Через 80 — 90 локтей, неожиданно для зрителей, стрела ушла влево и затем поразила цель. Коршун начал падать к радости обрадованных и ещё не верящих в увиденное зевак. Сармат прикусил губу и замолчал, а Накра прижалась к мужу и радостно зашептала: — Я верила в тебя! Не зря я рожаю тебе детей, будущий царь скифов.
— Слава Зиммелиху! — заскандировала толпа. Не сдержали восхищения и сарматы, а торговцу стало досадно и жалко шкуры. Но он был торговец! Увиденное сейчас потрясло его естество до глубины души.
— Зиммелихе, — начал было Ю-Ай-Хо, но его прервал нетерпеливый голос сына Атоная. — Погоди, торговец, — расскажи мне вот что. Только говори правду.
— Я весь во внимании и слушаю тебя сын царя всех скифов, великий стрелок ойкумены, но прежде я хочу угостить тебя и твоих спутников божественным напитком. — Торговец повернул голову к рабыням и властно приказал: — Чай, моим гостям.
— Где я могу найти "Скифа"? — нетерпеливо спросил Зиммелих.
— Путника? — Торговец побледнел и чему-то испугался. Он быстро заговорил: — Мне не доводилось видеть такого стрелка как ты, но не пытайся убить путника. Он хороший и добрый человек, и большой воин. Он всю дорогу торопил меня, а спешит он к вам — сколотам… Ты не первый, кто интересуется им. Сегодня утром путником уже интересовались.
— Кто!? — вскричал на всю площадь Зиммелих.
Степан, оставив одежду на берегу, плыл размашисто. Это — его — меотида-озеро-море. Азовское море.
Аз — ов.
Шум прибоя навевал прошлое, а его — ПРОШЛОЕ — НИКАК НЕ ОТРИНЕШЬ и, надоедливые наглые бычки тёрлись о ноги.
Вестник,
Или — прерванный сон.
Ставка царя всех скифов.
Борисфен (Днепр) р-н остр. Хортица.
Сон никак не хотел приходить. Такое бывало и раньше и не один раз. После таких бессонных ночей всегда начинались неприятности, и происходило что-то гадкое и из ряда вон нехорошее.
Он не знал, да и не пытался понять, откуда это чувство надвигающейся опасности, а началось всё с тех давних пор, как в сражении с греками погиб отец, и бремя власти перешло к нему, — младшему из сыновей великого царя Атея.
Он отправил пышную тризну по отцу, но процедура похорон не внесла спокойствия в душу. Остальные — шестеро братьев, тоже сложили свои головы в разные года, как и отец и, их больше не тревожит будущее. Братья Атоная — грозные цари, спят вечным сном в курганах, иногда приходя к Атонаю в снах. Он радуется встрече, накрывает столы и хочет поговорить с ними, но до беседы не доходит. Может быть потому, что после сражения с одноглазым Филиппом он — Атонай, не нашёл тело отца. Тело отца, вернее его голова попала в Афины, к ликующим после победы грекам, а тело он не смог найти и предать по обычаю предков — земле. Несмотря на пышную тризну по отцу, Атонай мучился этим фактом и всю жизнь корил себя.
Каждый раз во сне он пытается оправдаться перед братьями, но они не хотят выслушать царя всех скифов и уходят. Братья не знают, каких трудов стоило заново объединить Скифию, а хотелось бы рассказать, чего это стоило. Они так и остались молодыми…
Тело великого Атея, как потом он узнал он, греки отвезли домой, устроили пышные торжества по поводу победы и показывали всем любопытным голову отца. Выкупить тело не удалось.
Сейчас он, шестидесятилетний мужчина, царь всей Скифии, ещё крепок. Бессонница здесь не при чём. Атонай крепок телом и не жалуется на здоровье, несмотря на возраст. Далеко не каждый из его воинов может посоперничать с ним в единоборствах.
Память возвращала и уносила в прошлое: к первой, уже покойной жене, неисчислимым сражениям, к погибшему первенцу, к отцу…
Атей, несмотря на недостаток времени, уделял немало воспитанию сына; учил его стрелять из лука на полном скаку, владеть в совершенстве копьём, мечами и дротиками; выживать в любых условиях и побеждать, а главное — победить страх.
Однажды отец Атоная принёс и показал блестящую золотую бляшку и сказал с гордостью.
— Смотри сынок, я начал чеканить нашу монету. Эта монета — первая скифская монета. Я дарю её тебе. Помни об этом. — Атонай тогда ещё мальчик, с интересом рассматривал на золотой монете, лицо отца, но больше его интересовал другой вопрос.
— Отец, почему тебе луну назад не понравилась музыка греческого флейтиста? — поинтересовался сын.
— Мне понравилась и братьям понравилась. А ты сказал, что для тебя, лучшая музыка — ржание твоего боевого коня.
— Всего-то! — громко расхохотался Атей. — Завтра, до рассвета, мы отправимся в степь и, ты всё поймёшь без моего ответа.
