Выждали еще один день, потом первый штурман сообщил капитану. Капитан сразу же велел позвать дункемана с отмычками. Каюту телеграфиста открыли и увидели знакомый уже нам хаос. На столе лежала записка:
У капитана вздулись жилы на лбу и захватило дыхание.
— Вот тип! — процедил он сквозь зубы. Все сочувственно опустили головы.
Забастовка портовых рабочих продолжалась целый месяц. Гавань все больше пустела. Парохода уже не прибывали сюда за грузом; те, которые находились в порту к началу забастовки, кое-как погрузились при помощи несознательных моряков и всякого околачивающегося в порту сброда. В конце концов рабочие прекратили забастовку, не добившись никаких результатов.
Но это было непродолжительное отступление. Дух времени нельзя заглушить никакими средствами — он подобен карбиду, который разгорается тем ярче, чем больше поливают его водой.
Сразу же после окончания забастовки весь сброд должен был потерять работу. На пароходы вернулись старые, организованные рабочие. Возобновился прежний напряженный труд, и пароходы один за другим освобождались из плена.
К этому времени Блав кончил плетение мата и однажды вечером торжественно и гордо, предварительно умывшись, отнес свое произведение в салон. Капитан выразил признательность за тщательно выполненную работу, выдал ему сорок франков и заодно выплатил весь накопившийся заработок, так как Блав решил вернуть себе человеческий вид. Его сбережения составляли что-то около шестисот франков. За это время он занял у Волдиса всего только тридцать франков, а приступы жажды удовлетворял, пользуясь щедростью Звана.
Наутро Блав взял официально увольнение на день, и Волдис пошел с ним в город. Закупки продолжались недолго, так как Блаву не терпелось скорее уточнить цифру чистого остатка.
Синий костюм стоил двести пятьдесят франков, ботинки, сорочка, шляпа и разная галантерейная мелочь — около двухсот. Вернув долг Волдису, Блав убедился, что в кошельке еще осталось почти полтораста франков. Он тут же надел новый костюм, побрился и привел в порядок волосы у парикмахера, затем спешно направился в фотографию.
— Надо сняться и послать по карточке всем родственникам, чтобы увидели, как я разбогател, — пояснил он Волдису. — Потом ведь всякое может случиться.
Спешка с фотографированием оказалась не лишней. Как только было куплено все необходимое, Блав расстался с Волдисом. На пароход он явился около полуночи, громко горланя, и ни за что ни про что обругал вахтенного матроса. Шляпы на нем уже не было, но к этому все привыкли и никто не удивлялся… Только Андерсон не преминул заметить:
— И к чему только тебе эти шляпы? Ведь все равно теряешь!
Фотографии Блав немедленно разослал матери, сестрам, братьям и знакомым.
«Я сейчас живу хорошо. Кое-чем обзавелся», — так писал он всем. Это было почти похоже на правду…
Но вскоре после этого пришел конец великолепию Блава. Возвращаясь как-то вечером из кабачка, он принял в темноте дверь котельной за дверь своего кубрика, вошел и улегся на котел. Наутро новый костюм и сорочка утратили свой естественный вид: извалявшись в золе, копоти и саже, Блав сделался пепельно-серым.
Весь день он ни с кем не разговаривал, и все воздерживались от насмешек над ним, боясь рассердить огорченного товарища. С тяжелым сердцем притащил Блав в кубрик два ведра воды и, чуть не плача, намочил красивый костюм в теплой воде. Намочив, он принялся стирать его с мылом, потом расстелил на люке и стал тереть металлической щеткой, после чего повесил для просушки па мачту.
Печальный вид имел теперь костюм: материя полиняла, села, подкладка отвисла складками и вылезла наружу из рукавов и из-под пол. Тряпка — и больше ничего. Но Блав был не из тех людей, которые долго предаются печали: кое-как отутюжив испорченный костюм, он успокоился и стал играть на губной гармошке. Фотографии были на пути в Латвию, и родственники ведь не узнают о случившемся.
Пароход был готов к отплытию. В последний день «пикапы» поставщиков продуктов не успевали сменять друг друга. Продукты были заказаны на десять дней вперед. Корзины с хлебом и овощами, мешки и пакеты убирали в кладовую, в холодильники или подвешивали на мачту.
