— Что думает по этому поводу Блав? — дипломатично осведомился капитан.
— Не знаю, что тут и думать, — уклончиво ответил Блав. — Посмотрим, что другие скажут.
— Грязное дело, — бормотал Андерсон. — Отнимать у людей кусок хлеба…
Теперь осмелели и другие:
— Мы нанимались на судовую работу — рулевыми и кочегарами, а не грузчиками.
— У лебедки бы еще можно постоять… — заметил кто-то из матросов.
Волдис протиснулся вперед.
— Делайте, как хотите, а я штрейкбрехером не буду. Не для того приехал я во Францию, чтобы отнимать у французского рабочего кусок хлеба.
— Но я имею право вас заставить! — крикнул капитан, побагровев. — Вы подписали договор.
— Увольте меня, выплатите сколько полагается и оставьте в покое. За семьдесят латов в месяц я не стану негодяем. А вы! — Волдис повернулся к остальным. — Что бы вы сказали, если бы мы, моряки, бастовали, а посторонние люди заняли наши места, оставили нас без работы и вынудили проиграть борьбу? Как бы вы тогда себя почувствовали, что бы подумали? То же самое почувствуют и подумают французские портовые рабочие, если мы спустимся в трюм и начнем работать вместо них. Я отказываюсь от этого.
— Я тоже не пойду! — крикнул Зван.
— Ну, вам-то некогда! — иронически заметил капитан. — Времени на выпивку не останется…
— Кажется, я тоже не пойду… — нерешительно пробормотал Андерсон.
— Обождите! — прервал капитан. — Если пойдете на погрузку, вам будут платить двадцать пять франков в день. Это сверх постоянного заработка, лишний доход. Деньги будут выплачивать каждый вечер. Подумайте — двадцать пять франков в день! Приличные чаевые! Заработная плата сохранится, у вас к расчету накопится много денег.
Этот довод кое-кого смутил.
— Идите и посоветуйтесь между собой, а в восемь будьте готовы к работе. Сознайтесь, не все ли равно — красить пароход или катать кругляки? Да к тому же еще сверх всего двадцать пять франков…
— Иудины сребреники… — прошептал кто-то в толпе. Но напрасно капитан пытался разглядеть говорившего: товарищи загородили его.
В кубриках устроили короткое совещание, после которого все кочегары спустились в машинное отделение к топкам, а матросы — в трюм. Отпетые пьяницы и забулдыги, кочегары с возмущением отказались стать предателями, а честные, благонравные, послушные парни — матросы — не устояли перед соблазном получить двадцать пять франков в день. Возможно, это случилось потому, что кочегаров закалили труд и жизнь, тогда как матросы были по большей части молодые ребята из деревень и рыбацких поселков. Многие из них учились в мореходной школе и старались сохранить хорошие отношения с начальством, другие попали на корабль по рекомендациям, как родственники и знакомые капитана или штурманов. Иной кулацкий сынок шел в штрейкбрехеры по убеждению.
Предатели приступили к работе. Штурманы стояли у лебедки, механики у стропов. На берегу для подачи грузов к лебедке были наняты разные бродяги, белогвардейцы-эмигранты и прочий спившийся и опустившийся сброд.
По набережной порта прогуливался полицейский патруль, а в отдалении небольшими группами стояли бастующие рабочие, наблюдая за каждым штрейкбрехером.
Форман, высохший француз в белых брюках, бегал по палубе, распоряжался, командовал и поучал всех, осмеливаясь даже изредка покрикивать.
Внизу некому было распоряжаться кочегарами, и они слонялись по палубе и высмеивали своих жадных на деньги начальников. Чиф Рундзинь, весь в поту, перегнулся через борт, протягивая крюк и давая распоряжения второму штурману, стоявшему на лебедке.
Работа не ладилась, так как большинство были невеждами в этом деле и ни у кого не было нужного орудия — багра. Матросы голыми руками перекатывали толстые кругляки и, когда следовало их подтащить, до крови обламывали ногти, а кругляки не двигались. Сделанная ими работа не стоила и двадцати пяти франков. Контора стивидора терпела явный убыток.
Радист тоже не соблазнился франками.
— Пусть они подавятся своими деньгами! — сказал он в присутствии капитана. — Не буду я из-за каких-то жалких грошей перегрызать людям горло!