(данный факт имеет место у Геродота"
Вечером следующего дня Атонай выбрал время, когда отец освободился от дел и подошёл.
— Я знаю, почему, — подражая интонациям отца сказал он. Стоявшие рядом с отцом знатные скифы и царь Боспора затихли, а мальчик стушевался.
— Говори, сынок — подбодрил сына Атей. — Говори.
— Царе, — как взрослый сказал мальчик, — сегодня я впервые услышал как при восходе солнца, рождается жизнь и оживает степь. Одна песня жаворонка больше, чем все флейтисты ойкумены. А та музыка из флейты, она искусственна и далека от жизни. Ржание боевого коня ты упомянул для того, чтобы твои подданные любили настоящую, а не придуманную жизнь.
В тот день отец обнял сына первый и последний раз в жизни и на глазах и у отца появились скупые слёзы. Один из знатных скифов и военачальников пристально посмотрел на мальчика и сказал Атею: — Твой сын Атее, в пять лет, понял то, что другие начинают чувствовать в зрелом возрасте.
В том сражении, когда погиб отец, скифы в первый раз столкнулись с фалангой греков и были разбиты. Атонай чудом уцелел и остался жив. Этого урока он не забыл. После разгромного поражения пришлось заново возрождать Скифию. Цари, не присягнувшие на верность, были удушены или обезглавлены. Жизнь ее оставила выбора Атонаю. Некоторые, из скифов, откочевали в северные земли. Мир с сарматами достался дорогой ценой. Дважды, с царём северной Меотиды — Ассеем, он остановил сарматов и заключил мир. Раньше такого не бывало. "Длинноголовые" избегали стычек со скифами. С царём Боспора — Перисадом укрепились отношения после сражения под Ольвией…
Сон не хотел приходить. Атонай ворочался на ложе, не находя себе места. Нежные руки молодой жены обвили его, но Атонай отстранился.
— Что с тобой мой муж и царь царей, почему ты не спишь вторую ночь? Может, я виновата, скажи. И этот твой пёс, он воет без конца. Я боюсь чего-то — с мольбой и слезами зашептала жена и попыталась прижаться к Атонаю. Царь всех скифов снова отстранился и рассмеялся.
— Спи, глупая, Спи, ты ещё молода.
Просторный шатёр-кибитка тускло освещался двумя жировыми светильниками, подчеркивая золотое убранство жилища царя и свод из дорогого тайского шёлка. В амфорах, рядом с царским ложем тлели, отгоняя комаров, три тлеющих качалки осоки. Справа — боевые доспехи, оружие и булава из аспидного карельского кремня, — символ жизни и власти над ней.
Атонай не выдержал и поднялся. — Спи, спи, я прогуляюсь, — успокоил он жену и надев штаны и вышел на воздух. Караульные вскочили, резко выпрямились и вздрогнули.
— Слава царю всех скифов! — гаркнули оба дозорных. Атонай махнул рукой и посмотрел на мерцающие и молчаливые звёзды.
— Спали, сучьи дети. Так вы охраняете своего царя.
— Нет, царе, мы не спали. — Атонай развеселился. — Врёте в глаза царю, сколоты.
Воины опустили головы, а пёс, находящийся поодаль, перестал выть и нетерпеливо завилял хвостом, заслышав голос хозяина. Больше говорить царь не стал; он подошёл и присел рядом. Белолобый улыбнулся во всю, открыв свою огромную пасть и, шумно задышав, облизнул руку Атоная. Царь лёг прямо на землю и прислонился к морде пса.
— Тебе грустно, Белолобый — зашептал царь в ухо собаке. Он запустил руку в густую шерсть и потрепал пса по шее. Белолобый напустил на себя боевой вид и слабо осклабился.
— Ты один из всех понимаешь меня, мой пёс и, знаешь — почему нам не спиться, — заговорил к нему Атонай. Белолобый снова осклабился, а царь продолжил. — А не спиться нам потому, что наша жизнь уходит, и, для того чтоб знать то, нам не нужны вещуны.
Они долго смотрели на небо — пёс и царь, и, грёзы, плескались и, смеясь как будто говорили "твоё и моё небо, твоё и моё небо", а тёмная линия горизонта, замыкала круг жизни, а сколько той жизни — не ведомо. Растопыренное, рисунками созвездий, мирозданье молчало, вширь и в высь, раздвинув спирали-галактики. В пролитом молоке млечного пути, светильники, ненарисованного мира, — мерцали, а царь и пёс мечтали — каждый о своём, — личном.
Атонаю стало хорошо и спокойно. Он не заметил прихода сна и того, как из шатра выглянула молодая жена и передала стражам покрывало. Воины охраны приблизились к царю с опаской взирая на пса. Белолобый оскалил зубы, но мешать им не стал.
— Я боюсь этого пса, сколе, — зашептал один из дозорных.
— И я боюсь сколе, Белолобый не признаёт никого. Зиммелих, и он не каждый раз может подойти к псу.