— По крайней мере, в том, что он святой, не сомневается уже никто.
На четвертой странице он нашел короткую заметку. Новый Крестовый Поход. Народ приветствует провозвестника мультикомплексной жизненной стратегемы. Из затерянного в индустриальной английской глубинке Лофборо в мир явилось нечто по-настоящему неожиданное. Как сообщает наш лондонский корреспондент, мы имеем дело с новым стиральным средством, содержащим некий психомиметический ингредиент, обладающий мультикомплексной природой. Уроженец Югославии Колин Чартерис как сообщают участники марша он происходит в абсолютной темноте что не позволяет судить о степени углубленности и это говорит вся Фландрия. Никаких тысяч — все куда скромнее. В начале колонны рефрижераторы — они были в Остенде сегодня в четыре пополудни. Дальнейшее движение колонны намечено на завтра. Как заметил один обозреватель, несколько сот васпожираторов пронесется завтра через Аальтер, не сбавляя скорости. Надо немедля обзвонить все посты, иначе мы завтра бед не оберемся. Режим постоянной готовности начиная с пяти утра. Еще надо позвонить в больницу — пусть готовятся к приему раненых. Тут как раз такой момент — неплохо бы рвение выказать. Второй раз такого уже не будет. Агония тел, немыслимые судороги, дорога усеяна стеклом, искореженные стальные чудища сшибаются друг с другом снова и снова. Бррррр. Неужто в эти убийственные годы кому-то есть дело до бабочек-белянок? Боже, пронеси этот ужас мимо!
Лежат на своих хрупких ложах, расстояние между кроватями пятьдесят семь и девять десятых сантиметра. Ширина разделяющей их пропасти. Темнота, система слежения отключена, но это ничего не значит — связи сохранились, а все определяется именно ими — просто система задремала. Когда-нибудь она оживет и покажет то, что произойдет здесь однажды ночью, когда комнаты наполнятся мерцающими потоками и блеклые обои обратятся деревами, шепчущими на ветру твое имя, и бледная, как сама смерть, русалка отодвинет полог, и зеленые липкие косы ее упадут на твою подушку… Он сел и затряс головой. Новые неведомые Конинкриику вибрации гуляли по его сознанию. Они нечто воспроизводят или, наоборот, они являются производной чего-то еще — впрочем, это совершенно неважно — важно то, что они наличествуют здесь и сейчас. Может быть, по транспортной артерии идет тяжелая техника, от которой сотрясается вся округа; может быть, его артерии забиты шлаками настолько, что его несчастное сердце уже не справляется со своей работой, замирая от ужаса при мысли о том, что его ждет коронарный тромбоз. Если он разбудит Марту, вместе они скорее разберутся в том, что происходит на самом деле, но это практически лишено смысла, поскольку никакой практической ценностью знание это обладать не будет. Все как-то сместилось, поплыло, расплылось… Он уже не помнил, как выглядел тот прежний мир, он воспринимал лишь островки событий и их результирующие, никак не связанные между собой, разрозненные… Лофборское послание о мультикомплексной природе всего и вся уже гуляет по миру — болезнь опережает своего пророка. С этой мыслью Яан Конинкриик вновь погрузился в пучину зыбких неверных снов.
На темной сырой набережной Остенде стояли они. Анджелин рыдала в объятиях Чартериса. Волны времени набегали одна на другую и, шипя, отступали в стихию, их породившую. Траурная песнь «Эскалации»: «Но «форд-кортина» одним прыжком ее настиг». Костер вот-вот погаснет. Машины — сплошной оп-арт, половина краденые. Вокруг красной «банши» и дальше вдоль бульвара — толпы поющих бельгийцев. Пробуждены его речами. Возбуждены. Музыка.
Делайте мгновенные снимки себя — так говорил он им, — делайте их ежесекундно! От вас требуется только это и ничего боле! Вы теряете их, они валяются повсюду, в них облачаются совсем другие люди, это тоже искусство. Каждую секунду делайте такой снимок, и вы убедитесь в том, что мы суть последовательности проходимых нами или — точнее — свидетельствуемых нами состояний. Набор статичных снимков и ничего боле. Снимков таких великое множество, и все они отличаются друг от друга. Нам только кажется, что мы бодрствуем, — на самом деле мы спим! А ведь все это возможности, все эти множественные возможности, всегда принадлежали и принадлежат нам, просто мы не знаем об этом! Задумайтесь об этом, и вам тут же откроется очень и очень многое! Изгоните из себя змея! Я сейчас нахожусь здесь — вы видите меня, а я вижу вас — верно? Но точно так же я нахожусь сейчас и в любом другом месте, и не только я — мы, все мы, находимся разом всюду! Вы понимаете меня? Между здесь и не-здесь нет разницы. Она существует для нас только потому, что нас приучили к такому взгляду на мир, и обучение это началось с того, что нас стали приучать к горшку, — вы понимаете меня? Забудьте о том, чему вас учили, живите сразу всюду, разойдитесь народом, развернитесь спектром, уйдите от этой роковой, этой страшной однозначности. Сделайте многозначным само время, будьте всеми возможностями его — упущенными, реализованными и грядущими! И да будет имя вам легион, ибо только в этом случае ломаная вашей жизни обратится гладкой кривой! Живите не вдоль — живите поперек, — и вы сподобитесь бессмертия уже здесь! За мной! Будем вместе в этом великом заходе! Впоследствии Анджелин прокомментировала это его выступление так:
— Помнишь, я говорила тебе о собаке в красном галстуке? Так вот, твое бессмертие — такая же чушь!
