"Тогда их нужно отнести в полицию, Анди. Там скажут, что делать".
Полиция! Об этом я не подумал. В тот же день в страхе и трепете я отнес деньги к хранителям закона и порядка. Я боялся так, как если бы наш участок был настоящим гестапо. Мне казалось, что деньги блестят каким-то особым, предательским образом. Но, по всей видимости, моей истории поверили, потому что начальник полиции написал на конверте мое имя, положил в него деньги и сказал, что, если в течение года никто их не востребует, мне их вернут.
Итак, через год я все-таки пошел в бакалейную лавку. Бен так никогда и не хватился своих денег. Однако этот факт испортил всю игру.
Вместо привкуса саботажа в тылу врага конфеты отдавали обычной кражей.
Я думаю, все мои бесконечные мечты и фантазии о невероятных приключениях были в какой-то степени попыткой убежать от маминого радио. Мама была почти инвалидом. Из-за больного сердца она вынуждена была большую часть времени проводить в кресле, и ее единственным утешением было радио. Но она слушала только одну передачу - евангелическую радиопрограмму из Амстердама. Иногда там пели гимны, а иногда проповедовали; на меня это всегда навевало тоску.
Но не на маму. Религия была ее жизнью. Мы были бедными даже по стандартам Витте, а наш дом - самым маленьким в деревне. Но к нашим дверям тянулись бесконечные нищие, странствующие проповедники, цыгане, которые знали, что за маминым столом всегда и всем найдется место. В такие дни сыр нарезался еще тоньше, суп разбавлялся водой, но гость получал свою порцию.
Бережливость для мамы была так же важна, как гостеприимство. Уже в четыре года я умел чистить картошку, снимая наитончайшую кожуру. Когда мне исполнилось семь лет, эта обязанность перешла к моему младшему брату Корнелиусу, а мне было поручено более ответственное дело - начищать до блеска обувь. То были не повседневные кломпены, а наши воскресные кожаные туфли, и если пара туфель изнашивалась раньше чем через пятнадцать лет службы, то это являлось экономической катастрофой. Мама говорила, что туфли должны сиять так, чтобы проповеднику пришлось прикрывать глаза от их яркого блеска.
Поскольку маме нельзя было поднимать тяжести, Бен каждую неделю стирал. Белье нужно было положить в корыто, а затем вытащить из него, поскольку собственно стирка производилась движением пары вальков. Это технологическое новшество было гордостью нашего дома. Мы по очереди заменяли Бена у рукоятки, толкая ее взад и вперед до тех пор, пока не начинали ныть руки.
Единственным членом семьи, который ничего не делал, был мой старший брат Бастиан. Он был на два года старше Бена и на шесть лет старше меня. Баса никогда не учили никакой работе. Весь день он стоял под вязом у дороги, наблюдая, как мимо него проходят деревенские жители. Витте гордилась своими вязами, росшими на земле, бедной деревьями. У каждого дома росло по вязу, и их ветви переплетались,
образуя над дорогой зеленую арку. Почему-то Бас никогда не стоял под нашим вязом. Он выбрал себе третий вниз по дороге и там оставался весь день, пока кто-нибудь из нас не уводил его домой на ужин.
Думаю, что после мамы я любил Баса больше всех на свете. Когда мимо него проходили деревенские, они обычно обращались к нему, чтобы увидеть на его лице чудесную застенчивую улыбку: "А, Бас!" Долгие годы он так часто слышал эти слова, что наконец начал повторять их, и это были единственные слова, которые он мог сказать.
Но хотя Бас не мог говорить и даже одеться самостоятельно, у него был странный и удивительный талант. В нашей крошечной гостиной, как и во многих домах голландцев в 30-е гг., стоял маленький орган. Папа единственный в семье умел читать ноты, и вечерами он садился на маленькую скамеечку, нажимал ногой на педали и подбирал мелодию из древнего сборника гимнов, а все остальные пели.
Все, кроме Баса. Как только отец начинал играть, Бас бросался на пол и пробирался под орган, где сворачивался у папиных ног и крепко прижимался к инструменту. Конечно, папа играл грубо и с ошибками не только потому, что он не слышал музыки, но и потому, что долгие годы работы молотом по наковальне сделали его пальцы толстыми и неуклюжими. Иногда за вечер он извлекал из инструмента столько же правильных, сколько и неправильных нот.
Но Басу было все равно. Он прижимался к вибрирующему дереву с выражением неописуемого восторга. Оттуда, где он лежал, он не мог видеть, по каким клавишам бьет отец. Но вдруг Бас вставал и мягко трогал папу за плечо.
"А, Бас, а, Бас", - говорил он.
Тогда папа вставал, а Бас садился на его место на скамеечке. Он всегда начинал возиться со сборником, как папа, деловито переворачивая страницы, но книжка частенько стояла у него вверх ногами. Затем, поглядывая на страничку сборника, как папа, он начинал играть. С самого начала и до конца он проигрывал все песни, которые папа исполнял в тот вечер. Но не так, как папа неуверенно, неловко и фальшиво. Бас играл безошибочно и так красиво, что люди на улице останавливались, чтобы послушать музыку. В летние вечера, когда дверь была открыта, у нашего дома собиралась толпа и у многих слушателей по щекам катились слезы. Ибо, когда играл Бас, казалось, за органом сидит ангел.
Конечно, большим событием каждой недели было посещение церкви. Витте стояла на польдерах, прибрежной территории, которую в течение многих поколений голландцы отвоевывали у моря. Поэтому наша деревня, как и все деревни в польдерах, была расположена вдоль дамбы. У нас была всего одна улица, ведущая с юга на север по верху дамбы. Дома стояли практически на островах, представлявших собой земляную насыпь, возвышающуюся над водой, и каждый дом соединялся с дорогой крошечным мостиком, перекинутым через осушительный канал. В обеих концах улицы на самых больших возвышениях стояли две церкви.
Со времен испанской оккупации в Голландии по-прежнему существует некоторая напряженность между католиками и протестантами. В течение рабочей недели торговец рыбой спокойно общается с владельцем скобяной лавки, но в воскресенье первый со своей семьей идет в северную часть деревни в римскую католическую церковь, в то время как второй направляется с семьей на юг в протестантскую церковь, и по пути они не приветствуют друг друга даже кивком головы. Наша семья страшно гордилась своими протестантскими традициями. Я думаю, отец был очень доволен тем, что наш дом располагался в северном конце деревни, потому что вся длина улицы позволяла ему демонстрировать тот факт, что он двигается в правильном направлении. Из-за глухоты папы мы всегда сидели на самом первом ряду в церкви. Но ряд был слишком коротким для всей семьи, и мне всегда удавалось тащиться позади, пропуская вперед маму с папой и остальных детей. Затем я шел к задним рядам, чтобы "найти место". Обычно я находил его как можно дальше от церкви. Зимой я катался по замерзшему каналу на деревянных кломпенах. А летом во время богослужения я сидел в поле так тихо, что вороны садились мне на плечо и слегка поклевывали ухо.
Какой-то удивительный инстинкт всегда точно подсказывал мне, когда заканчивается богослужение, и я успевал вовремя проскользнуть на церковную паперть в тот самый момент, когда первые страдальцы выходили из здания церкви. Я стоял рядом с проповедником, который ни разу не заметил моего отсутствия. Я слушал, что говорят прихожане о проповеди, и таким образом узнавал тему, содержание, а иногда даже сущность всего повествования.
Эта разведка была исключительно важной для меня, потому что без нее я не смог бы справиться с главной частью этого приключения. В Голландии было принято после церкви собираться по домам. Такие собрания обязательно включали в себя три компонента: там пили кофе, курили сигары и подробно обсуждали проповедь. Мужчины в нашей деревне могли позволить себе эти длинные черные сигары только раз в неделю. Каждое воскресенье, когда жены варили крепкий черный кофе, они вытаскивали свои сигары и закуривали с великой торжественностью. По сей день, когда я улавливаю запах кофе и сигар, мое сердце начинает биться сильнее. Этот запах ассоциируется у меня со страхом и возбуждением - смогу ли я и на этот раз одурачить родителей, которые считают, что я был в церкви во время проповеди?
"Насколько я помню, проповедник только в прошлом месяце говорил на тему из Евангелия от Луки (3:16)", - замечал я, отлично зная, что это не так, но таким образом давая понять присутствующим, что я прекрасно помню, о чем проповедовал сегодня наш пастор.
Или: "Хорошо он сегодня сказал о политиках, - вставлял я, воспользовавшись тем, что ухватил кусочек разговора. - Думаю, бургомистр будет взбешен".
Эта техника срабатывала на отлично. Сейчас я краснею, когда вспоминаю, как редко посещал церковь в том возрасте. Но я краснею еще больше, когда вспоминаю, что моя доверчивая и простосердечная семья ничего не подозревала.
К 1939 г. вся страна увидела то, что семья Уэтстров поняла уже давно Германия всерьез настроилась завоевать ряд стран, куда входила и Голландия. В нашем доме редко говорили об этом. Бас был болен, доктор назвал его болезнь туберкулезом. Папа с мамой перебрались на матрац в гостиной. В течение долгих месяцев Бас лежал в их крошечной спальне и кашлял, кашлял и кашлял. Его тело усохло настолько, что на кровати остались лежать только кожа да кости. Его страдания усугублялись тем, что он не мог сказать нам, как он себя чувствовал.
