Огромные свои сложив крыла, тихонько взвыла и оказалась в страхосфере.
Черен поднялся Боурис, искрами сыпал, в маске лицо, в гиацинтах, росших в бассейне, лыс, словно жук, обликом евнух, придатки, однако, на месте. В зале соседней роскошный стол. Накрыт для нее.
— Позвольте мне вас почувствовать прежде.
— Мне не до чувств.
Анджелин даже здесь оставалась собою. Он предложил ей поплавать, когда же она отказалась, выбрался неторопливо из зелени вод и, тело свое обмотав полотенцем, направился к ней.
— Ну что ж, — тогда после обеда.
— Спасибо, я плавать вообще не умею.
— Ты брассом поплывешь, едва увидишь наших кукол. Гелиогабал, он за собою вел ее шутя, туда, где сто, она же смело серьезным тоном:
— Мне необходимо серьезно поговорить с вами о положении дел в нашем мире.
Вокруг непомерной залы он вел ее, стены в гиацинтах, то и дело останавливается возле щебечущих стаек — гости. Спертое дыхание покрытых пылью коралловых деревьев, хрупкие кристаллогмиты, мифология простейших — всюду одно и то же, мир древний и никогда реально не существовавший. Королларий о кораллах и кристаллах.
Фигмей — один из многих — с речью, что началась прославлением Боуриса, но тут же, воспарив, он речь повел о сталелитейной промышленности некоего неназванного государства, далее речь шла о Ван Гоге, женщине по имени Мария Брашендорф или Братцендорф, что после девятидневного заключения родила, но на весах безумия сие не отразилось, ибо обитатели атлантического побережья никогда не играли существенной роли в судьбах континента. Речь благополучно проистекла, и все воссели рядом с Анджелин, хозяин дома, его рука на левой груди ее под платьем многомерным.
Банкет начался. Появилось первое блюдо — горячая вода с плавающими в ней листиками непонятного растения (все прочие блюда, подававшиеся на этом банкете, также отличались необыкновенной текучестью, что было в те времена явлением обычным). У Джи молчали все, здесь говорили все. Все было живо, все кружило.
— И ведомый нам мир, — она ввернула, — себя уже утратил, еще пара месяцев, и он провалится в тартарары. Кто может, должен сохранять до лучших времен то, что он смог донесть до этих, иначе психоделические воды затопят все и вся, вы в вашем фильме должны другим сказать об этом, когда минует это время, мы вновь отстроим прежний мир.
— Нет, нет, нет! Я вижу все иначе. Пункт Игрек — точка поворота, от которой мы и будем совершать дальнейшее наше движение, никаких запретов, никаких комплексов, никакой техники и политики. Все это там — за поворотом. Твой муж — спаситель, ведущий нас прочь от всех этих дурацких стереотипов. Мы должны забыть все, иначе мы не сделаем и шага — верно? Так я себе это представляю.
— Звучит, конечно же, красиво, но только ерунда все это, чушь. Как выжить в мире, где не сеют и не пашут, но все хотят спокойной сытой жизни, будут миром править чума и голод, не разум — чума и голод.
— Ох, милая, кому ты это говоришь — я только рад буду, когда весь этот техносброд отбросит копыта, вся эта гнилая борзоазия, весь этот Запад, их будут хоронить в общих могилах — то-то бульдозерам работы будет от Манчестера до Мекленбурга, то-то радости.
— Вы меня поражаете, Боурис. Кто же тогда будет смотреть ваш эбос?
Кактус рождественский нарезан тонкими ломтиками — тошнотворно суккулентное блюдо.
— Я сам их буду созерцать. Для эго эго плод приносит свой — не так ли? Лишь для самого себя, для радости моей, для ублажения! После шестидесятых все «Я» мои ни на мгновение не прекращали источать декомпозит распада. Мир выгнил изнутри — ты понимаешь?
Глоток кислого gueuze-lambic.[20]
— Последняя фаза его разложения, при которой мы присутствуем, омерзительна.
— Многие из прежних зол действительно исчезли, но худшее живет и поныне.
Не ест, не пьет. Глаза вниз.
— Мы стали самими собой — это главное! Именно об этом говорит твой муж-мессия. Аутентичность — есть такое слово — тебе этого не понять.
Из-под полуприкрытых век гостевое шумливое пространство, ерзающие гости-автоматы, она своей сетчаткой их накрыла.
— Это они-то аутентичны?
С презрением.
Зубами заскрипел и зад свой к ней приблизил грузный.
— Ты зря считаешь себя иной, не тебе судить о них, ты такая же дура набитая, милая.
Слова сии прозвучали для нее откровением, онемев, пришли в движение травы. Колин говорил об автосне автопилотах души враги в одном дневном переходе из себя мартовские марши. Его больной кошмар куда здоровее сальной логики этого борова.
— Для чего вы меня сюда пригласили?
Сладковатый воннегут — царство клубней.
— Только не подумай, что ты привлекла меня своей грудью — у меня груди побольше твоих будут! Я хочу поговорить с тобой о твоем супруге. Насколько мне известно, у вас не все так гладко, как кажется вначале. Так по крайней мере мне доложили, вот я и решил тебя послушать.
— А если я не стану говорить об этом с вами?
Поднялись гости-автоматы и тут же исчезли в устьицах узорчатых стен, проемах, устроенных специально для подобных приемов, кругом гиацинты.
— В запасе у меня есть мультиспособ — ты будешь говорить, родная, сомнений в этом быть не может.
— Вы что — угрожаете мне?
Артишоковая терапия ее лицо напряжено он смотрит исподлобья злобно великий Боурис.
— Брось этот мототон и расскажи-ка мне о том убийстве, что совершил твой мотомуж на трассах графств центральных.
Перед камерой ее внутренней унылые окрестности увертливые.
— Кто кого искушает, вы меня или я вас — скажите? И вообще — о какой-такой невидности может идти речь в наше время? Я — это я и он — это он. Нам постоянно кто-то мешает, чья-то тень над нами, десант, вы знаете знаете тень что я имею в виду о мафии речь о ней самой вы работаете на них продатель грузный?
Желеобразная туша его внезапно окаменела и из губ тихой трубки:
— Не надо говорить об этом так громко иначе где-нибудь в заброшенной аллее ржавая машина без крови-смазки не узнана никем одна в заброшенной аллее.
Все звуки-джунгли разом отхлынули, грачи над головой кружатся. Птицетени.
Она стояла вновь в запущенном саду чертополох и травы запах сладкий ночной фиалки и крик матери Я тебя прибью если ты опять сюда раньше положенного времени явишься! Ни цвета ни плодов на терносливе кривые сухие ветви бурые наросты и искорки росы и за ветвями не новое ли там существо мелькнуло? Блохастая собака на шее красный галстук краса астрала рискоркиросы.
Уже и музыка гостинцем для гостей увлеченных гортанных извлечением звуков дуэт прощальный Боуриса взгляд и вот он уже на той стороне со всею бандой маракеша орды базарные хиппи де Гранапомаженный благоухающий все разом на нее на Анджелин.
— Куда-куда вы так? В театр теней?
— Идут! Идут! Они идут!
Ушли своды шкатулка захлопнулась ночи горящие взоры все на экран треск из динамиков свет 5 4 3 2 Один Раз Свет над серыми томами строки окон трасса и тут же матрасы спальни ужасная погода над городом неумолчное: