За себя я не боялся, контактным способом лихорадка Кэлбо не передается. Но вот положение Элхона, если бы мне не удалось оказать ему помощь в течение ближайших суток-двух, было совершенно безнадежным. Оставалось надеяться только на чудо - уж слишком далеко мы забрались, чтобы всерьез рассчитывать за такой срок достичь какого-нибудь обитаемого мира.
Я вернулся в рубку, ввел данные в анализатор и запросил лоцию. Ответ мало обнадеживал - до базы более десяти суток полета в форсированном режиме с пятью десятками траверзов. До ближайшего из известных обитаемых миров - шесть суток, что тоже не оставляло Элхону ни малейшей надежды. Была, правда, информация сомнительной достоверности об обитаемом мире, расположенном на самой границе обследованного нами сектора. Официального подтверждения факта заселения этого мира Галактическая навигационная служба пока что не получала - обычная история с авангардными мирами - но были сравнительно недавние сообщения о заходах туда крейсеров Галактического патруля. И я решил рискнуть. До мира этого было двадцать часов полета с пятью траверзами.
Не буду рассказывать, как мне дались эти часы после суточной вахты большинство из вас все равно не поймет. Но через двадцать с небольшим часов я вышел на связь с приводным маяком мира Сэгалон-4.
Пока имеешь дело с исправными автоматами, можно ни о чем не беспокоиться. Все будет сделано строго по инструкции. Снижайся я по стандартному графику, и через полчаса меня перевели бы на низкую орбиту, а еще через двадцать минут я вошел бы в атмосферу и вскоре подкатывал бы к зданию космопорта. А там, в медпункте, были бы и врачи, и необходимые лекарства. Но я не был уверен, что Элхон может ждать, что он не умрет, пока я выполняю все формальности. И потому я запросил экстренную посадку.
На связь вышла женщина средних лет с острым носом и маленькими глазками - дежурный диспетчер космопорта. До сих пор не могу забыть о том, как она, услышав, что на борту находится больной лихорадкой Кэлбо, закатила эти глазки и начала истерически уверять меня, что без осмотра скутера карантинным инспектором она не имеет права разрешить мне посадку в космопорте Сэгалона. Напрасны были мои слова о критическом состоянии Элхона, о необходимости срочной помощи, напрасны были призывы придерживаться инструкции и проконсультироваться прежде всего с медицинской службой космопорта. Все разговоры только ухудшали дело. Минуты шли, автоматика перевела скутер на орбиту ожидания, и все надежды на скорое получение помощи исчезали.
И тогда я решился на то, за что потом был на несколько лет отстранен от полетов и навсегда уволен из Свободного поиска. Я выдал сигнал отлета, разорвал связь с приводной автоматикой и пошел на самостоятельное снижение. И так больше часа было уже потеряно понапрасну, а Элхон мог умереть в любую минуту.
Но, как оказалось, кошмар еще только начинался.
Я подкатил к самому входу в здание космопорта, вынес Элхона на руках и вошел в ближайшие двери. Было очень тяжело - тяготение там процентов на двадцать превышает стандарт, а я и так еле держался на ногах. И еще жара пот заливал глаза, я почти ничего не видел и шагал, едва волоча ноги, почти наугад. Я был уверен - вот сейчас появятся люди, которые помогут, которые спасут Элхона, - и я шел вперед и вперед по бесконечным залам и переходам космопорта, и не мог понять, почему же никто не приходит мне на помощь, почему так пусто вокруг, почему я лишь время от времени вижу быстро исчезающие в боковых проходах фигуры.
Я еще не догадывался, с кем имею дело.
Только минут через десять этих блужданий передо мной вдруг возникли одетые в полную защитную форму сотрудники медицинской службы. Они положили Элхона на носилки и куда-то унесли. А меня подхватили под руки и повели в другую сторону. Оказалось, меня задержали сотрудники службы безопасности. Было долгое и муторное разбирательство, детали которого я плохо запомнил, мне задавали какие-то дурацкие вопросы, я на них что-то несуразное отвечал и все порывался узнать, как дела у Элхона, ввели ли ему вакцину Штарра, есть ли еще надежда. Но вопросы мои оставались без ответа. Тех, кто со мной разговаривал, интересовало другое, и только часа через три, когда в моей личной карте появилась запись о нарушении мною параграфов 6.3 и 18.1 Звездного Устава, меня, наконец, отпустили.