Помню, как однажды, как раз после моего одиннадцатого дня рождения, я пробрался к нему в комнату, пока мама возилась на кухне. Входить туда было строго-настрого запрещено, потому что его болезнь была заразной. Но я именно этого и хотел. Если Бас умирал, то я тоже хотел умереть. Я бросился к нему на постель и целовал его в губы. Бас умер в июле 1939 г., а я был здоров, как всегда, и мне казалось, что Бог обманул меня дважды.
Через два месяца, в сентябре, правительство объявило о всеобщей мобилизации. Впервые мама настроила свое радио на волну новостей.
Мы включали приемник на полную мощность, но папа все равно не слышал. Тогда моя младшая сестра Гелтье садилась рядом с ним и выкрикивала ему самые важные сообщения.
"Все резервные части активизированы, папа".
"Все частные автомобили реквизированы".
К вечеру на дорогах образовывались пробки, и эти бесконечные пробки стали характерной чертой последних месяцев перед вторжением немцев на нашу территорию. Все автомобили Голландии двинулись в путь. На север устремилось столько же машин, сколько и на юг. Никто не знал, откуда ждать нападения, но все старались как можно быстрее уехать. День за днем, в мешковатых брюках и потертой рубашке, я стоял под деревом, где когда-то стоял Бас, и наблюдал за происходящим. Ни у кого не было желания разговаривать. Только мистер Уэтстра, казалось, набрался смелости выразить словами то, что мы все знали. Не понимаю, почему меня в это время так потянуло к этой семье, но я частенько проходил у них под окнами.
"Добрый день, Андрей".
"Добрый день, миссис Уэтстра".
"Идешь по поручению мамы? На, съешь печенье, чтобы сил прибавилось". Она взяла блюдо с печеньем и поднесла к окну.
Мистер Уэтстра выглянул из-за стола на кухне. "Это маленький Андрей? Хочешь посмотреть на мобилизацию?"
"Да, сэр". По какой-то причине я спрятал печенье за спину.
"Андрей, молись за страну каждый вечер. Нас ожидают впереди трудные времена".
"Хорошо, сэр".
"Что мы можем сделать своими пугачами против самолетов и танков?"
"Да, сэр".
"Они придут сюда, Андрей, в своих стальных касках, со своим высокомерием и ненавистью, а мы можем лишь молиться". Мистер Уэтстра подошел к окну и облокотился на подоконник. "Ты будешь молиться, Андрей? Молись, чтобы у нас хватило смелости выполнить то, что мы должны, а исполнив свою обязанность, стоять до конца. Ты сделаешь это, Андрей?"
"Да, сэр".
"Молодец". Мистер Уэтстра вернулся в комнату. "Ну, беги, куда мама просила".
Но, когда я повернулся и пошел было по улице, мистер Уэтстра позвал меня обратно. "Съешь свое печенье. Знаю, наша печка действительно иногда страшно дымит. Но теперь, когда я вставил в окно новое стекло, она работает нормально".
В тот вечер, лежа в своей постели на чердаке, я думал о мистере Уэтстра. Значит, он знал про печку. И не сказал отцу, как сделал бы любой взрослый в нашей деревне. Интересно почему. Мне также было интересно знать, почему он просил меня молиться. Что пользы от моих молитв!
Бог их не услышит. Если немцы действительно придут, я сделаю им что-нибудь более серьезное, чем молитвы. Я уснул с мечтами о тех подвигах, которые в одиночку совершу против врага.
К апрелю Витте заполнили беженцы из прибрежных поселений к востоку от нас. Чтобы задержать продвижение немецкой армии, Голландия бомбила собственные каналы, намеренно затапливая землю, которую в течение многих веков дюйм за дюймом люди отвоевывали у моря. Во всех домах, кроме нашего, слишком маленького, жили беженцы из затопленной зоны, а мамины кастрюльки с супом дымились день и ночь.
Но, конечно же, немцы пришли не по суше. Первые самолеты пролетели над Витте 10 мая 1940 г. Мы всю ночь просидели в гостиной, тесно сбившись в кучку, и никто не хотел спать. Весь следующий день над нами летали самолеты и мы слышали взрывы, когда они бомбили маленький военный аэродром в четырех милях от нашей деревни. Наступил мой двенадцатый день рождения, но всем было не до этого.
Затем немцы начали бомбить Роттердам. Радиодиктор из Хилверсума, который читал сообщения с самого начала мобилизации, плакал, передавая эту новость. Роттердам был стерт с лица земли. Всего за один час город был уничтожен. Это был блицкриг, молниеносная война. На следующий день Голландия капитулировала.
Через несколько дней в Витте прибыл жирный маленький лейтенант на полицейской машине и устроился в доме бургомистра. Его сопровождала группа немецких солдат, в основном пожилых людей. Витте не была важным населенным пунктом, чтобы командование решило отвлечь на нее первоклассные войска.