Вечером матросы хвастались полученными деньгами.
— Ну что, сморчки! — говорили они кочегарам. — Полюбуйтесь на парией, которые заработали хорошие деньги.
— Смотрите, как бы вы еще чего-нибудь не заработали! — отвечали кочегары.
Их предположение оправдалось в тот же вечер: два матроса вернулись из города беспощадно избитыми.
После этого матросы не решались сходить на берег. А когда кочегары вечером уходили в город, Андерсон приоткрывал дверь в матросский кубрик:
— Ну, если только мы из-за вас пострадаем, — берегитесь, вы, предатели!
Зван повел всех в «Кардиффский бар», где был джаз и куда приходили женщины.
Все кабачки были полны портовыми рабочими, которые не пили, а лишь следили за входящими посетителями. Они оказались удивительно хорошо информированными и никогда не ошибались в выборе объекта нападения.
Кочегары могли ходить всюду совершенно свободно, зато матросы «Эрики» обрекли себя на заключение…
Нет в мире такого порта, где бы не было своих бичкомеров — этих скитающихся без работы моряков, разного рода неудачников и просто бродяг, которым по душе безделье.
Первые дни на «Эрике» не было видно этих типов. Разве только иногда во время обеда кто-нибудь из них дежурил у дверей камбуза в ожидании подачки. Но теперь, когда забастовка затянулась и прекратились всякие мелкие случайные работы, многие, кто жил этим случайным заработком, остались без куска хлеба.
Первым на «Эрике» показался молодой швед. Это был совсем жалкий человек. Кутаясь от холода в тонкий пиджак, он однажды во время обеда пробрался в коридор и смиренно ждал, когда моряки понесут выбрасывать остатки еды. Зван позвал его в кубрик:
— Садись за стол и ешь, у нас этого добра достаточно.
Швед не заставил себя просить. Он обладал завидным аппетитом: ни один кусок мяса не казался ему слишком жирным или слишком большим. Поев, он предложил вымыть посуду и убрать кубрик, на что трюмные охотно согласились.
Вечером швед явился опять. Теперь он уже сам приоткрыл дверь и застенчиво спросил:
— Можно войти?
Он помогал ужинать и освобождал трюмных от мытья посуды. Ему разрешили переночевать. Он рассказал кое-что о себе. Оказалось, что он тоже моряк, долго жил на берегу в бельгийских портах, а сейчас уже года два болтается по городам Южной Франции.
— Прошлое лето я провел на Ривьере. Месяц проработал в Марсельском порту, потом пешком по морскому берегу дошел до Монако. Был в Тулоне, Канне, Ницце и во всех уголках побережья.
У него сохранились целые серии открыток с видами всех мест, где он побывал. Познакомившись поближе, он разоткровенничался и стал рассказывать о своих интимных похождениях, что привлекало к нему много слушателей.
— Вот где жизнь, так это здесь, во Франции! — хвастался он. — Прошлой осенью я снимал комнату у одной супружеской четы. Жена не дала мне покоя уже на второй день, и скоро я был обеспечен на славу, ни в чем не нуждался, нужно было только иногда проявить внимание к хозяйке. Муж знал об этом, но совсем не ревновал и не сердился: у него самого на противоположной стороне улицы была парикмахерша, куда он ходил каждый вечер, оставаясь иногда до утра. Жена в свою очередь делала вид, что ей ничего не известно. «Пусть повеселится, для того и живем на свете!» — говорила она.
Вскоре в обеденное время в коридоре «Эрики» дожидалось по пяти-шести продрогших, голодных и оборванных горемык.
Зван начал заказывать больше хлеба и раздавал его целыми караваями.
— Пусть люди едят, капитан заплатит! — говорил он.
Больше всех бичкомеры уважали кока; они смиренно приветствовали его по утрам, а во время обеда подкарауливали у дверей камбуза. Булочники и мясники были в восторге от такого обилия заказов, кочегары радовались бесплатной выпивке, бичкомеры и неудачники — любезному повару и артельщику, — а где-то в конторах на наколках росли кучки счетов. Но веревочка пока еще вилась, и конца не было видно, а нервы у Звана славились своей крепостью.