Как же я их ненавидел!
Не сразу удалось мне отыскать медпункт, не сразу удалось пробиться к изолятору, куда они поместили Элхона. Он был еще жив - так мне сказали. Но они не ввели ему вакцину Штарра. Они его обследовали. Они пытались его даже лечить. От варакипи - звездного паралича. С таким же успехом ему можно было ставить примочку. Мои просьбы ввести вакцину только ухудшили дело - я, непосвященный, осмеливался давать им советы!
Через полтора часа Элхон умер.
Меня они уморить не смогли, хотя все происшедшее и свалило меня с ног. Я потерял сознание прямо там, в медпункте. Нервный срыв после общего переутомления. Когда же, наконец, начал понемногу поправляться, то единственное, о чем думал, было: почему мне никто не помог? Как могло случиться такое, что люди, обыкновенные люди отказали мне в помощи? Кто виноват в том, что они не выполнили прямых своих обязанностей?
Я не собирался улетать с Сэгалона, не получив ответа на эти вопросы. Тем более, что улетать все равно было не на чем. После моей незаконной посадки я временно, вплоть до решения Квалификационной комиссии, лишался прав на пилотирование, и теперь приходилось дожидаться попутного транспорта.
Сэгалон-4 оказался страшным захолустьем. Заселен он был, оказывается, в незапамятные времена, но из-за своей удаленности регулярных связей с другими мирами не поддерживал. В этих условиях естественно было бы ожидать, что мир этот в своем развитии пойдет какой-то своей, особенной дорогой, чем-то своеобразным выделится из остальных миров, что возникнут на нем самостоятельные культурные традиции, технические разработки, отличные от других миров жизненные нормы. Ничего подобного! Сэгалон-4 так и остался копией того, что уже существовало в мирах центральных областей, но копией несовершенной, где все не только вторично, но и хуже, и мельче, и неинтересней. Казалось, все отличия его от других миров были намеренно стерты, и он специально устроен так, чтобы любой человек, попав на Сэгалон, не почувствовал бы, что очутился в ином мире. Все то же самое, все вокруг знакомо. Только похуже. Стандартная архитектура, стандартная техника, стандартная одежда. Даже произведения искусства - и те стандартные, в рамках устоявшихся традиций центральных областей.
Потом, правда, я не раз сталкивался с подобными явлениями. И теперь уже не удивляюсь. Я знаю, в чем тут причина.
В ожидании попутного транспорта я ходил и портил нервы всем, кто хоть косвенно был связан с происшедшей историей. Я требовал, я грозил, я заявлял, что добьюсь возбуждения следствия и докажу, что их действия от начала до конца были неверными, что это они, а не я злостным образом нарушили инструкции, что это из-за них погиб Элхон. Но я с каждым днем все отчетливее понимал: передо мной непробиваемая стена, все мои угрозы, все мои требования напрасны, и я только трачу понапрасну свою нервную энергию.
И вот однажды, в день, когда снова должна была дежурить та самая остроносая женщина, я незаметно пробрался через черный ход в диспетчерскую космопорта.
Поначалу, оглядевшись, я подумал, что в помещении никого нет. Было тихо - космопорт работал лишь от случая к случаю, когда на Сэгалон залетали транзитные звездолеты - все экраны, кроме дежурного, были погашены, и я уже собирался уйти, как вдруг заметил на стуле перед пультом форменное платье, сумочку, какие-то тряпки. А чуть поодаль, у открытого окна - слизняка, крабиллуса, греющегося на солнце. Он распластался вдоль задней стенки пульта и даже не пытался замаскироваться, совершенно уверенный, видимо, в полной безопасности. Мелкие волны пробегали по его лоснящейся коже, и в такт с ними она меняла окраску, переливаясь всеми цветами радуги. Я был опытным охотником, я знал, что у такого экземпляра мимикрическая железа до предела насыщена редкоземельными элементами. Но я никак не мог понять, как мог очутиться крабиллус в диспетчерской. Я бы до сих пор, наверное, так ничего и не понимал, если бы он попытался от меня уползти, забиться в какую-то щель, если бы, наконец, вдруг слился бы с пультом, изобразив из себя еще одну панель.
