Однако ответом их никто не удостоил.
Отдав короткий приказ пятерым караульным никого не впускать, никого не выпускать, довольный собой лейтенант уже ушел отдыхать и забрал остальных дружинников с собой.
Стих вдалеке топот сапог по уцелевшей брусчатке, и воцарилась нервная тишина.
— Ну, что, бояре и боярыни… Вот и всё… — проговорил, наконец, кто-то замогильным голосом. — Пришла наша смертушка, и даже могилку-то рыть не придется, земелькой сверху присыплють — и всё тебе тут…
— Тьфу, типун тебе на язык, боярин Демьян!
— А ты чего думала, боярыня Варвара, что тебя сюда для острастки посадили, чтобы ты вдругорядь сплетни по городу не разносила?..
— Это кто сплетни разносит, глаза твои бесстыжие? Да ты на женушку свою разлюбезную погляди! Это не их ли с боярыней Серапеей за глаза сороками называют? А за какие бы это такие добродетели-то, а? Да я по сравнению с ними…
— Да ты на мою жену шибко-то не наговаривай!..
— Ты на себя погляди, боярыня Варвара, чего ты на нас-то…
— Это я-то на себя глядеть должна…
— Любопытной Варваре…
— Ларишка, Ларишка, што они говорят, ашь?..
— Боярыне Варваре, говорят, нос оторвали!
— Это Антипкиной-то Варваре оторвали?!
— Нет, боярина Абросима жене!
— Ашь?.. Какого боярина жена брошила?..
— Не бросила! А Абросима!!!
— Што ты орешь, глухая я, што ли? Ты шама определишь, што говоришь — то брошила, то не брошила, а потом ори на бабушку-то!..
— Да что ли я на вас, бабушка, ору — я же ору оттого, что вы глухая, как пень, аж перед людями неудобно!
— Я не глухая, Ларишка! Я прошто плохо шлышу!
— Зато болтаешь хорошо, матушка!
— А вы, боярин Никодим, на мою бабушку-то не кричите, на свою кричите!
— А ты, девка, мала еще мне указывать!..
— Зато наш род от самого Синеуса идет!
— А наш — от Трувора!
— Да кто такой ваш Трувор — конюхом у Синеуса служил, кобылам хвосты крутил!
— Ах, так!.. Ах, так!… А ваш Синеус вообще…
— Да тихо вы!!! Завелись, языки без костей, мелют что попало, закрути тебя в полено! Аж в ушах звенит! Тут и без вашей ругани тошно! Спать лучше ложитесь все, а утро вечера мудренее…
— Так холодно же, на голой земле-то спать…
— И дождь, вон, пошел…
— Это тебе, граф Рассобачинский, на земле спать привычно — у тебя отец углежогом был, в землянке на болотах жил, там и сверху, и снизу текло. И фамилия твоя настоящая — Собакин. А нам, истинно родовитым боярам, чей род от Синеуса ведется…
— А ты своим высоким родом в морду-то мне не тычь, боярыня Варвара! У самого распоследнего свинопаса предков ничуть не меньше, чем у тебя, только пока твои дармоеды записывались, наши работали! И титул моему отцу за заслуги перед короной даден, а Синеус твой — конокрад!
— Ах, Боже мой, он карбонарий!..
— Мужлан!
— Попрошу на мою жену не лаяться, граф!..
— От дармоеда слышу!
— От трудов праведных, что ли, ряху-то такую отрастил, а?..
— Пролетарий!..
— И фамилие его — Шабакин, иштинное шлово, шама только што шлышала!..
— А, да ну вас всех! — лишил вдруг всех единственного доступного удовольствия дворянин из народа, махнув невидимой в темноте рукой. — По мне, так хоть всю ночь тут простойте стоя да языками метите. А я спать пошел.
И он завернулся в соболью шубу и опустился на землю, раздвигая крутыми боками товарищей по несчастью.
— Надумаете ложиться — валитесь ко мне. В куче теплее. Привыкайте, благородные, — прогудел он из глубины шубы, поворочался, устраиваясь поудобнее, и затих.
Но ненадолго.
Не прошло и минуты, как он начал кряхтеть и ёрзать, а потом и откровенно возиться, бормоча что-то нечленораздельное.
— А всё-таки я не верю, чтобы граф Рассобачинский из углежогов вышел, маменька. Высокого он рода, хоть что тут пусть говорят, — громким шепотом пришла к неожиданному выводу самая младшая Конева-Тыгыдычная.
— Это почему, Наташа? — удивилась боярыня.
— А я историю такую читала, маменька. Одну девицу, чтобы проверить, принцесса ли она или простая герцогиня, положили спать на двенадцать перин, а на самый низ подложили горошину. И она ее почувствовала.
— А при чем тут наш граф, Наташа?
Девушка смутилась.