Он обнял, он полуобнял ее — одна рука вокруг ее талии, другой несет ко рту вилку с наколотыми на нее бобами — одна из его составляющих насыщает себя пищей.
— Глупая, ты почему-то сводишь все к органическому существованию, в то время как последовательности статических снимков, о которых я говорил, не имеют к этому никакого отношения — они существуют автономно. Скоро ты начнешь понимать, насколько новое мировосприятие свободно от старых условностей и подразделений, которые Успенский называл функциональными дефектами системы восприятия Как я уже говорил, самонаблюдение и съемка моментальных фотографий, запечатлевающих состояние души, приводят к серьезным изменениям в нашей самости, в нашем «Я» — эта практика позволяет нам в конце концов прийти к нашему подлинному «Я». Ты понимаешь, как это важно?
— О, Колин, замолчи, пожалуйста, мне все эти твои разговоры сильно на нервы действуют. Тебя послушать, так я должна и вовсе от себя отказаться, и вместо того чтобы жить по-человечески, заниматься какой-то чушью. Ты думаешь, я не помню, кто убил моего мужа? Нет, мой хороший, этого тебе я никогда не забуду! Хотя — хотя, честно говоря, меня это сильно не волнует. Какая, в конце концов, разница? Ты мне лучше вот что скажи — ты все твердишь о какой-то там множественности, но разве не существует таких вещей, которые могут быть либо чем-то одним, либо чем-то другим и только, — а?
Так и не выпуская раздраженной Анджелин, он поднялся со сладострастного сыпучего песка, подошел к самой кромке воды и швырнул пустую консервную банку в галилееву тьму. Повсюду люди.
— Например?
— Пожалуйста! Я могу родить твоего ребенка, а могу и не рожать его! Что ты мне на это скажешь?
— А ты что — ждешь от меня ребенка?
— Я пока в этом не уверена.
— Вот тебе и третья возможность.
Холод в его глазах.
У нескольких зевак, бродивших в этот час по берегу, были фонарики. Не раздеваясь, они бросились в воду, чтобы выловить оттуда удивительную реликвию — опорожненную Им и брошенную Его рукой консервную банку. Они боялись упустить ее — утонуть они не боялись… Банка из-под бобов покачивалась на желтых волнах там, куда не долетали песни сабинян. Еще дальше виднелся уродливый ущербный серп Луны, со всех сторон объятый непроницаемой мглою, напитанной новым доселе не известным психомиметическим ингредиентом.
Грязнущий молодой человек, звавшийся Роббинсом, прежде известный как Святой Роббинс Ноттингемский, плюхнулся в воду и заорал:
— Ты круче меня, парень! О, эти твои перекрестные ссылки! Так не дай же мне утонуть, Чартерис!
Чартерис стоял у самой кромки воды, не обращая на лежащего у его ног Роббинса никакого внимания. Он смотрел на ущербный серп. И тут же, но уже повернувшись лицом к Остенде:
— Други! Мы должны отказаться от этого страшного принципа «или-или», калечащего наши жизни, превращающего нас в автоматов! По мне так уж лучше быть псом! Мы должны искать, должны идти по следу самих себя подобно гончим! Среди прочих камней, лежащих на этом берегу, есть и такие, что связаны именно с вами, — найдите их! Это ваши жизни — ваши жизни и ваши смерти! Ищите же — у вас почти не осталось времени! Я вижу наше будущее. Оно прекрасно — оно прекрасно, как восьмирядная автострада! Постоянное ускорение и бдительность — всегдашняя бдительность! Знайте — вечность граничит с увечностью! Ищите меня, други, ищите меня истинного, и вы обретете себя! Слушайте! Завтра смерть похитит меня у вас, но тут же я вновь вернусь к вам, и вы поймете тогда — поверите тогда, что я там, на том берегу, где нет всех этих «или-или»! Смещения больше не будет!
— О, чудо! — вскричали музыканты и водители рефрижераторов, и полуночники-параноиды. Анджелин прижалась к нему — она не понимала его слов, и это было замечательно. Рядом с ним, вокруг него происходило что-то немыслимое — чудовищное столпотворение, того и гляди раздавят. И позади ликующих толп, прижимая к груди священную банку, обезумевший от счастья, продрогший до мозга костей Роббинс, по темным улочкам потусторонних пространств, ликуя.
В сером свете занимающегося утра серебристые спины рефрижераторов.
За послеледниковым уступом, там, где никогда не бывало ни дня, ни ночи, где всегда горели огни, стояли покинутые постояльцами отели, что опустели после налета арабской авиации (кстати, арабские самолеты были построены во Франции); полусохранившиеся и полуразрушенные, зияющие провалами окон и дверных проемов, с лестницами, поросшими сорняками, и зловонными массами всевозможного дерьма, оставшегося от прежних обитателей. Крестоносцы, впавшие в состояние скотолепсии, еле ползали, они еще не проснулись, не пришли в себя, они еще не узрели света.
В сером свете утра постепенно уплотняющаяся культовая фигура — Колин Чартерис, по колено ушедший в себя, постулирующий себя в качестве столпа веры, сам себе храм, Симон Волхв, лев, лежбище покинувший свое. Грива нечесаных волос. Шакалы из разряда крупных уже рядом. Приветствуют его. Бертоны, Федерстон-Хо, крошка Глория, смуглянка Касс, Рубинштейн с рифером в зубах. Герой немного покашливает и окидывает взором берег — все спокойно, все камни на месте.
Старая церковь, ковры из Шумадии, сладковатый запах разлагающейся плоти и цветов, жужжит пчела там, где он обрел свое последнее пристанище, — холодные стены склепа, каменное ложе. Все молча. Отец тоже так делал, когда был молодым, — запах травы и холодного камня. Его отец поднимает объеденную оспинками руку, лицо, всклокоченные волосы, подрагивающие хрящики ноздрей. Снова жужжание шмеля или шершня — низкие звуки. Келья залита странным обманчивым светом — искусственная подсветка там, где на деле мрак. Страшно и одновременно приятно — ты уж не подведи меня, Душан! — большой человек, грузное тяжелое тело треплет его любовно, мягкие волосы, рука дрожит. Не подведи меня — слышишь?
Анджелин размышляла о том, беременна она или нет. Еще пара дней, и все будет понятно. Скорее всего, так оно и есть. Варит кофе для своего господина на походной плитке. Непонятно, как она себя чувствует, вроде ей действительно как-то не по себе, мутит, если, конечно, мутит, впрочем, и в этом случае толком ничего понять невозможно. Может быть, ее пугает эта безумная езда по Европе. Дикая реальность, как говорит этот шаман, она сама такая же, иначе быть не может.
Многие участники похода уже завели свои машины и теперь были заняты прогревом двигателей. Некоторые съехали с дороги на плотный слежавшийся песок, надеясь таким образом изменить свое положение в общем строю. То тут, то там буксиры, к тросам привязаны тряпицы, чтобы все их видели. Забота о ближних. Неожиданное развлечение: яйцо выпивается, в скорлупу шприцем заливается краска, затем это, теперь уже наполненное краской, яйцо крепится при помощи скотча к крыше или к капоту автомобиля, что впоследствии, при движении последнего, приводит к растеканию краски по лобовому стеклу, изменению цвета кузова и т. д. Лишь «банши» Чартериса осталась чистой. Подобно Франции она хранила нейтралитет. И была при этом красной.
— Куда мы сегодня, Кол?
— А то ты сама не знаешь.
Где-то флейты и гитары.
— Брюссель?
— Что-то вроде того.
— Ну а потом? Завтра? Послезавтра? Потом куда мы поедем?
— Ты это хорошо сказала. Чувствуется, что ты правильно относишься к происходящему. Если бы я мог ответить на твой вопрос, мы бы так и стояли на приколе. Там кофе не осталось?
— Ты сначала этот допей, потом я тебе еще чашечку налью. Неужели тебя в детстве к этому не приучили? Уж, наверное, отец твой должен был позаботиться и о твоих манерах — так мне кажется. Что до этого твоего крестового похода, то он больше на миграцию каких-нибудь птиц походит. Это что-то животное, и дух здесь совершенно ни при чем! Это же надо было придумать — Крестовый Поход? Он не Крестовый, он — Крестцовый!
От изумления он разинул рот, и кофе темной струйкой побежал по его подбородку.
— Как ты это здорово сказала! Вот это да!!! У нашего крестового похода есть только одна-единственная цель. Мы в каком-то смысле совершаем исход — верно? И это исход из собственного прошлого! Миграция опирается прежде всего на инстинкты, и потому она куда серьезнее, чем любое другое движение!
