвоили городские нравы, они размножаются вдвое быстрее, чем прежде. Выводок за выводком, выводок за выводком — не то что у тех, полевых. Чайки на распаханном поле. Никогда не видели моря. Градусная сетка, наброшенная на мир. Заморыши. Лесные чайки. Чайки-землеройки Большого Лондона. Впрочем, возможно, во всем повинно море — оно отступило, ушло… Съежилось целлофановым пакетом, упавшим на раскаленные уголья. Хотя Бог их знает, нынешних птиц, — они ведь тоже дряни наелись. Скорее всего, новый мир обживать придется и им.
— Город птиц устраивает. Потому они так легко в него и вписались.
— Что ты там такое бормочешь?
Нет, она его действительно любит. Смех, да и только. Одна его львиная грива чего стоит.
— Не только у нас, у людей, началась эта самая видовая экспансия. То же самое приключилось и с птицами. Банджо, ты помнишь те мои картинки с пташками? И с цветами то же самое произошло, и с травой! Прямо как волны — одна за другой! Апофеоз опыления!
— Куда-то тебя не туда понесло, дружище! Ты бы лучше на грешную землю возвращался.
Дикая мысль — снять верхнюю часть черепа, извлечь из головы стрелку с надписью «Франкфурт» и закинуть ее куда подальше.
— Апофеоз опыления, — усмехнулся Чартерис. — Звучит, что надо! Я напишу поэму под таким названием, речь в ней будет идти о глубинной пандемии природы. Я уже знаю, что я там напишу. И еще. Придет время, когда ты попытаешься предать меня, оставить в четырех стенах наедине с самим собой.
Она промолчала.
— Там, в нашем будущем, будут и тенистые рощи. Главное, чтобы мозги не подвели.
Ангелина шла, держа его за руку. Молчала. Он совершенно забыл, где он бросил свою «банши», — они бродили по мокрым мостовым, пытаясь отыскать ее, и странное это кружение было не лишено приятности. Новый пассаж, пара работающих магазинчиков — доторговывают довоенными припасами. Аптека. Великое Освобождение не отходя от кассы. Афиша группы «Эскалация». Мировая Сенсация — Вонь на Весь Мир. Голый бетон так и не проданных пролетов, отпечатки древней опалубки. Окаменевшие мысли. Послания, начертанные карандашом и синим мелком. ЗДЕСЬ БЫЛ МАЛЮТКА АЙВ. БИЛЛ ХОПКИНС, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. НЕТ В МИРЕ СЧАСТЬЯ. СМЕРТЬ БЛЯДЯМ. Бедные бляди.
«Банши» стояла за площадкой для гипергеометрических модулей космического утилизатора в окружении разудалой компании дородных мусорных бачков. Двери ее были не заперты. Им пришлось изгнать из машины старика, устроившегося здесь на ночлег.
— Ты убил моего мужа! — выпалила Ангелина, стоило заработать двигателю. На заправке в дополнение к четырем галлонам бензина ему всучили пять упаковок «Грин Шилдс». Да, мир не изменился ни на йоту. Если что-то и стало другим, так это мысли. Мысли должны обновляться с приходом каждого нового поколения, в противном случае понятие «поколение» утратит всяческий смысл. Спутница его, похоже, внимала старым песням.
— В объятиях настоящего будущее слабнет.
— Почему ты меня не слушаешь, Колин? Ты ведь не свихнутый — верно? Ты убил моего мужа, и я хочу понять, что ты собираешься в этой связи делать?
— Отвезу тебя домой.
Они уже ехали. Челюсть ныла, но он почему-то испытывал странную веселость. Ему казалось, что он пьян — легкое домашнее вино…
— Мой дом не там!
— Я отвезу тебя к себе. В мой дом. В то место, откуда я начал его строить. Я работаю над новой мыслью, понимаешь? Я оттачиваю ее и придаю ей форму. Помнится, ты заходила ко мне вместе с Брейшером, тогда был вечер — верно? Это и не город и не деревня. Что это такое — сказать невозможно, именно поэтому я так люблю это место — мы с ним отстаиваем одни и те же позиции. Во Франции и вообще в мире вновь появились два этих страшных монстра — наука и искусство, — что тут же заглотили весь мир. Не науки и не искусства теперь нет. Масса вещей тут же исчезла — ты понимаешь меня? Место, в котором я живу, это не город, не загород и не пригород. Оно не подпадает ни под какую категорию, и в этом вся его прелесть. Смотри шире, Ангелина! Все просто замечательно!