— Зал — это индикатор подлинности. Жизнь любит борзых. Дерзновенных сердцем, о как, — вёл монолог Пантелеймон под свист пропеллеров, — и то ощущение, которое испытывал ты, возвращаясь в последний раз: покинутость, зажатость, нерешительность, оно и говорило правду о цене твоей, как у вас принято выражаться, «в моменте».
— Ну, опять у тебя безысходность эта… откуда столько пессимизма? — Кузьма снял очки, потёр глаза, — чего ты во всём говно видишь? Надо не говно видеть, а хорошее: понимай ты. Потому что люди инстинктивно желают хорошего. Люди говно не едят, не заставишь…
— Вот тут я с тобой не согласен! — покачал головой Пантелеймон, — едят они говно, ещё как едят. Можно заставить. Элементарно, Ватсон. А можно ли заставить не убивать маньяка? Думаешь, маньяку так этого хочется? Нет. Совсем не хочется. И содрогается он при мысли о содеянном. И мысли о расплате гнетут его. Сколько еще раз они позволят ему это сделать? Нет, пусть этот — будет последним. И ровно через неделю (да меньше: 5 дней едва минуло) — всё по новой.
И огненное Солнце встаёт.