Но произошло совершенно другое.
Заметив меня, крабиллус стал изменяться. Но не так, как они это делают обычно, не маскируясь под какой-то из окружающих предметов. Нет. Резко побелев, он вдруг, в одно мгновение обрел человеческую форму, и там, где еще секунду назад торчали на гибких отростках маленькие глазки слизняка, вдруг проступило лицо той женщины! И, когда она совсем как в день гибели Элхона взглянула мне в лицо, я, не думая, выхватил бластер и выстрелил в самый центр этого уже совершенно человеческого тела, туда, где у слизняков находится мимикрическая железа, и выбежал прочь из диспетчерской.
Но смысл происшедшего дошел до меня много позже. И не удивительно до самой отправки с Сэгалона меня содержали в изоляторе как душевнобольного. И накачивали наркотиками. Только позже, вернувшись домой и немного оправившись от потрясений, я восстановил способность размышлять и анализировать факты. И понял, наконец, что происходит вымирание человека как биологического вида. Ведь разум бесполезен там, где все неизменно, где приспособляемость добивается тех же результатов гораздо меньшими силами. Разум просто не способен существовать в мире, где приходится бесконечно, раз за разом повторять одни и те же истины, идти все время по одной и той же натоптанной дороге. Разумный, мыслящий человек разорвет, разрушит этот неизменный мир для того, чтобы двигаться дальше. По-иному он просто не в состоянии жить. Но если в этом мире окажется у него конкурент, который будет жить не за счет разума, а за счет приспособляемости, мимикрии, то человек обречен.
И такой конкурент нашелся. Это крабиллус, слизняк, обладатель самого совершенного в Галактике механизма приспособляемости. Я не знаю и не могу знать, где и когда стали первые слизняки подражать людям, да и не имеет это теперь особенного значения. Важно другое - то, что они сумели постепенно проникнуть в человеческое общество, слиться с ним и вытеснить человека. И наверняка человек был не первой их жертвой.
Я знаю, что всякая борьба со слизняками теперь бесполезна - слишком далеко зашел процесс их проникновения в нашу среду, слишком многое в окружающем нас мире происходит уже так, как это выгодно слизнякам, а не людям. Но я не имею права сдаваться. Пусть я знаю, что борьба уже проиграна, но я не имею права сдаться и отступить - хотя бы во имя памяти Элхона. И потому все эти годы, где бы я ни встречался со слизняками, я их уничтожал. И буду уничтожать их и впредь, до самой своей смерти. Потому что они - враги и губители человечества.
Он замолчал.
И все мы тоже молчали, потрясенные услышанным.
От него всего можно было ожидать, но такого...
Я его никогда не любил. И за его манеру держаться. И за то, что он вечно всем недоволен. И просто так, инстинктивно, видимо, чувствуя исходящую от него опасность, понимая, что нельзя обманываться его внешним сходством с нами, что с ним надо постоянно быть настороже.
Его никто не любил. Его терпели. Но после того, что он рассказал сегодня, вряд ли хоть один экипаж согласится идти с ним в рейс. Конечно, мы всегда чувствовали, что с ним что-то не в порядке. Но никто не подозревал, что он может быть столь опасен. Трудные, видимо, были времена, когда он начинал летать. Гораздо более трудные, чем сегодня, если они наложили на него такой отпечаток, что и спустя много лет не может он вернуться к нормальному состоянию. Ну как иначе объяснишь то, что он способен поднять руку на крабиллуса, когда сам ночами возвращается в естественное состояние и ползает во сне по потолку своей каюты - я сам не раз это видел! Он может не посещать наших нерестилищ и не обмениваться с нами протоплазмой, но если при этом он еще и ненавидит крабиллусов и считает себя настоящим человеком, если при всем при этом он еще и заявляет, что всех нас надо уничтожить, то я уверен - отныне ни один экипаж не согласится терпеть его в своем составе.
И все же, если то, что он сказал, правда, если люди действительно вымирают, если недалеко уже то время, когда можно будет без страха возвратиться в естественное бездумное состояние, то ему можно многое простить.
Ведь быть человеком - это так трудно.