Звана не было видно весь день. Сделав необходимые заказы, он продолжал оставаться на берегу, а все припасы принимал и убирал кок. Три главных поставщика — булочник, мясник и еще какой-то шипшандлер — не уезжали. Когда на пароход явился капитан, булочник первым проскользнул к нему в салон,
— Господин капитан, разрешите вручить вам счета.
Капитан резко повернулся к нему.
— Какие счета? — сурово спросил он.
— Пожалуйста, вот они… — угодливо улыбнулся француз; да и стоило: этот пароход был солидным потребителем — пачку счетов еле можно было ухватить одной рукой.
Капитан просмотрел документы, понял все, но не растерялся; иронически скривив губы, он покачал головой.
— Вы хороший торговец? — усмехаясь, спросил он.
— Я этим делом занимаюсь уже двадцать лет!
— Сильно сомневаюсь в этом.
— Почему? Разве я плохо обслуживаю своих заказчиков?
— Дело не в этом. Вы не умеете выбирать себе настоящих клиентов. Вы не знаете, какому клиенту можно доверять и какому нельзя.
Пожилой коммерсант начал усиленно сморкаться, чтобы скрыть смущение.
— Я вас не совсем понимаю, господин капитан.
Капитан протянул ему газету и указал в ней обведенный красным карандашом текст. Бросив взгляд на указанное место, булочник почувствовал, как вся кровь отхлынула от его щек. Потный и бледный, смотрел он на газетный листок, хватаясь временами за сердце, но он не страдал пороком сердца и перенес этот удар если не мужественно, то во всяком случае с честью.
— И вы не собираетесь платить, господин капитан? — спросил он робко.
— Я этого и не должен делать. Здесь же напечатано, что я за долги своей команды не несу никакой ответственности. Что вам еще нужно? Впредь постарайтесь быть осторожнее или по крайней мере своевременно говорите с капитаном обслуживаемого вами парохода.
— Но хоть часть-то вы оплатите, господин капитан?
— Не имею ни малейшего намерения…
Ожидавшие у дверей мясник и шипшандлер не могли взять в толк, почему у их коллеги такой растерянный вид, когда тот, причитая и хватаясь за голову, промчался мимо них из салона. В салон направился заметно оробевший мясник. Не прошло и пяти минут, как вышел и он, привлекая всеобщее внимание чудовищной бранью, которая сопровождалась угрожающими жестами, сверкающими взглядами и размахиванием кулаками. Он не причитал, но проклинал все на свете, больше всего обвиняя самого себя. К нему присоединился булочник.
И вот, к великому удовольствию собравшихся, раздался яростным дуэт:
— Такая непростительная наивность! Такой бессовестный обман!
Шипшандлера силой выставили за дверь. Ожесточенно брыкаясь, он старался ухватиться за дверной косяк, упирался в стенки и силой пытался ворваться в салон, — но стюард оказался сильнее. Тогда несчастное трио покинуло пароход и уселось в ожидании на берегу. Плохо пришлось бы Звану, если бы он теперь появился… Они долго и терпеливо ждали.
На пароход поднялся лоцман. Буксир отдал концы. Подняли сходни.
Зван не появлялся…
Пароход отвалил от пристани. Незадачливые торговцы сели в свои «пикапы» и ринулись к шлюзам, через которые пароход должен был войти в Гаронну. Но в шлюзах пароход мог задержаться лишь несколько минут, так как за «Эрикой» следовали другие пароходы, уходившие в этот день в море.
Зван не пришел…
Так они и покинули порт, провожаемые причитаниями, проклятиями и благословениями, — ведь многие получали приют и пищу на «Эрике». И кто знает, — возможно, благодарность этих людей была сильнее, чем вопли отчаявшихся спекулянтов.
На пароходе осмотрели все уголки, в надежде найти Звана, но его на борту не оказалось. Правда, нашли двух немцев, дезертировавших из иностранного легиона: они спрятались в углу бункера, чтобы добраться до Англии. Поскольку никто из начальства их не видел, им разрешили остаться.
— Витол, вам придется стать кочегаром на место Звана! — заявил чиф Волдису.
— Но Гинтер плавал дольше меня.
— Что толку, если он все еще страдает морской болезнью.