Он говорил и говорил, развивая эту тему. Они уже сидели в его машине. Его слушали: она, Банджо и несколько счастливчиков, сподобившихся этой благодати нежданно-негаданно. Мозги у серба отключились, его несло со страшной силой. Общение мигрантов — он поразительно легко встроил эту идею в свою систему и тут же размножил ее в тысячах новых положений-снимков, каждый раз увеличивая поле обзора, находившееся в состоянии крайнего разора, где без призора бродили скитальцы из Лофборо.
Бертон что-то заорал, но рев двигателя заглушил его голос, и они понеслись по серой пустынной набережной. Прочь, прочь отсюда! Изорванный хитон словно белый стяг меж морем и миром. Автораса — порождение автотрассы, ею вскормленное и взлелеянное племя, обратившее собственную мать в ленту Мёбиуса, жалкую амёбу, распластанную у ног сынов времени, продирающихся через тернии всех Аусстервицев на свете в дыму дурмана журавлиным клином, линией жизни.
Ревущее половодье красок вырвалось на просторы Раздолбы. Страшный этот поток понесся на юг, к Аальтеру, все быстрей и быстрей. С ревом, с визгом, с блеском. Пятьдесят снимков в минуту. Лязг.
Он очнулся от сна, выпал из его бурой потусторонней безбрежности и тут же вспомнил о том, что прежде всего ему надлежит побриться. На соседней кровати жухлый лист жены, вянущей в собственных отражениях.
Он посмотрел в зеркало и почему-то вспомнил ту девушку из Маастрихта, красавицу-северянку, стоявшую за стойкой бара. Детка, как ты насчет того, чтобы того — встретиться где-нибудь в пункте Икс? Последнее происшествие, он и полицейский несутся к месту аварии, спешат словно вампиры, почувствовавшие кровь. Крошка «рено» врезался в грузовик. Ужасные предчувствия — не успела их машина остановиться, как он уже выскочил из нее и побежал. Странное дело. За весь последний год это единственный по-настоящему прожитый им миг, все остальное время он словно спал. Дороги одна над другой, скрещивающиеся прямые, ганглии недоразвитого пространства-времени. Водитель трактора навстречу ему. Фламандский акцент. Этот вот меня обгонять стал, и тут как раз оттуда этот, и он ему прямо в лобешник — трах! Тому-то ничего, а этому, ясное дело, крышка!
Voila![15] Багаж, лежавший на заднем сиденье, теперь повсюду. У него не были пристегнуты ремни безопасности, хотя кто знает — может быть, это его и спасло. Впрочем, он теперь не жилец, вон как его изломало. Что-то бормочет. Интересно, что это за язык — немецкий? Не понять ни слова.
«Скорая» прибыла вслед за ними. Люди в белых халатах пытаются извлечь беднягу, рядом водители грузовика и трактора, бормочут что-то себе под нос, словно пытаются что-то доказать другим, себе. Этот вот меня обгонять стал. Тело вот-вот извлекут, и Конинкриик зачем-то заглядывает в залитый кровью салон, ненавидя себя в эту минуту. Какого черта он там ищет? Что это за патологическое любопытство?
Ничего особенного. То же, что и всегда. Люди сначала едут, потом — разбиваются. От них самих это практически не зависит — никуда не денешься, — если едешь, значит, можешь разбиться, при этом неважно, кто кого везет — ты или тебя. Добро и зло, раздвоенная натура человека, технология, несущая в себе и то, и другое. Любое творение смертного прежде всего заключает в себе смерть, ибо основано на ней. Бессмертное в нас не нуждается в чем-либо, ибо, по существу, отсутствует.
Вся эта химия здесь ни при чем, просто так уж устроен этот мир.
Питание, испражнение и все прочее — это условия существования нас в этом мире. Цель существования нам неведома. Более всего мы похожи на киборгов, в программу которых заложено самоуничтожение. Разбиться и не быть. Забыться и убить. Его субпруга. Китайские крестьяне — оголодав, возмечтали о смерти быстрой. Мгновенной. Для этого необходимо развить соответствующую скорость жизни. Конгенитально. Рев моторов.
Он ужаснулся, заглянув в свои глаза. Разум его стал рабом дороги. Одержимость профессией. И надо же было такому здесь приключиться — ему и без крестовых походов забот хватает. Будем надеяться, что пронесет. Хотя — хотя вся эта армада словно для того и создана, чтобы подтвердить истинность его выводов о бренности человеческой, — иначе зачем весь этот вздор? Их несет туда, куда им вздумается, наперед ничего не известно. Чушь какая — известно и даже слишком. Он услышал щелчок тумблера — Марта включила телесистему.